Чтение 28–й страницы книги ~Мести не будет~

Ворота отворились.

Пан Раджислав, подкручивая белесый ус, пригласил:

— Заезжайте, панове. Милости прошу, как говорится, к нашему шалашу.

— Заходим! — скомандовал Вожик. — Спешиваемся. Коней поводить, а после... Есть тут конюшня, а, пан Раджислав?

— Есть, есть. Только на всех коней места не хватит. В хлев ведите. Монахи покажут.

— Годится. — Пан Цециль кивнул и, соскочив на снег, отвесил легкий поклон стоящему подле пана Матыки шляхтичу, некогда статному и высокому, а ныне ссутуленному то ли горем, то ли болезнью. Лицо этого пана покрывали бугры, язвы, шишки, как деревенский огород после уборки репы, но глаза смотрели твердо и решительно, на груди играло бликами начищенное зерцало, а пальца покоились на рукоятке дорогой сабли-зориславки.

Пан Войцек последовал примеру командира, но поклон у него вышел еще незаметнее. Как бы через силу.

— Так это и есть тот самый знаменитый пан Цециль Вожик? — произнес обряженный в зерцало пан. Звучный голос — вот, пожалуй, и все, что осталось от прежнего Терновского князя.

— Истинно так, твое величество.

— А с тобой рядом...

— Я — Войцек герба Шпара, — растягивая слова, ответил Меченый. — Бывший сотник Богорадовский.

— Эх, пан сотник, пан сотник, если бы мы могли возвращаться, менять сказанные слова, совершенные поступки... Я ведь хорошо помню твое донесение о Грозине и Зейцльберге. Помню, как злился великий гетман Жигомонт, что не вовремя оно подоспело, что нельзя перед элекцией со Зьмитроком и Адаухтом ссориться...

— Верно, твое величество. Ссориться с соседями никак нельзя. А какого-то мелкопоместного, да еще из разбойников-малолужичан, гнать поганой метлой с сотников и можно, и нужно.

— Я тебя не гнал, — мягко возразил Юстын. — И Жигомонт не гнал. Пан Чеслав Купищанский, ныне покойный, приказал тебя с сотников сместить до лучших времен.

Меченый дернул щекой. Ендрек, старавшийся держаться за спинами товарищей, заметил, как побелел шрам пана Войцека.

— Ладно, — тряхнул головой Шпара. — Не затем мы сюда скакали, чтоб старые обиды вспоминать...

— Еще бы, — еле слышно проговорил пан Юржик. — Сделанного не воротишь, разбитого кувшина не склеишь...

— Точно! — воскликнул Вожик. — Скоро тут грозинчане будут. Об обороне думать надобно.

— Хорошо, — согласился король. — Я вам доверяю, друзья мои. Поскольку сам военным талантом с детства обделен, не буду вмешиваться и отвлекать вас. Отец Можислав, — обратился он к стоящему рядом игумену — низенькому, худому старичку, на глаз, так больше десяти стонов на весах не потянет. — Отец Можислав, пойдемте в часовню и обратимся к Господу с просьбой покарать виновных и защитить правых.

— Сейчас, твое величество, — откликнулся неожиданно густым для столь худосочного тельца басом игумен. — Мои иноки тоже в стороне стоять не будут. У нас, малолужичан, принято друг дружке помогать и в радости, и в горе. А когда речь о Грозине заходит, так особо... Пан Раджислав, пан Цециль, пан Войцек, располагайте монахами по своему разумению. В бою они вряд ли помогут, а вот стрелы подносить, раненых перевязывать... А впрочем, что я лезу не в свое дело? Сказал — располагайте, значит, располагайте.

Он поднял висящую на шее трехрогую веточку, благословил ею собравшихся во дворе монастыря воинов и засеменил следом за королем, тщетно стараясь угнаться за его широкими шагами.

— Сколько у тебя людей, пан Раджислав? — спросил пан Вожик, оглядывая монастырскую огорожу.

— Два десятка. Да челяди десяток наберется. Правда, пользы от них, как с козла молока.

— Ясно. И у меня две дюжины.

— Не густо.

— То-то и оно. Против сотни худо-бедно продержимся, а если, не приведи Господь, больше будет...

