Чтение 28–й страницы книги ~На берегах тумана~

Он выпустил плечо столяра и пропал. Миг-другой Хон пытался осознать происходящее, потом, опомнившись, сказал громко:

- Ну и долго мы так... - И тут же оборвал себя раздраженным шипением.

Вышло не слишком-то натурально (во всяком случае, так ему самому показалось), и он решил покамест ничего больше не говорить.

Никогда ещё Хону не было так скверно. Хуже нет, чем стоять вот так, ничего не видя, не понимая и дожидаясь невесть чего. Ему мерещились осторожные шорохи, чье-то изо всех сил сдерживаемое и от этого еще более явственное дыхание - не свое ли? Что-то отчетливо и дробно процокало по камню возле самых его ног, и он хватанулся за меч, но тут же сообразил: древогрыз. Потом поблизости вдруг не то упало, не то треснуло, и еще раз, и еще - это было непонятно, а потому страшно, только непонятное вдруг захлебнулось сухоньким мелким хихиканьем, и Хон сплюнул в сердцах: "Бешеному бы тебя на забаву, полоумный!" Он вдруг понял, что сказал это вслух, и запоздало сдавил рот ладонью, хотя уместнее было бы цыкнуть, вроде бы это Нурд его обрывает. А через миг в другой стороне послышался тягучий полувздох-полузевок, и вроде бы осело на камень что-то тяжелое, мягкое. Вот это уже явно не примерещилось, хоть и было почти на пределе возможностей человечьего слуха, и Хон взялся за рукоять меча да поплотней уперся в камень ногами, готовясь к худшему. Но плохого не вышло. С той стороны, где вздыхало, надвинулся негромкий шорох, и, словно глуша его, прозвучал ленивый, с позевыванием голос Нурда: "Зря, наверно, сидим..."

Похоже было, будто Нурд возится у самых Хоновых ног. Он чем-то шелестел, шуршал, потом злобно прошипел нечто вроде: "Погас-таки... До смерти, значит..." Потом все стихло. Опять куда-то ушел? Хон, чуть выждав, присел на корточки и осторожно зашарил вокруг. И нашарил. За долгое воинское бытие столяр многого натрогался да навидался и теперь сразу понял, что это такое. Он торопливо встал, вытирая ладонь о панцирь, а через миг Нурд, явно предупреждая о новом своем приближении, сказал: "Зря, зря сидим, ничего не будет". На этот раз столяр догадался ответить в тон:

- А нам разве есть куда торопиться?

Витязь с ходу ткнулся губами ему в ухо, и это, пожалуй, потрясло Хона куда сильнее всех закрутившихся происшествий.

Похоже, дело вовсе не в превосходстве слепого над зрячим, когда вокруг кромешная тьма. Похоже, что во тьме Нурд вовсе не слеп. Тот самый Нурд, который при свете очага не сумел углядеть под ногами изрядную лужу пролитой пищи, а при лучине едва различал ступени.

Пораженный странностями Нурдова зрения, Хон не без труда принудил себя вслушиваться в торопливый шепот Витязя. Впрочем, "не без труда" длилось лишь миг-другой.

- Я еще наверху чувствовал: следит, - шептал Витязь. - И сюда за нами полез. Следил за нашим огнем. В темноте не видел: шел ощупью, пока отойдем и можно будет светить. Я думал, он один. Но у него под накидкой кресало, а чего зажигать - нету. И руки не пахнут копотью. Думаю, в зале возле спуска еще один - этого дожидается...

Хон зябко передернул плечами. Веселые, однако, дела... А Нурд шептал:

- Я снова уйду. А ты не спеша посчитай до пяти десятков, потом запали лучину и поднимайся в зал. Если там меня не окажется, поднимайся дальше. Ступеней через тридцать в стене впадина - аккурат человеку поместиться. Пройди мимо, потом погаси огонь, вернись да и спрячься. Ежели чужой мимо пройдет - руби. Если кто-то впотьмах красться станет - руби, не окликай. Я-то пойду не крадучись, а другие из наших не пойдут без света.

Нурд ушел. Хон досчитал, докуда было велено, и пошел следом: в левой руке лучина, в правой - меч. Зал оказался пустым, и столяру пришлось-таки подниматься к мелкой пещерке, которую Витязь назвал выемкой (больше всего она походила на устье засыпанного каменным крошевом прохода). Чувствуя себя не воином, а перепуганным древогрызом, Хон вдавился в нее спиною вперед, выставил перед собой меч и стал ждать. Мгла знает, сколько времени сожрало это ожидание. Затекла рука, ныла спина, прижатая к сырому неровному камню, а от попыток расслышать в окружающей тьме хоть что-нибудь не было никакого проку, кроме звона в ушах.

Хон так до конца и не понял, что случилось потом. Вроде бы он лишь на самый короткий миг позволил себе опустить вооруженную руку и расслабиться, но, наверное, переживания и усталость взяли свое. А когда столяр, встряхнувшись, вновь обрел способность чувствовать и понимать, у него возникла непобедимая уверенность, будто совсем рядом, прямо напротив его убежища, кто-то стоит.

