Чтение 28–й страницы книги ~Автономный рейд~

него, дескать, рабсила на лесопилке саботажничает, добиваясь повышения
зарплаты.

Им эта информация, несмотря на абсолютную точность, почему-то так не
понравилась, что кто-то из тьмы совершенно неожиданно наградил меня плюхой
по загривку. Боль была такой, что я вырубился вполне традиционным самотеком,
без всякого психотренинга.

x x x

Очнулся в своей самой первой камере. От боли, в которой барахталось мое
измочаленное тело. Еще не вполне очухавшись, чтобы не застонать во все
горло, поскреб ногтями жалкий замызганный матрас. Похоже, у меня входило в
привычку просыпаться на нем голышом с торчащим аксессуаром. Тело болело
нестерпимо. Минимум пара ребер сломана. Почкам и печени тоже досталось.
Затылком чуя над собой взгляд телекамеры, я без всяких усилий делал вид, что
совсем измочален и нахожусь в полной отключке. Шевелил только глазами и
кончиками пальцев. Одежда моя валялась рядом, на полу. Те, кто меня сюда
притащил, прекрасно понимали, что после той мясорубки, через которую они
меня пропустили, я буду способен хотя бы на минимальное сопротивление не
раньше чем через три недели в госпитале с уходом по максимальной программе.
И это их совершенно верное мнение было сейчас моей единственной надеждой. И
никакого оружия. Кроме себя самого.

Я пытался собрать оставшиеся в себе силы, словно стягивал царапающую
внутренности пружину. Старался понять: на кой они меня оставили в живых?
Дожил, называется: настораживает, что не убили, хотя могли. Все запутали
откровения этой тетки, Марины. Сначала была чахлая надежда, что половину она
наврала. Но когда мне тут же устроили кровавую баню и взяли меня за яйца,
чтобы выяснить все о грузинах, о Пастухе и об остальных, многое сошлось.
Вопросы уже и сами по себе -- информация. Что я из них понял? Понял, что эти
вояки из какой-то госспецконторы решили срубить денежку по-легкому, но
страшно боялись, что раззявили пасть на то, что не смогут проглотить.

Особенно меня удивили вопросы о Голубкове и УПСМ.

Не исключено, что я сам им о них и выложил. После психотропных
препаратов откровенничавший не помнит того, что говорил. Нет, правда, после
той химии я и в самом деле был как дурной. Но часть вопросов показала, что
они знают больше, чем я сам. Значит, у них есть и другие источники. А это
уже непонятно. УПСМ-то им на кой? Пастух на мое письмо не прореагировал. И
не важно, связано ли это с Голубковым, или попросту письмо не дошло. Надо
выпутываться самому.

Попробовав на мне все: и ласку, и деньги, и баб, и привязку к
преступлению, и допрос с пристрастием, они теперь сами выйдут на грузин,
одновременно выбивая из меня все, что мне может быть известно. А когда
выбьют все, что смогут, они от меня избавятся. Это без вопросов. Очень легко
представить, что они со мной сделают. И, боюсь, убедить их в своей
абсолютной безвредности мне уже не удастся. Но ни на что не годен я стану
гораздо раньше.

Поэтому я и лежал, упорно не подавая признаков жизни, хотя мочевой
пузырь уже переполнился, и мне пришлось лить под себя, на матрас.

То, что жесткие допросы всегда, пусть и поздновато, но кончаются, -- не
единственная их прелесть. После них появляется некоторая раскрепощенность в
методах -- любые, даже самые жесткие из них, автоматически становятся
ответными и в силу этого справедливыми. Можете считать такое суждение
суеверным заблуждением, но для меня это важно. Почему? Да потому что лично
мне Он превентивной жестокости не прощает. Зато в ответной совершенно не
ограничивает.

Я лежал, как лежат в беспамятстве, ничком и почти не дыша. Тело выло от
боли все сильнее и сильнее, но сдерживаться пока было просто, достаточно
было напоминать себе: если я не смогу вырваться сейчас, то после еще одного
такого допроса я уже не вырвусь никогда.

Наконец телекамера над моей голой спиной все-таки ожила, зажужжав
трансфокатором.

Наверное, сейчас мое хилое избитое тело занимает весь экран. Мне бы
очень помогло, если бы наблюдатель не изменил фокусировку до появления... А
вот и желанный шлепок засова, дуновение сквознячка. Пришли двое: один в
бутсах, другой как-то странно шаркает. Когда топавший бутсами положил мне
руку на плечо, у смотрящего на экран телевизора сложилось впечатление, что
он одним мановением смахнул меня на пол.

И, в общем, так оно и было: он дернул, я поддался, соскальзывая на пол
в мертвую для камеры зону. Он наклонился, но моя рука метнулась, втыкая
указательный палец в его левый глаз.