— За подмогой слать н-н-надо, — вступил в разговор Меченый.

— Верно. Эх, жаль только, что монахов или челядинцев не пошлешь, а бойцов жалко. Каждый на счету, — сокрушенно вздохнул пан Вожик.

— Своих не дам, — сразу уперся Раджислав.

— Ладно, — кивнул пан Цециль. — Четырех добровольцев найдем. Найдем, а, пан Войцек?

— Д-д-думаю, найду. Начинайте лю-юдей на стены расставлять.

* * *

Ендрек стоял на коленях, положив локти на подоконник. Разгоряченную щеку приятно холодил приклад арбалета. Позади сопел монах — брат Гервасий, здоровый мужик с ладонями как лопаты. Пожалуй в рукопашном бою он смог бы победить и Лексу, и Лесника, некогда изгнанного с позором из отряда паном Войцеком. Вот только вряд ли он стал бы с ними драться, ибо отличался небывалой кротостью. Сам человек мирный, Ендрек еще не встречал такого благодушия и смирения. Если многие монахи, проникшись боевым духом, разобрали тяжелые дубины и посохи, скрываемые до того братом Драгомилом, коморником монастырским, в маленьком чулане за трапезной, то Гервасий сражаться отказался наотрез. Поэтому был приставлен к студиозусу заряжать самострелы. Эта работа выходила у него неплохо, благодаря неимоверной силище, и Ендрек получил возможность стрелять из окна вдвое чаще прочих бойцов.

Грозинчане нагрянули очень скоро. Еле успели отправить четверых добровольцев, в число которых попал и пан Бутля, заявивший, что не желает сражаться за незаконного короля, но привести подмогу гибнущим товарищам почитает за дело чести, как на дорогу, ведущую к монастырю выскочил первый драгунский разъезд. Десяток всадников в расшитых галуном жупанах. Ендрек даже на миг подумал, что они заметили гонцов, и теперь наладят погоню. Но Господь миловал. Грозинчане развернули коней и помчались по своим следам обратно. Должно быть, с донесением.

— Не обошли бы... — хмурился пан Цециль, поглядывая на громаду холма, возвышавшегося с тыльной стороны монастыря.

— Не должны, — ответил ему брат Драгомил, ухватками похожий больше на купца средней руки, нежели на монаха. — Летом еще так-сяк... А зимой скалы непроходимые, хвала Господу нашему, Пресветлому и Всеблагому. Козы срываются, куда уж грозинчанам.

— Да уж, грозинецкая свинья козе не соперник, — ухмыльнулся пан Вожик. — Тогда встанем насмерть.

— Н-не знаю, как ты, а я умирать по-о-овременю. — Пан Войцек проверил, удобно ли ходит сабля в ножнах, подхватил на плечо тяжелый самострел. — Есть у м-м-еня должок пану Переступе. И в Богорадовку еще хочу в-в-вернуться...

Несколько дней назад Меченый узнал от разъезда малолужичанских реестровых, что Богорадовку отбили. Берестянский полк вышиб из города зейцльбержцев, как капустную кочерыжку из бутыли с горелкой. И все равно на душе бывшего сотника скребли кошки.

— Ладно, чего там судить-рядить, — махнул рукой пан Цециль. — Будет день, будет и пища. Так ведь, брат Драгомил, в «Деяниях Господа» сказано?

— Истинно так, сын мой. А еще сказано: «Перед врагами отечества твоего спины не гни, а потчуй доброй сталью».

У Ендрека глаза на лоб полезли. Да и не у него одного.

— Прямо так и сказано? — удивился Раджислав.

— Прямо так. Ну, или похоже. Мы тут в глуши деревенской в трудах проводим дни свои. Это у его преподобия пана Винцеся Швахи времени на все хватает. И писание изучать, и анафемы объявлять.

Урожденный выговчанин пан Раджислав открыл было рот, чтоб возмутиться подобным непочтительным заявлением, порочащим честь патриарха Прилужанского, но смолчал. Вспомнил, видно, какие высказывания допускали сторонники Золотого Пардуса и не считали их оскорбительными для жителей Малых Прилужан.

— На стены, панове! — скомандовал он.

