Чтение 28–й страницы книги ~Так говорил Заратустра~

Теперь я знаю, что это за огненный пес; а также все бесы
извержения и возмущения, которых боятся не одни только старые
бабы.

"Выходи, огненный пес, из своей бездны! -- кричал я. -- И
сознайся, как глубока эта глубина! Откуда это ты фыркаешь
кверху?

Ты пьешь обильно у моря: это видно по соли твоего
красноречия! Поистине, для пса из бездны берешь ты слишком
много пищи с поверхности!

Самое большее, я считаю тебя чревовещателем земли; и
всякий раз, когда я слышал речи бесов возмущения и извержения,
находил я их похожими на тебя: с твоей же солью, ложью и
плоскостью.

Вы умеете рычать и засыпать пеплом. Вы большие хвастуны и
вдосталь изучили искусство нагревать тину, чтобы она закипала.

Где вы, там непременно должна быть поблизости тина и много
губчатого, пористого и защемленного; все это рвется на свободу.

"Свобода" вопите вы все особенно охотно; но я разучился
верить в "великие события", коль скоро вокруг них много шума и
дыма.

И поверь мне, друг мой, адский шум! Величайшие события --
это не наши самые шумные, а наши самые тихие часы.

Не вокруг изобретателей нового шума -- вокруг
изобретателей новых ценностей вращается мир; неслышно
вращается он.

И сознайся только! Мало оказывалось всегда совершившегося,
когда твой шум и дым рассеивались. Что толку, если город
превращается в мумию и колонна лежит в грязи!

И вот что скажу я еще разрушителям колонн. Несомненно, это
величайшее безумие -- бросать соль в море и колонны в грязь.

В грязи вашего презрения лежала колонна; но таков закон
ее, что для нее из презрения вырастает новая жизнь и живая
красота.

Теперь в божественном ореоле восстает она, еще более
обольстительная в своем страдании; и поистине! она еще
поблагодарит вас, что вы низвергли ее, вы, разрушители!

Такой совет даю я царям, и церквам, и всему одряхлевшему
от лет и от добродетели -- дайте только низвергнуть себя! Чтобы
опять вернулись вы к жизни и к вам -- добродетель!"

Так говорил я перед огненным псом; но он ворчливо прервал
меня и спросил: "Церковь? Что это такое?"

"Церковь? -- отвечал я. -- Это род государства, и притом
самый лживый. Но молчи, лицемерный пес! Ты знаешь род свой
лучше других!

Как и ты сам, государство есть пес лицемерия; как и ты,
любит оно говорить среди дыма и грохота, -- чтобы заставить
верить, что, подобно тебе, оно вещает из чрева вещей.

Ибо оно хочет непременно быть самым важным зверем на
земле, государство; и в этом также верят ему".

И как только сказал я это, огненный пес, как бешеный, стал
извиваться от зависти. "Как, -- кричал он, -- самым важным
зверем на земле? И в этом также верят ему?" И столько дыму и
ужасных криков выходило из его глотки, что я думал, что он
задохнется от гнева и зависти.

Наконец он умолк, и уменьшилось его пыхтение; но как
только он умолк, сказал я со смехом:

"Ты сердиться, огненный пес, -- значит, я прав
относительно тебя!

И чтобы оставался я правым, послушай о другом огненном
псе: он говорит действительно из сердца земли.

Дыхание его из золота и золотого дождя: так хочет сердце
его. Что ему до пепла, дыма и горячей слизи!

Смех выпархивает из него, как пестрые тучки; противны ему
твое бурчанье, твое плеванье и истерзанные потроха твои!

Но золото и смех -- берет он из сердца земли, ибо, чтобы
знал ты наконец, -- сердце земли из золота".

Когда услышал это огненный пес, он не выдержал, чтобы
дослушать меня. Пристыженный, поджал он хвост, трусливо
проговорил гав, гав! и уполз вниз, в свою пещеру. --

Так рассказывал Заратустра. Но ученики его едва слушали
его: так велико было их желание рассказать ему о людях с
корабля, о кроликах и о летающем человеке.

"Что мне думать об этом! -- сказал Заратустра. -- Разве я
призрак?