- Нурд, ты? - негромко спросил Хон и тут же шарахнулся, до вспышки в глазах ударившись затылком о камень, потому что непроглядная тьма обожгла ему лицо пронзительным воплем.

Рана оказалась вовсе не пустяковой. Нож серого объедка не только рассек кожу, как сгоряча показалось столяру, но и глубоко врезался в мышцы. С немалым трудом заставив возбужденно озирающегося Хона стоять спокойно, Гуфа долго рассматривала его залитое кровью плечо - рассматривала и вздыхала все мрачней и мрачней. А Леф рассматривал нож. Плохой нож, подлый. Выгнутое дугой голубое лезвие отточено так, что, наверное, может разрубить падающий волос, только предназначено оно не для рубки. Этакое пригодно лишь для одного: неожиданным взмахом полоснуть по горлу или, скажем, под ухо - как вот этот ублюдок пытался полоснуть Хона. И если бы столяр в самый последний миг не успел отшатнуться, быть бы вовсе худому.

Впрочем, кажется, и так хорошего мало... Левая Хонова рука висит, будто кости из нее выдернули; Гуфа хмурится, зубами скрипит... Да, подлый ножик. Ни тебе зазубринки, ни щербинки на лезвии; выгиб плавный, изящный - безделка, блестяшка бабья. Долго и трудно зарастают раны, нанесенные такими безделками, а вроде бы уже зарубцевавшись, в любой миг готовы открыться вновь.

На Нурда было жалко смотреть. Войдя и швырнув на пол бесчувственного послушника, он так больше и не двинулся с места, не присел даже. Стоял ссутулясь, глядя под ноги, и только время от времени постанывал сквозь зубы. Гуфа сперва вообразила, будто и он поранен, но дело было не в этом. Нурд считал себя виновным в том, что случилось с Хоном. Это Витязь-то, который нынче столько сумел сделать и для Хона, и для остальных!

После того как стих долетевший из глубины Обители вопль, Ларде и Лефу потребовалось всего несколько мгновений, чтобы кое-как одеться, запалить от очага факел, похватать оружие (или хоть то, что могло бы за него сойти) и выскочить из зала.

Возле ступеней, уводящих в нижние этажи, они едва не сбили с ног Торка. Пререкания, кому из троих бежать на подмогу Нурду и Хону, тоже отняли вовсе не много времени. С Тор ком в этаких делах пререкаться трудно. Рявкнул на Лефа, Ларду вразумил увесистым подзатыльником - вот и весь спор. Это уж потом, воротившись, объяснил, что Лефу с его однорукостью пришлось бы или факел в зубах держать, или меч бросить; что Ларду при ее взбалмошности отпускать в одиночку никак нельзя; что на трех женщин мало одного охранника, если две из них до смерти перепуганы и в любой миг могут выкинуть непоправимую глупость.

Как ни быстро управился Торк с норовистыми чадами, как ни торопился он вниз, прыгая через ступени, а все же помочь никому не успел. На полдороге ему встретился Нурд. Он шел впотьмах, и на границе светлого пятна от Торкового факела показался охотнику жутким неведомым чудищем. И неудивительно: если человек тащит сразу двоих - одного на плечах, а другого волоком, - то в полутьме его можно принять за что угодно кроме человека. И если бы тот, кого Нурд волок на плечах, не бранился Хоновым голосом (пусти, дескать, не таково мое увечье, чтоб чужими ногами идти!), то ослепленный факельным заревом Нурд мог схлопотать от Торка хороший удар наотмашь.

Вот после их встречи начались заминки. Сперва Витязь и уже сообразивший, что к чему, Хон вынуждены были растолковывать охотнику, отчего факел Нурду не нужен и даже больше чем не нужен. Потом пришлось уговаривать Хона, чтоб не отбивался от Торковой помощи. Езду на плечах Витязя столяр еще мог стерпеть без особого урона для собственной гордости - Витязь, он Витязь и есть, - но когда то же самое попытался предложить своему приятелю и соседу охотник, Хон заартачился. В конце концов столяр все-таки признал Торка годным в качестве ходячего костыля, и они двинулись вверх. Нурд со своей бесчувственной добычей шел за ними на изрядном расстоянии, чтоб не мешал свет. А потом случилась еще одна задержка - не самая длинная, но самая шумная, - когда задолго до окончания подъема Торк и Хон встретили со всех ног несущуюся вниз Ларду.

До самого зала Торк, сопя под тяжестью не без труда идущего Хона, продолжал громко рассказывать своей дочке, что, как и чем он ее разукрасит за непослушание. Это не вполне обычная для охотника громогласная многословность загодя уведомила Лефа и женщин: идут свои, причем идут без опаски, и очень уж плохого ни с кем из них не случилось - иначе Торк вряд ли прямо на ходу занимался бы воспитанием своего чада.

А вот теперь получается, что очень плохое все-таки приключилось. Не самое, конечно, плохое - мог ведь столяр и не успеть отшатнуться, - но двое одноруких многовато для одного двора. Это Леф так подумал: "для одного двора". Значит, сам того не сознавая, уже успел выбрать? Говорят же, будто нечаянно вырвавшееся словечко всегда правдиво... Только мало ли, что говорят.

