для этого одного человека, его хитрости и изворотливости, какими бы удачными
они ни были? Не слишком ли большой принимаемой грех? Больше себя самого,
больше всей оставшейся жизни, которой пришлось бы его замаливать.
беременна, чтобы избавиться заодно и от этого, самого трудного страха перед
будущим разоблачением. Семь бед - один ответ. Смирись он с этим - пусть не
сразу, не легко, но смирись в конце концов он с этим, ей было бы намного
спокойней, остальное она бы вынесла. Но Настена пожалела Михеича. Она
наперед увидела, как он испуганно замер, с какой тяжелой и угрюмой мыслью
склонил голову, не решаясь спросить то, что следует в таких случаях знать, -
нет, достаточно с него на сегодня ружья, а с нее достаточно уже
состоявшегося разговора. Не получилось бы так, что, признавшись, она еще
больше подтолкнет свекра к его подозрению, убедив его в том, что сейчас ему,
быть может, только мнится. Настена боялась, что Михеич знает ее лучше всех и
не поверит ее неуклюжим придумкам. Слишком тогда все сойдется одно к одному
и укажет на Андрея - этого она позволить не имела права: любой намек, любая
неосторожность были ей запрещены.
День уже далеко склонился, заглядывая вниз; в одном небе сошлись на разных
сторонах солнце и месяц; узкий и острый серпик месяца мерцал при бледном
солнце со злой напористостью. Настена всякий раз чего-то боялась, когда
видела их вместе, и не понимала, почему они, как положено, не могут
разойтись. И теперь ей тоже стало не по себе. Она, не жмурясь, в полные
глаза смотрела на солнце, и ей казалось, что она чувствует, как до нее
достают колючие холодящие лучи месяца.
как бы он снова не заговорил об Андрее. Но уходить одна она не решалась;
Настена не хотела, чтобы он подумал, будто она убегает от него. Он закурил
и, подымив две минуты, поднялся; Настена вспомнила, что он не любит курить
на ходу. Молча, связанные неприятной недосказанностью, они вернулись в
деревню.
спохватывалась с испуганной оторопью, что тот человек, который пытался
сегодня запутать Михеича, но не запутал, а скорей всего только насторожил, -
что человек, о котором боязно задуматься, представить, что с ним будет,
который, как нарочно, делает глупость за глупостью, чтобы погубить себя,
будущее которого обрывалось за ближайшими месяцами, а настоящее разошлось на
отдельные, разные, чужие друг другу куски, - что человек этот и есть она
сама. Ей становилось страшно, страх был испытующий, тягучий, словно
рассчитанный надолго, и игриво послушный: при желании он снимался, будто
показывая, что законное его время еще не приспело, затем снова накатывал и
снова снимался, оставляя после себя особенно мучительную тревогу. Вот
тревога не убывала, с ней Настена справиться не могла. Она видела, что жизнь
ее сегодня сделала важный поворот к тому, чему быть; тайна, которой она
должна была владеть одна, замерцала, похоже, сегодня перед другими глазами -
тут невозможно оставаться спокойной. Настена упрекала в этом себя: значит,
не то она выдумала, не так говорила, не сумела как следует спрятать то, что
требовало особой заботы, не сумела убедить Михеича, что она все та же
открытая, послушная душа...
чтобы посмотреть, как он поведет себя с ней и что скажет, ей необходимо было
находиться рядом с ним - даже от худшего, если оно выкажется, ей в таком
случае станет легче, понятней, чем от неясных и путаных опасений. Она
надеялась, что, будь у Михеича что на уме, он не вытерпит и скажет, а хоть и
не скажет, так чем-нибудь выдаст. Он человек не скрытный, не хитрый, любит
договаривать до конца.
поэтому, чтобы не маяться попусту и куда-нибудь пристроить себя, чем-то
занять, Настена после домашних дел отправилась к Надьке.
столе кучкой поделенная по старшинству картошка: перед младшей, Лидкой,
четыре штучки, перед Петькой пять, перед Родькой и матерью - по шесть. И по
ломтю хлеба. Настену тоже пригласили за стол, от еды она отказалась, а чаю
налила и подсела к Лидке. На Лидку было больно смотреть: она в один миг
уплела свой хлеб и, принявшись за картошку, бросала быстрые и жадные взгляды
на ломти братьев. Надька прикрикнула на нее, чтобы она не подавилась.
Наблюдая" за Лидкой, Настена почувствовала усталость от привычной тяжелой
мысли: когда это кончится? Когда выправится нормальная, зависящая от самого
человека, а не от какой-то посторонней жестокости, от какой-то геенны
огненной, жизнь? Когда хоть ребятишки станут питаться досыта? Они-то в чем
виноваты?
