- Только такой дурак, как Дуглас, мог подписать подобное... Я
согласен: пусть Елизавета слегка вздует Фридриха, чтобы он не зазнавался,
но именно султан должен ослабить Россию в самой ее подвздошине. Из
ногайских степей - по сердцу! Еще неизвестно, - кричал Людовик, - какая из
стран более велика: дикая Россия или Блистательная Порта!
Казалось бы, чего уж яснее, - России всегда не везло на союзников.
Австрийский посол в Париже посоветовал Людовику:
- Обратитесь лично к императрице русской, которая питает к вам
слабость. Пусть она устранит эту ошибку в трактате.
- Да, я напишу ей! Пусть она разорвет эту злополучную секретную
статью... Могучая Турция и слабая Россия - вот эталоны гирь, которые
уравновесят Европу.
***
Ах, короли, короли! Сукины вы дети, а не короли... Вот за окном
Версаля снова струится зимний дождь, небо над Парижем темнеет, а значит -
охота не состоится, и королевские псари, насытив мясом своры борзых,
лениво поговаривают:
- Если дождь будет и завтра, то наш король завтра ничего делать не
будет...
Вечером Людовик вышел из кареты, и - конечно же - нашелся в толпе
счастливец, раскрывший над его головой зонтик. Король скрылся на лестнице,
и дворец Версаля вдруг огласил рев - звериный и страшный, - это кричал сам
король:
- Святые боги, меня убили! Молитесь же, французы, король убит за ваши
грехи...
В потемках лестницы, колотясь от страха, стоял человек с перочинным
ножиком в руке. Это был Роберт Дамьен - первая буковка в сложном алфавите
Великой французской революции.
- Я не безумец, - твердил он, - я не убийца... Я только хотел
предостеречь короля, что народ.., что Франция...
Чья-то рука захлопнула ему рот. А король, сидя на ступеньках, в ужасе
смотрел на царапину и - кричал. Но как кричал!
- Ваш многолюбимый Людовик умирает! Где духовный отец? Зовите
священника, пока я не умер... Плачьте, французы: вы лишились своего
доброго короля!
Царапина свалила его на девять дней. Людовик лежал в совершенно
темной комнате, без единой щели света, и плакал от страха. Плакал все
девять дней подряд. И газет из Голландии не читал (а кроме голландских он
вообще никаких других не читал). Он забыл даже о Помпадур, - только он,
только король, только его тело, только душа его...
Иезуиты, духовники короля, вовлеченные в интриги Версаля, не
соглашались отпустить ему грехи, пока... Людовик даже не дослушал их до
конца, - он сразу все понял:
- Гоните ее, французы, чтобы спасти своего короля! Маркиза Помпадур
спокойно выслушала этот приказ. Ее изгоняли из Версаля - из Бельвю, из
курятника, из постели, из тарелки, из платья .
- Может быть, - сказала она, не пролив ни слезинки, - я больше
никогда не увижу моего короля. Так может быть! Но знайте: если я увижу
моего короля еще хоть один раз, то кое-кто в Версале уже никогда его не
увидит... А теперь, мои милые поросята, я скажу вам самое приятное: никуда
из Версаля я не поеду... Убирайтесь все прочь!
На десятый день король встал и направился (куда бы вы думали?) прямо
в Бельвю - увы и ax! - прямо к ногам Помпадур. Он, как любовник, ожидал
выслушать от нее упреки за свое недостойное поведение, но "рыбешка"
оказалась умнее, чем он о ней думал. Людовик был так благодарен маркизе за
это, что в тот же день полетели все министры.
На самом пороге войны талантливый Марк Аржансон был заменен
бездарностью де Поми... Шуазель спросил у фаворитки:
- Дорогая маркиза, неужели Париж так беден талантами, что не могли
подыскать достойной замены?
- Я хватала те грибы, которые росли у меня под ногами, - ответила
Помпадур. - Мне было некогда выбирать...
Шестьдесят человек, занимавших ответственные посты в Париже, были
разогнаны по деревням и замкам.
- Ну, как моя армия? - спросил король у де Поми. И увидел рабски
согбенную спину нового военного министра.
- Войска вашего величества живут лучше, чем толстые капуцины, и целая
армия солдат пройдет через королевство, не прикоснувшись ни к одной
вишне!..
Страшно и люто отпраздновала Франция вступление в 1757 год.