Больше всего парня ошарашило поведение Рахи. Она не закричала, не заплакала при виде облитого кровью Хона, а сделалась как-то не по-знакомому деловита и сноровиста. Мыца, кстати, тоже - Лардина родительница лишь коротенький миг потратила, чтобы убедиться, невредим ли Торк, и тут же кинулась помогать Рахе. Не дожидаясь приказов хмурой ведуньи, они вздули огонь в очаге, засунули в самое пламя огромный горшок с водой и принялись растирать да толочь какие-то снадобья. Единственный крик, который они себе позволили (обе разом одно и то же),- это чтоб Ларда не торчала шестом, а скорее готовила ложе - помягче да поближе к свету. Наверное, обе женщины в прежние времена успели во всяких видах навидаться своих мужей - ведь те не родились лучшими воинами крайних земель.

А Гуфа все маялась. И за лечение не спешила браться, и даже не отпускала раненого прилечь, хоть тот уже еле стоял. В конце концов Торк бочком придвинулся к старухе: спросил - тихонько так, с оглядкой на занятую вблизи очага Раху:

- Лечить-то будешь его? Нельзя тебе его не лечить: ежели по-обычному, без твоей хворостины, рука усохнет. Не думай, я в ранах хорошо понимаю - и самого, бывало, и сам тоже...

- Понимает он... - Гуфа не говорила - шипела сквозь зубы. - Без хворостинки... Чего ты от моей хворостинки хочешь, ты, пониматель? Чтоб у него вместо руки скотья нога выперла - ты этого хочешь?! Как я его такой хворостинкой буду лечить? Лефа вон подлечила, Hypда, - хватит с меня такого лечения!

И тут вдруг подал голос Нурд:

- А ты его не новой хворостинкой лечи. Ты его той лечи, которая тебе от покойной родительницы осталась.

Он поднял голову, неторопливо оглядел повернутые к нему изумленные лица, усмехнулся:

- Ты, старая, сама не знаешь, что натворила с моими глазами. Я теперь вроде слепого только при плохом свете. Вообще без света вижу куда лучше, чем видел прежде, и, наверное, днем, при солнышке, видеть буду - пока что не случилось попробовать. Вот обычные цвета я вправду перестал различать, ну и бешеный с ними. Зато другое различаю, странное: вокруг каждого человека вроде сияния какого-то и вокруг прочих тварей (древогрызов, к примеру) тоже, только мутное и серое. А из вещей такое только вокруг новой твоей хворостинки (тоже мутноватое, серое), и вокруг этого вот... - Он подступил к Рахе и осторожно вынул из ее рук нездешнюю дубинку, которую бабы уже прочно приспособили для стряпных надобностей. - У нее сияние яркое, голубое - как у большинства людей. Вот я и подумал: а не снабдила ли твоя родительница эту диковину ведовской силой? Про запас, на случай потери своей хворостинки?

С проворством, немыслимым для ее лет да всегдашней повадки, Гуфа очутилась подле Витязя и выхватила у него дубинку. Несколько мгновений она лихорадочно озиралась, будто искала что-то; потом прыгнула к очагу. Визгливо выкрикнув неразборчивую скороговорку, старуха тронула дубинкой еще не вскипевший горшок, и тот вдруг заклокотал, забурлил, выплюнул облако пара пополам со жгучими брызгами.

На какой-то миг ведунья будто окаменела. А потом она шагнула обратно, к Витязю, уткнулась головой в его грудь и не то засмеялась, не то заплакала... Впрочем, слабость ее была недолгой.

- Ну-ка, Торк, веди сюда своего дружка! - Старухин голос зазвенел медным бубенчиком и внезапно сорвался на смешной писк. - Повезло ему, слышите? Очень повезло нынче ему и всем нам!

Пока охотник, Ларда и Леф торопливо укладывали раненого, старуха ни с того ни с сего спросила ухмыляющегося Витязя:

- Ты сказал: "Как у большинства людей". А что, сияние не у всех одинаково?

Ухмылка медленно сползла с Нурдовых губ.

- Не у всех. У послушников, у Хона с Торком, у их женщин, у Ларды - голубое. А вот у Лефа желтое, и у Старца тоже.

Леф чуть не выпустил из мгновенно взмокших пальцев руку своего названого родителя. Бес знает, что за сияние умеет теперь видеть Нурд, но если это самое сияние у пришедшего с другой стороны Прорвы парня цветом своим отлично от сияния здешних братьев-людей... Получается, что он все-таки не такой, как здешние? Получается, что напрасны были надежды высокоученого эрц-капитана и старой ведуньи. Здесь и там люди неодинаковы, а значит, по обе стороны проклятого Тумана Мир не один и тот же? Но Старец... Или он тоже родился в Арсде?

А Нурд продолжал:

- И еще ты, старая... У тебя сияние вовсе третье - зеленое. Помнишь Кроха-красильщика? Позапрошлой весной он красил мне накидку в зеленый цвет, и для этого смешивал желтую охру с голубой глиной.

Хон наконец заснул. Вроде бы всего только мгновение назад хорохорился, порывался то рассказывать, как все было с послушниками, то расспрашивать Лефа, что там, за Мглой... И вот заснул-таки, не успев слова договорить. Ну и ладно - ему сейчас сон кстати.