В это время вернулся король.

Он шел, пошатываясь, словно обессилел от ран, но в руке держал саблю. Рядом с ним суетились отец Можислав и еще один человек — сухощавый с коротко подстриженной седой бородкой и выдающимся вперед крючковатым носом. Одет последний был в длиннополый черный кафтан, валенки и черный же пелеус.

— Никак нельзя, ваше величество! — убеждал он Юстына с легким руттердахским выговором. — Следует выпить отравы... тьфу ты... Отвару! Конечно же, отвару из трав! Так! Отвару! Так!

— Нет, я должен сражаться рядом со своими людьми, своими соотечественниками...

— Сказано в «Деяниях Господа», что место пастыря не впереди отары, но сзади, откуда видно все... — басил отец Можислав.

— Но ведь в тех же «Деяниях» говорится, что место пастыря с отарой, не так ли?

— Так... Но вам необходимо принять питье. Не просто необходимо, а жизненно важно! Так...

Несмотря на старания спутников, Юстын продолжал идти вперед. Теперь на его голове вместо шапки красовался начищенный до зеркального блеска шишак, какой обычно носили гусары-лужичане.

— Он ведь совсем больной стал, — шепнул пан Раджислав пану Войцеку на ухо, но Ендрек расслышал его слова. — Из-за того и в монастыре вторые сутки торчим... А то — на конь и поминай как звали! Долго бы грозинчане нас искали.

— Твое величество, — пан Цециль шагнул навстречу королю, — шел бы ты отдыхать. А сабельками мы уж как-нибудь сами.

— Нет, друзья мои!.. — возразил Юстын, но вдруг его колени подломились, и владыка Прилужан кулем осел в истоптанный снег.

Студиозус и пан Войцек подхватили короля под локти почти одновременно. Лицо Юстына, изрытое, изуродованное неведомой хворью, вызванной, как доводилось до населения, действием яда, оказалось близко-близко от лица Ендрека. Глаза в глаза, как когда-то в замке пана Адолика Шэраня.

Ендрек невольно вздрогнул и отшатнулся — слишком малоприятные воспоминания остались о той ночи. Но пальцы короля с неожиданной силой вцепились в его рукав.

— Ты?

— Я.

— Живой?

— Живой, — не решился отрицать очевидное студиозус.

— Слава тебе, Господи! — Юстын отпустил рукав Ендрековой шубы и закрыл глаза.

Человек в пелеусе и валенках тут же схватил короля за руку, нащупал живчик на запястье, приник к нему тонкими, чуткими пальцами.

Бойцы озабоченно столпились вокруг, но резкий, как удар бича, окрик пана Цециля погнал их на стены.

— Не спать! Грозин недалече!

— Помоги перенести его! — Отец Можислав беспомощно разводил руками, глядя на лежащего Юстына.

— А что с ним? — несмело поинтересовался Ендрек, опасаясь неосторожным движением повредить королю. — Что с его величеством?

— Что-что... — сварливо отозвался человек в пелеусе. Наконец-то студиозус узнал Каспера Штюца — лейб-лекаря выговского двора. — Обмер от слабости. Он последние дни все слабее и слабее... Так. Будто пьет силы кто...

— Молебен надо читать. Да не один день, — строго сказал игумен. — Ибо предчувствую я злое чародейство.

— Чародейство? Это точно... — брякнул, не подумав, студиозус и прикусил язык, испугавшись собственной смелости.

— Чародейство? Так. Я думал об этом, — склонил голову к плечу Каспер Штюц. — А ты что-то знаешь, Ендрек, сын Щемира-огранщика, или мне показалось?

— Ты... Вы... — залепетал Ендрек, теряясь между панибратским лужичанским обращением, когда кметь мог говорить «ты» даже королю, и чопорным руттердахским, где даже дети к отцу и матери обращались на «вы». — Вы узнали меня, пан Каспер?

— Я старый рассеянный чудак, но память на лица меня еще не подводила, мой мальчик. Так. Разве могу я забыть такого талантливого парнишку... Кстати, мой мальчик, я думал, ты в Руттердахе, грызешь гранит медицинской науки, а ты вздумал тут...