Но вероятно, это была моя тень. Вы, должно быть, кое-что
уже слышали о страннике и тени его?

Несомненно одно: нужно, чтобы я держал ее крепче, -- иначе
она еще испортит мою славу".

И снова Заратустра качал головой и дивился. "Что мне
думать об этом!" -- повторял он.

"Почему же кричал призрак: "пора! Давно пора!"

Почему же -- давно пора?"

Так говорил Заратустра.

Прорицатель

"-- и я видел, наступило великое уныние среди людей.
Лучшие устали от своих дел.

Объявилось учение, и рядом с ним семенила вера в него:
"Все пусто, все равно, все уже было!"

И эхо вторило со всех холмов: "Все пусто, все равно, все
уже было!"

Правда, собрали мы жатву; но почему же сгнили и почернели
наши плоды? Что упало со злого месяца в последнюю ночь?

Напрасен был всякий труд, в отраву обратилось наше вино,
дурной глаз спалил наши поля и наши сердца.

Все мы иссохли; и если бы огонь упал на нас, мы бы
рассыпались, как пепел, -- но даже огонь утомили мы.

Все источники иссякли, и даже море отступило назад. Земля
хочет треснуть, но бездна не хочет поглотить!

"Ах, есть ли еще море, где бы можно было утонуть": так
раздается наша жалоба -- над плоскими болотами.

Поистине, мы уже слишком устали, чтобы умереть; и мы еще
бодрствуем и продолжаем жить -- в склепах!"

Так говорящим слышал Заратустра одного прорицателя; и его
предсказания проникли в сердце его и изменили его. Печальный и
усталый бродил он; и он стал похож на тех, о ком говорил
прорицатель.

Поистине, -- сказал он своим ученикам, -- еще немного, и
наступят эти долгие сумерки. Ах, как спасу я от них мой свет!

Чтобы не потух он среди этой печали! Для дальних миров он
должен быть светом и для самых далеких ночей!

Так опечаленный в сердце ходил Заратустра; и три дня не
принимал он ни пищи, ни питья, не имел покоя и потерял речь.
Наконец случилось, что впал он в глубокий сон. Ученики же его
сидели вокруг него, бодрствуя долгими ночами, и с беспокойством
ждали, не проснется ли он, не заговорит ли опять и не
выздоровеет ли от своей печали.

Вот речь, которую сказал Заратустра, когда проснулся;
голос его доходил до учеников как бы издалека:

"Послушайте сон, который я видел, вы, друзья, и помогите
мне отгадать его смысл!

Все еще загадка для меня этот сон; его смысл скрыт в нем и
пленен и не витает еще свободно над ним.

Я отрешился от всякой жизни, так снилось мне. Я сделался
ночным и могильным сторожем в замке Смерти, на одинокой горе.

Там охранял я гробы ее; мрачные своды были полны трофеями
побед ее. Из стеклянных гробов смотрела на меня побежденная
жизнь.

Запах запыленной вечности вдыхал я; в удушье и пыли
поникла моя душа. И кто же мог бы проветрить там свою душу!

Свет полуночи был всегда вокруг меня, одиночество на
корточках сидело рядом с ним; и еще хрипящая мертвая тишина,
худшая из моих подруг.

Ключи носил я с собой, самые заржавленные из всех ключей;
и я умел отворять ими самые скрипучие из всех ворот.

Подобно зловещему карканью, пробегали звуки по длинным
ходам, когда поднимались затворы ворот: зловеще кричала эта
птица, неохотно давала она будить себя.

Но было еще ужаснее и еще сильнее сжималось мое сердце,
когда все замолкало, и кругом водворялась тишина, и я один
сидел в этом коварном молчании.

Так медленно тянулось время, если время еще существовало:
почем знаю я это! Но наконец случилось то, что меня разбудило.

Трижды ударили в ворота, как громом, трижды зазвучали и
заревели своды в ответ; тогда пошел я к воротам,

Альпа! -- кричал я, -- кто несет свой прах на гору? Альпа!
альпа! Кто несет свой прах на гору?

И я нажимал ключ и напирал на ворота, стараясь отворить
их. Но они не отворялись ни на палец.