Окончив возню с раненым столяром, Гуфа взялась за послушника. Торк, правда, ворчал, что серого объедка не лечить, а пристукнуть бы, но когда старуха велела помочь, не ослушался.

- Ты думаешь, пристукнуть его - сложное дело? - бормотала Гуфа, обтирая кровь с рассеченного послушнического темени. - Пристукнуть - дело вовсе даже простое. Простое, но глупое. Дохлый он нам без надобности, а живьем, глядишь, еще и послужит...

Долгое занятие выдумала себе старуха. Даже при ее вновь обретенной ведовской силе очень непросто оказалось уберечь серого от Вечной Дороги. Хоть и досталось ему не лезвием, а рукоятью крутанувшегося в Хоновой ладони клинка, но досталось крепко - от души и на полный мах. Промедли Гуфа с лечением до рассвета - околел бы, так и не придя в сознание. Но Гуфа успела вовремя.

А вот тратить свое умение на переломанную ногу послушника ведунья не стала. Вправила только и велела бабам выискать какую-нибудь палку да привязать ее к перелому. "Пускай, - сказала, - полежит солнышек с двадцать: и ему на пользу, и нам спокойно".

К концу лечения послушник очнулся. Это заметили все, потому что он принялся барахтаться и орать дурным голосом, - видать, Раха с Мыцей не шибко осторожничали с его переломом. Впрочем, буйствовал серый недолго. Стоило только Гуфе склониться к его лицу, как вопли стихли и дергания прекратились. Леф было решил, будто это старуха угомонила послушника ведовским наговором, но ведовство оказалось здесь ни при чем. Вернее сказать так: ни при чем оказалось старухино ведовство.

Увидав так близко от себя Гуфу, серый, похоже, опамятовал, сообразил, где он да в чьих руках, и больше ни единому звуку не позволил прорваться сквозь закушенные до крови губы. Дергаться он тоже перестал - лежал, почти не шевелясь, только норовил отворачиваться, когда кто-нибудь наклонялся к нему. Попади Леф в лапы Истовых, он бы, наверное, тоже повел себя так, а потому на душе парня шевельнулась тень уважения к раненому послушнику. Впрочем, тень эта шевелилась весьма вяло и очень недолго.

Велев Торку и Ларде придержать серого за голову, Гуфа поднесла едва ли не к самым его глазам пылающую головню. Бешеный знает, что успела разглядеть старая ведунья в сузившихся зрачках послушника, прежде чем тот зажмурился, а только губы ее искривились в мрачноватой улыбке.

- Ну конечно... - Гуфа будто сплюнула эти слова, потом бросила головню обратно в очаг и обернулась к Нурду:- Что ж случилось-то с вами? Рассказал бы.

Нурд снова ссутулился. Глядя на его обвисшие плечи, на то, как он усаживался под стеной - медленно, неловко, с покряхтываниями, - Леф вдруг подумал (да нет, не подумал и не осознал даже - тут правильное слово не вдруг подберешь), что Витязь-то уже в летах и что плохо дело, если он позволяет другим свои лета замечать. Прежде Нурд казался чуть ли не вдвое моложе Хона да Торка, и когда Ларда в ночь после разорения бешеным Сырой Луговины назвала его старым, все долго смеялись. Теперь бы этакое неловкое словцо ни единой улыбки не вызвало; теперь Витязь тому же Торку по меньшей мере ровесник.

А Нурд рассказывал, что случилось с ним да со столяром. Наставив Хона, что надобно говорить да как и куда идти, Витязь прокрался в залец, из которого начинались проходы и наружу, и к Древней Глине, и долгий подъем на самый верх. Как Нурд ни осторожничал, а все же нашумел, взбираясь по ветхим остаткам ступеней (трудно не нашуметь, когда щебень течет из-под ног, будто вода). Шум этот был совсем слаб, он даже не вспугнул ссорящихся где-то поблизости древогрызов: поднимаясь, Витязь пару раз слыхал резкий короткий стрекот - так стрекочут голохвостые твари, готовясь к драке. Однако, выбравшись в залец, Нурд почти сразу понял, что дело плохо. В зальце не было никого - ни тех, которые на четырех ногах, ни двуногих, - но отчетливо пахло горячим металлом и копотью. Совсем недавно там был человек. Человек с огнем. Древогрызы не стали бы выяснять отношения, если поблизости человек с огнем. Значит, был, услыхал поднятый Нурдом шум, подал условленный сигнал, не дождался ответа и понял: идет чужой. И ушел. Куда? Наружу? Может быть, и наружу...

Несколько мгновений Нурд стоял неподвижно, вслушиваясь и вглядываясь. Так ничего и не разглядев, он беззвучно скользнул к ближней стене, взял оставленный возле нее меч (голубое лезвие чуть слышно царапнуло по камню), снова замер на миг-другой. А потом решительно двинулся в проход, ведущий к Древней Глине. Сунься он тогда в потайной лаз наружу, Хон мог бы избежать ранения. Или бы никого из нынешних обитателей Первой Заимки уже не было бы в живых, да и самой Первой Заимки не стало бы - по-разному могло бы случиться.