Знаменитый палач Сансон рвал тело Дамьена раскаленным железом.
- Еще, еще! - орал Дамьен. - Напрасно думаете, что мне больно... Нет,
французы, мне совсем не больно!
- Ах, тебе, говоришь, не больно? - И палач залил ему свежие раны
кипящим оливковым маслом.
- Еще! - захохотал Дамьен, уже обезумев. - Какой вы молодчага,
Сансон... Как вы ловко все это делаете!
Четыре королевские лошади, впряженные в руки и ноги фанатика,
разорвали Дамьена на глазах публики. Но он был еще жив, и палач Сансон
услышал от него - последнее:
- Король заблуждается...
***
А по заснеженным дорогам России катились возки, крытые кошмами.
Трещали лютейшие морозы. Ямщики возле постоялых дворов наспех глотали
водку, пальцами лезли в ноздри лошадей, выковыривая оттуда сосульки.
Завернувшись в шубы, обтянутые бархатом, одинокий путник щедро сыпал
золото по пути - и дорога от Варшавы до Петербурга быстро сокращалась. Вот
наконец и Стрельна, наплывает неясный гул от Кронштадта, - и забилось
сердце:
- О матка бозка! О дивный сон! О любовь... На заставе дежурный офицер
только что сделал очередную запись о проезжем:
"Славный портной Шоберт, готовый делать отменные корсеты, а также
рвет болящие зубы, в чем искусство свое подтверждает".
Хотел было офицер у печки погреться, но снова забряцали колокольцы,
вздохнули кони. Вышел. Под лунным сиянием мерзли заиндевелые возки.
- Кто едет? Что за люди? Не худые ль? Красавец, до глаз закутанный в
меха, выпростал из муфты нежную, всю в кольцах, руку и показал свиток
паспорта:
- Великое посольство из Речи Посполитой, и я - посол, граф Станислав
Август Понятовский...
Заскрипели шлагбаумы, пропуская путника в русскую столицу.
Совсем недавно проскочил он под ними, как изгнанный. Всего лишь
секретарь британского посольства.
И вот - пади, Петербург, к моим ногам: я нунций и министр, подскарбий
литовский и Орла кавалер Белого, - я возвращаюсь.
На коне и со щитом!..
В доме Елагиных еще не спали. Понятовский сбросил шубы:
- Она.., здесь?
- С утра! - шепнул Иван Перфильевич (хозяин дома).
Через две ступеньки, полный нетерпения, Понятовский взлетел по
лестницам, толкнул низенькие двери.
- Ах! - И две руки обвили его шею, и - слезы, слезы, слезы...
Так он вернулся. Его опять ждали советы Вильямса и любовь Екатерины.
Посреди ласк, разметавшись на душных перинах, она сказала:
- Слушай, Пяст: я буду царствовать или.., погибну!
Но если я надену корону, то и твоя голова воссияет. Люби меня крепче,
Пяст!
Однако между слов любви она шептала Понятовскому и кое-что другое -
более важное. Понятовский относил ее слова в английское посольство, оттуда
передавали их Митчеллу, и в Берлине, таким образом, знали о многом.
Гораздо больше, чем надо!
В эти дни Вильяме сообщал в Берлин:
- Передайте королю Пруссии, что здешний канцлер Бестужев не получит
от меня ни гроша более, пока не окажет нам существенных услуг, какие я от
него потребую!
***
Близилась весна, и Фридрих готовился открыть кампанию, чтобы
увеличить свои немецкие земли за счет земель немецких же!
- Я ненавижу Германию с ее оболтусами-герцогами и
дураками-курфюрстами, - признавался Фридрих. - Я ненавижу эту жадную и
мелочную Германию, как естественную противницу моей маленькой трудолюбивой
Пруссии.
Пройдет время, и Пруссия всосет в себя все германские земли, и сама
Пруссия тогда станет самой Германией. Слова прусского короля Фридриха
тогда обернутся словами первого германского императора Вильгельма I,
который скажет сыну:
- Моему прусскому сердцу невыносимо видеть, как имя Пруссии
заменяется другим именем - Германия! Заменяется именем, которое в
столетиях было враждебно прусскому имени...
Но до этого еще далеко. А сейчас прусские пушки заряжены английским
золотом. Фридрих воинственно сидит на полковом барабане. Кричат петухи в
деревнях прусских за Потсдамом...