— Эх, пан Каспер, — вздохнул Ендрек. — Когда-нибудь все расскажу...

Из-за стены донесся клич атакующих драгун:

— Грозин! Медведь! Бей-убивай!!!

Защелкали арбалеты.

— Мне пора, пан Каспер...

— Пора? Еще чего! Помоги отнести его величество, а вот потом скажешь — пора, не пора... Так!

Ендрек помог отнести короля Юстына в дом игумена. Уложил его на дощатый лежак и помчался к своему месту на стене.

К этому времени первая атака грозинчан захлебнулась. Да пожалуй, не атака это была вовсе. Так, разведка боем. Оставив на снегу пяток коней и троих подстреленных защитниками монастыря всадников, драгуны откатились к лесу.

На глаз численность грозинчан не превышала двух сотен. Пан Владзик все-таки проявил беспечность и весь полк подтягивать не стал. Таким образом, на одного защитника приходилось четверо нападающих. Радости мало, но есть надежда продержаться до подхода какой-никакой подмоги.

После полудня небо затянуло низкими серыми тучами. Потемнело, словно уже подкатились долгие зимние сумерки. Повалил снег.

Брат Гервасий пробурчал что-то вроде: «Так им и надо, бесстыжим...»

Кого он имел в виду?

Грозинчан?

По мнению Ендрека, им-то как раз снегопад и не сильно помешал. Тем более что драгуны подошли к осаде весьма обстоятельно — поодаль от стен разожгли костры, натягивали навесы наподобие временных палаток для раненых. А вот защитникам монастыря кружащие в воздухе крупные хлопья пришлись очень некстати, ибо портили видимость, не давали разглядеть подкрадывающихся врагов.

Впрочем пока что грозинчане подкрадываться не пытались. Уверенные в численном перевесе, они вновь кинулись на приступ. Прямо как были — верхом.

— Грозин!

— Красный Медведь!

— Бей, Грозин!

— Бей-убивай!!!

Им ответил боевой клич Прилужанского королевства. Впервые, пожалуй, за последние несколько десятков лет слитно звучали кличи Великих и Малых Прилужан:

— Белый Орел!

— Золотой Пардус!!!

— Бей-убивай!!!

— На погибель!

Ржали кони.

Звонко щелкали арбалеты.

Кричали раненые.

Со вязким «чпоканьем» бельты находили живую плоть.

Ендрек стрелял вместе со всеми. Выцеливал мечущиеся фигурки драгун. Нажимал спусковой крючок, передавал разряженный самострел за спину, Гервасию, принимал у него новый, заряженный, и снова целился...

Попадал ли он?

Трудно сказать.

По крайней мере, один раз попал точно. В коня. Размахивающий саблей, орущий перекошенным ртом драгун, лица которого Ендрек не запомнил (да и как запомнить — в горячке боя они все выглядели одинаково, словно игрушечные, отлитые из мягкого олова фигурки), поднял скакуна на дыбы, закрываясь от предназначенной ему самому стрелы. Бельт ударил в грудь, около передней подпруги. Конь завалился навзничь, оскалив длинные желтые зубы.

«Хоть бы тебя придавило», — подумал студиозус о незнакомом ему грозинчанине. Но драгун оказался опытным наездником — успел вынуть ноги из стремян. Он полежал немного, скрываясь за трупом коня, а потом быстрыми перебежками отошел к лесу, к своим. Ендрек выстрели в него еще раз, но промахнулся.

Драгуны ходили на штурм еще два раза. И оба раза их отбрасывали.

На дороге перед монастырским воротами осталось не меньше двадцати убитых коней и около полутора десятков тел в расшитых галуном жупанах. Ендрек слышал, как горячий пан Вожик предлагал идти на вылазку, а Меченый и Раджислав убеждали его беречь людей и силы.

С наступлением сумерек грозинчане утихомирились. Так, время от времени постреливали по окнам построек, где скрывались защитники монастыря. А большинство их собрались у костров. Оттуда иногда доносились взрывы хохота.

— Веселятся... — угрюмо пробормотал брат Гервасий. — Всё веселятся, басурманы... Ни стыда, ни совести...