Идти пришлось долго. Нурд начал опасаться, что не сумеет удержать в памяти количество пройденных поворотов и ответвлений, да и приметы человеческого присутствия давно перестали ощущаться. Витязь совсем уже решил поворачивать обратно, как вдруг его поразила до нелепости простая мысль: а почему он идет именно этой дорогой? Почему пропускал одни боковые ходы и сворачивал в другие, почему миновал попавшийся на дороге огромный гулкий зал (наверное, хранилище Глины)? Словно колдовство какое-то ведет его по темному нутру древнего строения. Но ведовской перстень не греется, значит, либо колдовство тут ни при чем, либо не злое оно, колдовство это? И вдруг он почувствовал слабые отголоски все того же запаха - запаха копоти и горячего металла.

Проход резко изломился, но, еще прежде чем осторожно выглянуть из-за поворота, Нурд почти безошибочно угадал, что ему придется увидеть. Первым бросившимся в глаза предметом был дырчатый медный горшочек, стоящий на полу посреди прохода. На дне горшка бился крохотный язычок пламени - такой крохотный, что свет его не помешал Витязю разглядеть вход в камору, плотно забитую кожаными тюками, черную дорожку, тянущуюся от тюков почти к самому огоньку, и неподвижно сидящего человека в сером. По напряженности этого человека, по его позе чувствовалось: при малейшем шуме он без размышлений толкнет свой непривычного вида светильник туда, на рассыпанную по полу черную пыль. И что тогда? Это тоже было понятно - Витязь хорошо помнил вид проклятого песка, которым снаряжалась плюющаяся дымом и пламенем труба.

Медлить было опасно; пытаться хватать серого живьем - еще опаснее. Отступив на пару шагов, Нурд высмотрел под ногами каменный обломок поувесистей, стиснул его в руке и снова придвинулся к повороту. Длинный бесшумный вдох, плавный размах...

В последний миг сидящий успел обернуться (видать, и среди послушников попадаются годные не только к жратве да вилянию языком), и камень вместо виска угодил ему в лоб. Но размышлять, к добру ли так получилось, серому придется уже на Вечной Дороге - это, конечно, если кто-нибудь решит тратить время на заботы о дохлом послушнике Мглы. А ведь может быть, сам Нурд и не погнушается допустить к Вечной Дороге воина, который даже самый последний отблеск жизни хотел отдать доверенному делу (хоть и было это самое дело гнуснейшей гнусностью). Уже валяясь с раздробленным черепом, серый пытался пнуть светильник. Но метнувшийся вслед за камнем Нурд успел кончиком меча достать медную берложку такого крохотного и такого опасного огонька. Достать и отшвырнуть как можно дальше от смертных судорог послушника и от злого песка. Удар Витязя загасил светильник. В наступившей тьме жалобное дребезжание меди о каменные неровности щербатого пола вдруг слилось с пронзительным дальним воплем - тем самым, который слыхали и оставшиеся наверху.

Нурд не знал, что приключилось с Хоном. Когда Витязь подоспел к нему, тот уже управился сам. На торопливые Нурдовы расспросы столяр не отвечал; он только нехорошо ругал серых и плевался. Да и расспрашивать было некогда: до бесед ли, если человек весь в крови?!

Нурд замолчал. Гуфа покосилась на мирно сопящего Хона и снова придвинулась к послушнику.

- А вот он нам сейчас расскажет и про Хонову рану, и про свои две, - процедила старуха. Витязь скривился, замотал головой:

- Своей волей он язык не раскупорит. Похоже, старая, Истовые все-таки выискали среди своих бестолочей троих настоящих воинов.

- Думаешь, он воин? - Старухины губы изогнула ехидная ухмылка. - Зря, вовсе неправильно думаешь. А вот другое слово ты правильно сказал: бестолочь. Бестолочь он, Нурд, причем самая бестолковая. Псина натасканная, жертвенная скотина - вот он кто. Гляди!

Гуфа резко взмахнула чудодейственной дубинкой, словно собиралась ударить послушника в лицо, - тот не вздрогнул, даже глаза не прикрыл. Впрочем, дубинка лишь едва дотронулась до его щеки, и одновременно с этим касанием старая ведунья заговорила:

Заклятие злой

Воли чужой,

Что владело тобой,

Давило петлей,

Тянуло уздой -

Долой!

Стань сам собой!

Снова и снова касалась ведовская дубинка лба, губ, груди серого, будто отбивая на нем такт Гуфиного бормотания. Леф видел, как ежится послушник, как старухины глаза наливаются синим холодным светом... Последнее из Гуфиных слов, неожиданно выкрикнутое в полный голос, почти заглушил пронзительный сиплый взвизг. Визжал послушник. От этого визга у Лефа взмокла спина; Ларда поперхнулась недевчоночьим словечком - не со зла, с перепугу. А Гуфа, криво усмехаясь, оглядела мрачного Витязя, растерянно помаргивающего Торка; отпрянувших от нее и от серого Раху и Мыцу; Хона, который беспокойно заерзал, задышал прерывисто, но не проснулся... Она ничего не сказала, да слова и не требовались.

Серый успокоился на удивление быстро. Должно быть, его протрезвила мучительная боль, причиняемая дерганьем да воплями; или сообразил наконец, что не лечат того, кого замыслили убивать. Да и напугался-то он не столько возможности новых бед, сколько того, чего едва не натворило с ним его же собственными руками злобное заклятие Истовых.

