будут пальцем тыкать...
- Не присбирывай. Кто в тебя будет пальцем тыкать, кому ты нужна? То
тебя и не знают. Ты сколько жить собралась - сто годов, ли че ли?
- Может, поехать туды? - не отвечая, осторожно подала на совет
Катерина.- Очурать его? Сказать: че ты делаешь?
Дарья с удовольствием подхватила:
- Поезжай, поезжай. Погляди, чьи избы лутче горят - подволошенские али
материнские? Он тебе за-ради праздничка, что ты приехала, две, а то и все
три зараз запалит - ох, хорошо будет видать. Опосле нам расскажешь, чью
деревню солнышко больше грело. Утресь подымешься и собирайся, не тяни. Для
этого дела тебя на катере отвезут. Очурай его. Че это он чужие избы жгет,
ежли свои ишо не все погорели. Ох, Катерина, пошто мы с тобой такие
простофили? Жили, жили и нисколь ума не нажили. Что дети малые, что мы...
Ну?
И замолчали, оставив бесполезный разговор. Катерина знала, что никуда
она не поедет и ничем Петруху не проймет и не вразумит: был Петруха и
останется Петруха. Так, видно, до смерти своей и не бросит петрухаться,
такая ему судьба. А ей судьба - быть матерью Петрухи. Надо ее бессловесно
нести, смириться с нею и ни на что не роптать. Люди... Катерина стала
думать, следует ли ей стыдиться перед людьми, знакомыми и незнакомыми, за
себя и за Петруху, если сам он не ведает стыда? И если она теперь стала
никому не нужной - ни сыну, ни, тем паче, чужим людям, будто ее и нет на
свете? А может, и верно, сделать вид, что ее нет, а то, что ходит в ее
шкуре, ни для чего не годится - ни для совести, ни для стыда? Что толку
мучиться и стыдиться, если никому твой стыд не надобен, никто его не ждет и
ни одна душа, перед которой хотелось бы повиниться, на него не ответит? Что
толку? Дарья... Она все понимает. Дарья ее не осудит. Замереть и жить только
собой... и жить-то уж ничего не осталось...
А Дарья думала о том, что она чувствовала бы на месте Катерины, какими
защищалась бы словами. То же самое, наверное, и чувствовала бы, то же и
говорила. И так же отвечала бы, наверно, Катерина на ее, на Дарьином, месте.
Это что же такое? Дарья впервые так близко задумалась над тем, что значит в
жизни человека положение, место, на котором он стоит. Вот ей не надо
стыдиться своих детей, и она уже взяла за право спрашивать с Катерины за
Петруху, поучать ее, чуть ли не виноватить. И так же, получается,
разговаривала бы с нею Катерина, окажись Дарья матерью Петрухи. А где же
тогда характер человека, его собственная, ни на какую другую не похожая
натура, если так много зависит от того, повезло тебе или нет? И стань она,
Дарья, в положение Симы, живущей в чужой деревне, без родни и защиты, с
малолетним внучонком на руках - тоже была бы тише воды, ниже травы? А что
поделаешь? - наверно, была бы. Как мало, выходит, в человеке своего, данного
ему от рождения, и сколько в нем от судьбы, от того, куда он на сегодняшний
день приехал и что с собой привез. Неужели правда она могла бы быть такой
же, как Сима? - совсем ведь разные люди. Сима что-то тихонько нашептывала
засыпающему Кольке. Вечерний свет погас, и теперь после недолгой темноты
всходил ночной: ярче обозначались окна, мертвым сиянием дробился мутный
воздух, выплывали, покачиваясь, из невиди предметы, ложились слабые дроглые
тени. Где-то на другом конце деревни, как нанялась, гавкала давно и
безостановочно собака - устало, беззлобно, лишь бы не дать о себе забыть. Из
Симиного шепота доносились отдельные бессвязные слова - будто тоже тени слов
настоящих, такими они были тихими и одинокими. И опять Катерина негромко и
печально начала:
- А много ли, кажись, надо... Царица небесная, послушай. Только и надо:
чтоб пристроился он, беспутный, куды... Занялся человечьим делом. Оно и без
Матеры, поди, жить можно. Дали бы ему где угол, а туды и на меня, глядишь,
такой же от топчан бы влез. Я бы его утром будила: вставай, Петруха,
вставай, на работу пора. Собирала бы узелок на обед. Пущай бы он на меня
ругался, пущай хошь че - я бы стерпела. Я бы не то стерпела, а знать бы, что
на путь он стал.
- Женить его надо,- недовольно сказала Дарья: опять она, Катерина, о
Петрухе.- Ежли ты с ним не можешь сладить, такую бы бабу ему, чтоб она его в
ежовые рукавицы взяла. Иначе толку не будет.
- Кто за его, беспутного, пойдет...
- Дак ежли бы он маленько за ум взялся - пошто не подти?!
- Он так-то добрый,- обрадовалась Катерина тому, что вот и Дарья,
значит, не считает его совсем пропащим человеком, что и она видит для него
пусть слабое, ненадежное, но спасение.- Сердце у его мягкое...
Дарья наверху, на печке, хмыкнула: как не мягкое... мягче некуда.
- Нет, правда. Когды нечем, я его выгораживать не стану. А тут правда.
У нас телка была... не доглядишь ежли - весь хлебушко ей скормит. Режет на
ломти, солью сластит и ей. Она уж его знала: подойдет вечером под ворота и
кричит, кричит: это она его зовет. Я отгоню - она со двора зайдет и тошней
того кричит. Дашь ей из своих рук такой же ломоть - съест, а не успокоится,
надо, чтоб он вышел. А он даст - самдели уйдет. И раньше корова была...