ничего перед собой, удивленно запнулась, держа на весу руки и водя голодными
ищущими глазами.
чтобы каждый рассчитывал только на свою долю.
за стакан.
полотенцем оставленная на завтра коврига, и хоть помнила, что Надька может
расшуметься, отрезала все же на свой страх и риск небольшую краюшку и
принесла Лидке, чтобы та пусть не насытила, но уговорила голод, не обрывала
его на полном скаку. Надька промолчала. Но чуть позже, когда Настена взяла
Лидку к себе на колени и прижалась к ее худенькому подрагивающему тельцу,
она обиженно, с подначкой, сказала:
знаешь.
неладное, она припомнит эти слова, они-то как раз и помогут ей раньше всех
разглядеть неладное. Да и не заметила ли она уже сейчас, по голосу, по тому,
с какой уверенностью и вызовом прозвучал ответ, что это не просто отговорка,
что в ней что-то есть.
Хитрые, погляжу я, вы все. Нет чтобы мне шумнуть, что, мол, война готовится,
я бы тоже, глядишь, не стала бы каждый раз их таскать, попридержалась бы.
войны и четыре - ее конца, никого к себе не подпускает - ни Витю, ни кого
другого. Она сказала об этом Надьке, и та тоже хохотнула.
дай, я бы каждый год их таскала. И еще на второго оставалось бы по три
месяца - я удобристая, с первого раза завожусь. У меня всегда все наготове.
Не то что у некоторых, - не утерпев, кольнула она Настену. - Мне если б не
беречься, я бы тут цельный ребятник развела - успевай только принимай да
корми. За мной бы никакой гарем не угнался. Слыхала про гарем? Мне Витя про
него из книжки рассказывал. Что это за бабы такие, что одному мужику их
много надо? И вот он ходит, петушится перед имя: захочу - выберу, не захочу
- оставлю тосковать. Пускай бы он надо мной покрылил, я бы с него петушиный
гонор-то сбила, я бы ему, капиталисту бабьему, показала, где раки зимуют.
Что это, правда, за бабы, что их табун надо держать, чтоб ребятишек маленько
развести? Я бы им одна нос утерла. - Надька издевалась над собой,
наговаривала на себя, но, издеваясь, и гордилась: она свой бабий долг
исполнила, этого у нее не отнимешь. Раньше Настену, наверно, задело бы
Надькино хвастовство, но сейчас ей было даже приятно его слушать.
доставляло удовольствие, ей чудилось, что плод ее, отзываясь и ревнуя,
торопится в эти минуты как никогда.
увидеть. Михеич учил Семеновну ходить на костылях. Он давно уже изготовил
их, да Семеновна наотрез отказывалась вставать на эти подпорки, но сегодня
Михеич каким-то чудом сумел настоять на своем. Семеновна мучилась: уперев
костыли в подмышки, она почему-то, как стреноженная, выбрасывала их вперед
одним махом и, чтобы не упасть, заступала на больные, подламывающиеся ноги,
- заступала, хваталась руками за что попало и принималась охать и причитать.
такая бестолковая-то? Ты не прыгай, отпрыгалась уж, хватит. Совсем он без
ног ходят, а твои ноги ишо живые, подсоблять помаленьку можно. Ты научись
сперва шагом ходить, опосля уж торопись.
лет?.. Пожалей хоть ты меня, прешвятая богородица. Втолкуй ты этому штарому
дураку, што до могилки я и без его коштылей доеду. Ты хошь в гроб-то их ко
мне не клади, - набрасывалась она на Михеича, - не позорь меня там. Ить надо
же: дошпел, ш пецки меня шнял: иди. Куды иди? Куды иди?
пристала, че ж. Ноги-то болят?
не болят, говорит.
дымоход, и хотела засветить лампу, но Михеич остановил, сказав, что керосин
выходит и его надо беречь. Он разжег камин. Настена обиделась, ей
показалось, что, если б это не она взялась за лампу, ее чуть погодя запалил
бы сам свекор, а так он нарочно пошел Настене наперекор. Камин с месяц уж,
как прибыл день, не трогали, а он вот вспомнил о нем, сходил за смольем - не
спор ли, молчаливый, но твердый, вспомнил?
огня на стены и окна, и в избе стало теплей и живей. Семеновна сидела с
недоступным, отстраненным лицом и вялыми движениями рук, согнувшись,
разминала ноги.
Никитин Юрий
Круз Андрей
Посняков Андрей
Эриксон Стивен
Бажанов Олег
Шилова Юлия