Он все помнил, он охотно и торопливо пересказывал наставления серых мудрецов - давясь словами, всхлипывая, растирая слезы по не отмытым от крови щекам. Нет, раненый послушник вовсе не заискивал перед теми, в чьих руках оказался. Он мстил. Единственным доступным ему способом мстил Истовым, пославшим его убивать самого себя.

В общем-то, Нурд оказался прав: Истовые выбрали для исполнения задуманной ими гнусности отнюдь не первых попавшихся братьев-послушников. Этот вот оказался пастухом жертвенного стада с какой-то из горных заимок. В горах немало тварей, лакомых до скотьего мяса, а потому пастухам (хоть общинным, хоть носящим серое - разница невелика) поневоле приходится уметь читать следы и с оружием управляться половчее многих прочих. Кем были прежде двое других, раненый не знал, однако не сомневался, что и они имели кое-какие охотничьи навыки. И все-таки эта троица не была настолько умелой, чтобы Истовые решились поручить ей вырезать нынешних обитателей Первой Заимки. Не зная точно, на что нынче способны Гуфа и Нурд, да еще после возвращения Лефа и Торковой дочки-охотницы... Слишком велик был риск неудачи, которая лишь выдала бы замыслы серых мудрецов.

Послушник даже не догадывался, кто и как затаскивал в обитель гремучее зелье. Ему и двоим другим объяснили, где оно сложено (кстати, ни одному из них не пришло в голову удивиться, до чего легко отыскалась в путанице никогда прежде не виданных переходов описанная Истовыми дорога к набитой зельем каморе). Истовые велели следить за поселившимися в Первой Заимке людьми - в особенности за Гуфой: не шарит ли старуха в хранилище Древней Глины, а если шарит, то довольна ли находками (похоже, бывшие хозяева Обители не шибко были уверены, что в хранилище не осталось ничего путного). Еще велели ждать прихода гонца, который скажет, когда надо поджигать зелье. И еще велели Истовые: если поймете, что те, которые поселились в Обители, заметили вас либо могут найти зелье в каморе - поджигайте немедленно; для этого один из вас должен безотлучно сидеть возле поджигательной присыпки и иметь под рукой неугасимый огонь. Только теперь до раненого послушника дошло, почему никто из них не придумал засомневаться: поджечь-то присыпку труд невелик, а что же после этого станется с поджигателями?

И все-таки страх смерти оказался очень живуч. Неосознаваемый, подспудный, он продолжал трепыхаться где-то на самом дне изувеченного колдовством рассудка, будто недодавленный осевшим валуном землеед.

Они должны были поджечь зелье, когда чуть не натолкнулись в узком проходе на столяра и поняли, что тот заподозрил неладное; и уж тем более после того, как Хон возвращался к подозрительному месту крадучись и при оружии. Но они убедили друг друга и каждый себя, что под обломками строения обязательно следует погубить всех нынешних его обитателей. Всех до единого. Значит, нужно дождаться возвращения Гуфы и тех, кто ушел с нею. Когда же уходившие вернулись, послушники решили выждать еще немного, а потом охотно поверили Нурдовому: "Никого здесь нет". Но следить за врагами Истовых они не перестали. Этот единственный уцелевший действительно остался в нижнем зальце, а другой без света полез в Старцеву пещеру подсматривать за ушедшими туда Хоном и Нурдом.

Расслышав, что кто-то крадучись поднимается обратно, оставшийся в зальце серый взвизгнул по-древогрызьи, как было условлено со своими. Ответа он не дождался и, поняв, что идет чужой, бросился прятаться. В тот миг ближе всего оказалось устье ведущего наружу лаза, а времени на раздумья и выбор уже не оставалось. Как ни спешил серый, он все-таки успел вспомнить о Хоновой следоделательной уловке и перескочить через опасное место. А вот со светильником послушник напортил.

Светильник был хитрый: его можно было притушить и сделать совсем незаметным, не убавляя огня. Но серый впопыхах не стал возиться с бронзовыми колпачками да воротками, он просто дунул изо всех сил. Непоправимость сделанной глупости он осознал, уже спрятавшись за изгибом подземного лаза: кресало-то осталось у его собрата, ушедшего вслед за Хоном и Нурдом!

Между тем в зальце вроде бы так никто и не появился. Серый не заметил ни малейшего проблеска света, однако же сумел расслышать тихий, но отчетливый лязг - будто железом задели камень. Посланец Истовых маялся в кромешной тьме, безуспешно пытаясь понять, что происходит и что следует делать ему, как вдруг темный провал спуска к обиталищу Старца набух трепетным заревом лучины.

Серый пастух сумел догадаться, что взобравшийся в залец Хон не имел отношения к недавним звукам. А еще послушник догадался, что его собрат мог угодить в ловушку и что перед Хоном из пещеры мог тайком выбраться Нурд. Поразмыслив, серый решил красться за Хоном, попытаться понять, не изображает ли тот приманку (может, Витязь, таясь во тьме, будет следить за своим другом?), и, если все сложится хорошо, - убить столяра и завладеть его огнем. Зачем? Это сложный вопрос. Послушник не думал, что станет делать потом. Просто он до ледяного пота испугался непробиваемой темноты, с которой ему грозило остаться один на один.