увидит, что она мое сено подчистила, тайком от меня, чтоб я не ругалась, ишо
ей кинет. Тоже подкармливал. А сколько этих щенков перетаскал! Где он их
только подбирал?! Особливо ежли нетрезвый - ну обязательно щенка под пазухой
тащит. У нас одно время четыре, однако что, собаки собралось. Я надселась на
их кричать. Кажной кусок надо бросить, и их, кусков-то, на себя не хватало.
Нет, он ничего не понимал.
- Ишь, до чего добрый! - не утерпела, ковырнула Дарья.- Собак блудящих
он кормил, жалел, а мать родную кинул. Как хошь, так и живи. Это не его
дело.
- Беспутный. Я говорю, что беспутный,- привычно ответила Катерина.- Он
и корове подбрасывал, не думал, а хватит ей до весны или не хватит. Я даю,
чтоб растянуть, по норме даю, а он как попало. А потом, под весну, и росить
нечего.
- Че ты мне опеть про корову? Ты-то, христовенькая, че делать будешь,
как сгонют нас отсель? Сгонют ить. Ты-то куда? Ты об етим подумала? Она мне
про корову толкует, коровы уж сто годов в живых нету.
- Я и говорю... - Сказать Катерине было нечего, голос ее без твердости
и надежды звучал пусто.- Ежли бы он куды пристроился... дали бы угол...
Дарья громко, на всю избу вздохнула: ах, кабы не цветы да не морозы...
Но, видно, так уж направился разговор, и не завернуть: вступила, усыпив
Кольку, Сима, и она потянула его туда же, в ту же сторону.
Сима сказала:
- Каждому свое. Тебе, Катерина, возле сына бы жить, хлопотать за ним.
Внучонка бы дождаться, нянчиться...
- Ой, не говори, Сима,- простонала Катерина, не смея и надеяться на
такое счастье.- Не говори.
- У меня тоже от дочери помочи ждать не приходится. Тоже не знаю, куда
голову приклонить. У меня хоть Коляня есть. Для него из последних сил надо
жить. А как жить? День и ночь думаю, день и ночь думаю: как жить? куда
двинуться? Нашелся бы старичок какой...
- Господи! - взмолилась Дарья.- Ить это надо! У самой уж... а она все
про старичка! Ну... Какого тебе ишо старичка, невеста ты, прости господи, на
семьдесят семь дырок. И из каждой песок сыпится. Че ты у старичка делать
будешь?
Сима обиженно молчала.
- Ну, на что он тебе? По каку холеру он тебе потребовался? - добивалась
Дарья.- Пошто ты нам не скажешь?
- Мне, Дарья Васильевна, скрывать нечего.- Если "Дарья Васильевна", не
на шутку, значит, разобижена Сима.- А мечтать никому не запрещается, да.
Катерина мечтает возле сына жить, и я мечтаю. Мне тоже охота свой угол
иметь. Я не так чтоб совсем старая, на домашнюю работу сгожусь. Вошла бы в
дом, никто не пожалел бы. Мне много, Дарья Васильевна, не надо. В мои годы
люди сходятся не детишек рожать, а полегче друг возле дружки старость
принять. И Колька бы рос, у меня об Кольке забота. Я об чем попало не
мечтаю. А на что гожусь, на то гожусь. И постирала бы, и сготовила.
- Годисься, годисься...
- А если тебе мечтать не о чем - че ж... Не наше кукованье. Дети в люди
вышли, не отказывают. Это нам на сирую голову... Не все же плакать...
- И песенку старичку бы спела?
- А славный старик бы попался, и песенку бы спела. Он бы послушал.
Теперь замолчала, отступив, Дарья, смущенная позабытым словом
"мечтать". Симе ли его говорить? Дарье ли его слушать? Мечтают в девичестве,
приготовляясь к жизни, ничего о ней еще толком не зная, а как почал тебя
мужик да обзавелась семьей - остается только надеяться. Но и надежды с
каждым годом все меньше, и она тает, как снег, пока не истает совсем,
впитавшись в землю,- и вот уже перед тобой не надежда, а парком дымящиеся
из-под земли воспоминания. Ну так Сима - что с нее взять! В мечтания
ударилась! Сирая голова, да не головкой звать. Вольная птица, да присесть
некуда, все места заняты. А летать - крылышки не те. "Хошь Сима - да мимо",-
вспомнила Дарья дразнилку. Мимо и будет, не иначе. Но, размышляя об этом,
Дарья с тоской подумала, что, пожалуй, Сима говорит правду, что ничего ей,
Дарье, от завтрашнего дня не надо... Не то что мечтать - куда там! - не то
что надеяться, но и самых простых желаний, кажется, не осталось. Все сошло в
одну сторону. На что ей, верно, надеяться? На смерть? Этого не минуешь, на
это можно не тратить надежду. А на что еще? Не на что. Стало быть, скоро и
помирать, если жить больше не с чем. А Сима с Катериной подержатся, поживут,
и не потому, что они помоложе, силенки у ней тоже не все еще вышли, а
потому, что есть у них тут дело: Симе - поднимать мальчонку, Катерине -
беспокоиться о Петрухе, надеяться на его выправление. Они кому-то нужны,
этой нуждой в себе они и станут шевелиться, от нее же никому ничего не
требуется. Сейчас она в сторожах, а переедут, и этого не понадобится. Без
дела, без того, чтобы в нем нуждались, человек жить не может. Тут ему и
конец. И не такие люди, как она, и не в таких годах, оставшись без
надобности, без полезного служения, крест-накрест складывали на груди лапки.
Стало еще светлей и неспокойней - вышла в окно луна. Все бренчала и
бренчала жестяным голосом одуревшая собака - прямо в уши вонзался этот
Посняков Андрей
Панов Вадим
Грабб Джеф
Роллинс Джеймс
Акунин Борис
Березин Федор