Ендрек оставил заряженный арбалет на подоконнике, а сам уселся на пол, откинулся на стену, прикрыл глаза. Усталость давала о себе знать. Хотелось поесть чего-нибудь горячего, сунуть под голову шапку, укрыться шубой и провалиться в сон. Лишь бы ноги вытянуть, лишь бы руки расслабить, лишь бы не думать об опасности...

— Так, — раздался негромкий, пронизанный усталостью голос. — Вот ты где, мальчик мой.

Студиозус открыл глаза.

Перед ним стоял лейб-лекарь. Щурился впотьмах, кивал головой, удивительно напоминая большого черного дрозда.

— Что, пан Каспер?

— Ничего, юноша, ничего... Король тебя зовет.

— Меня?

— Так. Тебя.

— Зачем?

— Это тебе виднее, мой мальчик. Одно скажу, плох Юстын. Так. Совсем плох. Ты меня должен понять. Пульс нитевидный. Конечности холодные. Жизнь уходит из короля. Так. Уходит... И лекарства мои бессильны. Отвар ягод шиповника... Медуница, девясил и шалфей... Бесполезно. Так. Сок крапивы мог бы помочь, да где ее возьмешь зимой?

— Пан Каспер...

— Я понял, понял... Он вышел из забытья. Отец Можислав предложил собороваться. На всякий случай. А он просил тебя позвать. Так. Покаяться, говорит, хочу. Есть много удивительного на этом свете...

— Пойдемте, пан Каспер.

Ендрек поднялся. Отдал самострел брату Гервасию:

— Я скоро.

Они спустились вниз, во двор монастыря.

— Н-ну, как ты? — окликнул студиозуса пан Шпара.

— Спасибо, ничего...

— Ты... того-этого... недолго, с утра голодный, — покачал головой Лекса. — В трапезную опосля... того-этого... загляни.

— Ничего-ничего, поспею...

Лейб-лекарь с интересом поглядывал на Ендрека. Потом покачал головой:

— Ты совсем свой здесь. Так. Среди них. Среди людей, отнимающих жизнь... — Он почесал кончик носа. — Я думал, ты будешь лечить людей...

— Я тоже, — совершенно искренне ответил Ендрек. — Я тоже до нынешнего лета так полагал. К сожалению, пан Каспер, одним лишь милосердием мира не исправишь.

— Вот как? А его обязательно нужно исправлять? А просто принять мир таким, каков он есть, никак нельзя?

— Не знаю. Наверное, можно. Но я знаю и еще одну истину. Если ты не возьмешься за этот мир, то он возьмется за тебя. Да так, что... — Студиозус махнул рукой. — Трудно объяснить. А лечить я буду. Но тогда, когда в Прилужанском королевстве будет спокойствие.

— Да? Ну-ну... Ладно, не будем. Вы, молодые, горячая кровь. Вам, надо думать, виднее. И держава это ваша, хоть и прожил я здесь без малого двадцать лет... Так. Двадцать лет, а все чужим себя ощущаю. Не прижиться руттердахцу в Прилужанах. Так...

Каспер Штюц толчком отворил дверь.

В тусклом свете коптящей лучины лицо Юстына казалось страшной маской. В селах и застянках прилужанских чучела подобных чудищ мастерят и сжигают на день Проводов Зимы, когда поют веселые песни и дразнят Мару-Смерть.

Вспомнив о Деве Моровой, студиозус невольно огляделся по сторонам — в один угол, в другой. Господь миловал. Не появилась...

— Вот он, твое величество, — прогудел, как в трубу, отец Можислав. — Явился, не запылился.

Юстын слабо шевельнул рукой. Что-то прошептал.

— Подойди и сядь, — «перевел» игумен.

Ендрек осторожно присел на край ложа.

Король открыл глазки-щелочки. Видимо, даже слабый свет причинял ему нестерпимую боль. Пористая кожа казалась серовато-зеленой, а совместно с буграми и шишками вызывала не совсем приятные сравнения.

— Дай руку, — просипел король.

Студиозус ожидал, что ладонь Юстына будет холодная и скользкая на ощупь. Ну, ничего не поделаешь, цвет такой... Но прикосновение короля обжигало. Впору жар снимать отваром диких груш или сушеной малины.