Едва послушник успел одолеть несколько ступеней, как Хонова лучина, мерцавшая уже на изрядной высоте, вдруг пропала. От неожиданности серый надолго замер; потом осторожно поднялся к тому месту, где, как ему показалось, исчез столяр (во тьме, да еще глядя снизу вверх, серый ошибся почти вдвое), и снова замер, пытаясь понять, что случилось. И тут прямо у него под ухом прозвучал вопрос столяра: "Нурд, ты?" Послушник дико завопил (этот-то вопль и разнесся по всему строению), шарахнулся и, не удержавшись на ступенях, упал с высоты почти трех человечьих ростов. Ему повезло отделаться всего-навсего переломом ноги. Боль отрезвила его, да и Хон сглупил; снова зажег лучину и спустился к упавшему. Он не очень спешил, и серый успел понять: столяр один, а его вопрос из темноты означал вовсе не любезность по отношению к Витязю (не желаешь ли, дескать, сам развалить голову подставившемуся дурню?). Пастух жертвенной скотины прекрасно умел прикидываться мертвым; когда-то он уберегся так даже от хищного - брезгливая тварь предпочла гоняться за обезумевшими круглорогами. А теперь это умение и неверный свет коптящей лучины сумели обмануть Хона. Нагнувшийся к мнимому мертвецу столяр получил удар ножом, после чего этот самый мнимый мертвец едва не сделался настоящим.

Послушник умолк, и несколько мгновений в зале слышались только потрескивание очага да храп Хона. Потом Нурд сказал:

- Дурень ты. Тебе бы не Хона скрадывать, а просто-напросто крикнуть, чтобы услыхал тот, возле каморки. И все бы случилось по-вашему.

Серый промолчал. То есть, может, он и собрался бы ответить, но раньше него разлепил губы Торк.

- Сам ты, Нурд, это... не шибко умен... извиняй, конечно, - выговорил охотник. - "Крикнуть"... "По-вашему"... Да он наверняка и думать забыл, для чего их сюда наладили. А ты забыл, с кем имеешь дело. Послушничью трусость не перешибешь никаким заклятием - вот тебе и все пояснения!

Витязь только плечами пожал, зато Гуфа вдруг напустилась на охотника чуть ли не со злобой:

- Еще один пояснитель выискался на мое темечко! У тебя голова-то для чего к шее прилеплена, Торк? Хлебать да болтать - только для этого у тебя голова? Ах, не только... Ну так это еще хуже, потому что либо испортилась она, либо ты разучился ею пользоваться. А ты, Ларда, не сверкай глазами, мала еще сверкать на меня! Нечего зыркать, говорю, и родителя твоего защищать нечего! Телегу впереди вьючного переть - и то лучше, чем язык впереди ума, как вот он. И еще других смеет ругать глупыми!

Гуфа замолчала, потупилась, сердито сопя. Торк выждал немного, потом спросил на всякий случай:

- Все сказала или дух переводишь?

Ведунья дернула плечами, словно бы у нее по спине пробежалась какая-то пакость.

- Ты прости, Торк, ежели не так что сказала, но я тебе опять повторю: прежде чем языком махать, надобно думать.

- И чего же я недодумал?

Гуфа со свистом втянула воздух сквозь остатки зубов. Леф решил, что она снова хочет ругаться, но старуха заговорила на удивление спокойно:

- У тебя пальцы на руках есть? Вот и загибай их: считать будем. Первый палец - это Хон ни с того ни с сего забыл запереть Старцеву решетку. Второй палец - свет, который Нурд с Хоном видели у Старца. Нурд невесть как отыскал хранилище огненного зелья - это ты третий палец загни. Послушник наглупил, не додумался криком предупредить поджигателя (хотя чего уж тут думать, если именно так у них было условлено);- еще палец... Да ты никак сызнова спорить хочешь? - вновь повысила голос ведунья, заметив, что охотник собирается говорить. - Тебе не спорить надобно - думать! Еще, кстати, несколько пальцев загни; вот сколько осталось, столько и загибай: это будет послушническая да ваша о Старце забота. Ведь уже говорили об этом, помнишь?

Опять несколько мгновений тишины. Торк задумчиво рассматривал свои кулаки, а остальные рассматривали Торка. Потом Нурд обернулся к старухе:

- Думаешь, ведовство?

- Колдовство, - поправила Гуфа.

- Старец?

-Угу.

- Думаешь, значит, это он колдовством пытался заставить Хона не запирать решетку?

- Угу.

- А тогда почему он раньше не пробовал? - это уже Ларда ввязалась: глаза как плошки, и даже нос от любопытства дрожит. - Столько лет все сидел в яме, а тут вдруг решил на волю полезть. Нас, что ли, ждал?

- Может, и нас, - невозмутимо согласилась Гуфа. - Понял небось, что Истовые собрались губить его вместе с нами, вот и засуетился. А может, раньше просто не умел этак-то...

- А может, Хон просто этак-то переполошился из-за виденного огня и все на свете забыл? - почти передразнило Гуфу нахальное Торково чадо.

Старуха, впрочем, будто и не заметила издевки.

- Лефов да твой отцы - из тех, кто, переполошившись, делает не хуже, а лучше, - сказала она. - Ты, может, вообразила, будто я в нездешних силах меньше тебя понимаю? Так ты это зря вообразила, маленькая глупая Ларда. Вот к примеру: думаешь, я не знаю, что ты про себя бормочешь, когда идешь одна в темноту? Охранное от смутных ты бормочешь. И, кстати, бормочешь вовсе неправильно.

Ларда негодующе фыркнула, но уши ее запылали чуть ли не ярче очажных угольев.

А Гуфа продолжала:

- С Хоном Старец пытался сделать так, как и я бы пыталась, - обернуть себе на пользу его тревогу, спешку да раздражение. И вот еще что: я Хона и так и этак пытала, он клясться готов, что ведовское кольцо не грелось. Значит, Старцево колдовство было ему не во вред. И сегодня - Нурду помог, послушнику голову задурил... Может, он нам друг?

- Друг, как же! - хмуро пробурчал Торк. - Просто он не хотел, чтобы строение завалилось на его плешь. Хоть он и Вечный, а жить-то, поди, не наскучило!

Гуфа спорить не стала. Она дотянулась дубинкой до задрожавшего послушника, нашептала что-то почти неслышное, и тот обмяк, засопел глубоко и ровно.

- Пускай поспит, - буркнула старуха.

- Пускай, - эхом откликнулся Нурд и вдруг подтолкнул локтем присевшего рядом Лефа. - А ты бы все же рассказал нам о нездешних местах. Старец-то, думаю, из-за Мглы...

Леф завздыхал, искоса поглядывая на Витязя. Не хотелось парню обижать Нурда отказом, но и к долгому разговору - тем более этакому - душа никак не лежала. Рахе и Ларде такой рассказ поперек нутра вывернется; да и Торку - из-за дочери, а может, и не только из-за нее. И Хон спит. Ему-то Лефово повествование тоже не в радость, но потом наверняка станет обижаться, что без него... Да и устали все, и ночь без сна, и...

- Долгие беседы сейчас не ко времени, - это охотник решил помочь мнущемуся Лефу. - Пока мы тут сидим да отмахиваемся языками, в Обитель могли забраться новые серые. Кому-то надобно еще раз обшарить строение и сторожить лаз наружу. И камору с зельем.

- Не думаю, чтобы Истовые прислали новых, - сказала Гуфа.

- Ну и зря не думаешь, - отрезай Торк. - Этот вон, - кивок в сторону храпящего послушника, - говорит, будто кто-то должен прийти и сказать: поджигайте.

Ведунья пожала плечами:

- Поджигать-то некому!

- А ежели тот, который придет, подожжет сам?! - Торк явно начал терять терпение. - Чего вы все будто вареные? На Старца своего надеетесь, что ли? Нашли себе охранителя...

- И на Старца тоже, - невозмутимо отвечала Гуфа.

Торк в возмущении оглянулся на Витязя, словно бы ждал от него поддержки. Но Витязь молчал. И Ларда молчала, она, оказывается, уже спала - сидя, привалившись к стене, постанывая и время от времени сильно вздрагивая всем телом, будто усталый щенок. Раха с Мыцей устроились уютнее - на ворохе старых шкур, сваленных между стеной и очагом.

Торк прихлопнул себя ладонями по коленям и поднялся,

- Пойду наверх, гляну, что там, - сказал он. - Небось, день уже. А потом спущусь в самый низ и буду сторожить лаз - если еще не поздно.

- Не поздно, - успокоила его Гуфа, но охотник только оскалился в ответ и торопливо ушел.

Старуха проводила его насмешливым взглядом, потом повернулась к Нурду:

- Зря он, уж ты растолкуй ему. Если чужой объявится, я его сразу почую. Теперь-то, при тростинке... То есть дубинке...

- Дубинка дубинкой, а сторожить лаз тоже не лишнее, - сказал Нурд. - Даже если почуешь ты пришлого, то, пока мы отсюда вниз добежим, он успеет натворить чего только захочет.

Гуфа, похоже, была другого мнения, однако спорить не стала. А Нурд, помолчав, вздохнул:

- Вот если б нам суметь как-нибудь испортить проклятое зелье...

Леф наконец решился разлепить губы.

- Порох боится воды, - сказал он.

- Что боится? - обернулся Нурд.

- Ну зелье это.

Несколько мгновений Витязь раздумывал, потом с сожалением покачал головой:

- Не выйдет. Воды там поблизости нет, да и упаковано зелье хорошо - в кожаные мешки.

- Не выйдет, говоришь? - прищурилась Гуфа. - Ты, Нурд, зря это сказал, не подумавши. Раз воды боится, значит, поддастся водяному заклятию. И пускай тогда поджигают...

Старуха встала, потянулась до хруста, заговорила опять:

- Давайте так: сейчас Торк воротится и, ежели, конечно, не передумал, - пускай впрямь идет вниз, следить. А мы малость поспим и тоже пойдем: ты, Нурд, да я, да, может, Леф еще с нами. Я наложу заклятие на камору с зельем и на лаз - непроходимость для злых...