Благодаря высокой скорости и отработанному направлению удара палец
пробил глазное яблоко, тонкую кость за ним и погрузился в мозг. Инстинктивно
отшатнувшись, он выпрямился уже мертвым. И еще падал, когда моя пятка
взлетала в переносицу второму... А вторым был Серега. Черт бы побрал этого
увальня-алкаша, однако, увидев знакомого, я рефлекторно дернулся, направляя
ногу повыше, в лоб. Он отлетел и приложился затылком о стену, сполз по ней,
изумленно глядя на меня. По-моему, он даже испугаться не успел.

Вообще-то по справедливости его надо было убить.

Если уж ты вошел в компанию, которая пытает, калеча, людей, то будь
готов к любой жестокости в отношении себя самого. Даже если ты просто стоял
рядом. Или не стоял. Тебе заплатили за мою кровь? Это твой должок мне.
Отдашь своей. Не потому, что мщу за прошлое. Потому что оберегаю себя на
будущее. Во всяком случае, я так считаю и до сих пор -- жив. Если для вас
это не аргумент -- попутного ветра.

Но убивать Серегу я не стал. Из деловых соображений. Не одним днем
живу. Я знаю алкаша-санитара, знаю, как найти. Он знает меня. Считай, он уже
почти что мой агент. Вот если не оправдает -- тогда и убью.

-- Если хочешь жить, постарайся на часик потерять сознание перед этой
камерой! -- шепнул я ему, быстренько натягивая штаны.

На Сереге были разношенные китайские тапки, так что пришлось мне
снимать бутсы с покойника. Не понимаю, на кой им камуфляж в подвале, если
только не ради формы? Но что это за форма, если не предусматривает никакого
путного оружия, кроме дубинки с электрошоком? Только и разжился, что ремнем
с хорошей солдатской пряжкой. Еще из советских запасов Полянкина пряжка, со
звездой. Из-за обуви я провошкался, но недолго и, когда добежал до главного
коридора, услышал впереди топот. Пришлось подождать в мертвой зоне под
телекамерой, пока навстречу выскочат двое топотавших. Один, оказавшийся тем
самым могучим Барсиком, держал в руках "Макаров", у другого, незнакомого,
было помповое ружье.

У них была слишком большая скорость, чтобы мгновенно затормозить, и
слишком мало страха перед разукрашенным синяками малявкой, размахивающим
пряжкой намотанного на руку ремня. Поэтому один приостановился, чтобы
прицелиться, а другой, предоставив работу первому, начал плавно переходить
на шаг, задирая "помпу" на плечо. Я чуть пригнулся, ускоряя бег, нацеливаясь
Барсику, который ловил меня стволом пистолета, в грудь, и он решил, что
снимет меня в темечко. Однако, поскольку я уже стелился над полом в позе,
чем-то напоминающей шпагат, пуля прошла выше, а вот бутс мой не промахнулся.
Удар жесткой подошвы сломал Барсику колено и опрокинул его на пол. Второй,
не уразумев происходящего, еще тупо таращился, когда ребро пряжки врезало
ему по левому глазу.

Быстротечен рукопашный бой. И кровав. Барсику повезло, что не успел
опомниться и не попытался воспользоваться пистолетом вторично. Я тихонько
поднял выпавший из его руки ПМ и дал добрый совет:

-- Смотри, не обижай больше маленьких! -- ив качестве ответной услуги
попросил показать, где гараж. Он все еще ошарашенно глядел на воющего
приятеля, ухватившегося за пустую, залитую кровью глазницу. Похоже, сам
Барсик был в шоке и боли пока не чувствовал. Он только кивнул в ту сторону,
откуда они бежали.

Решив, что одноглазому не скоро захочется пострелять, я забрал его
"помпу" и помчался в указанном направлении. Не назад же в камеру мне было
возвращаться? Телекамера, ничего не видевшая под собой, но прекрасно
расслышавшая вопрос, любознательно повернулась мне вслед. Через пару
поворотов я увидел еще одну, и коль эта была по ходу, а я еще не опробовал
"помпу", то и выстрелил в камеру на бегу. Не повезло машинке: калибр
двадцать три миллиметра с картечью не щадит оптику. Что оказалось
злободневно и в связи с тем, что аккурат за этой камерой была развилка.
Вообще-то отступать тем путем, которым пришел, не по правилам: слишком
вероятна засада. Но у меня выбора не было: уж лучше маршрут опасный, но
знакомый. Перейдя на скользящий шаг, я свернул на лестницу, ведущую наверх,
к гостиной Михуила.

Навстречу мне грохотал по ступенькам очередной бугай. Этого тоже не
научили уступать дорогу маленьким. Но, встретившись промежностью с прикладом
"помпы", он понятливо притормозил и даже посторонился, давая мне пройти. Уже
не надеясь на его воспитанность, предполагая, что он может захотеть
выступить в роли непрошеного провожатого, я познакомил с прикладом и его
череп. Не собирался жалеть, но, надеюсь, получилось не смертельно. И уверен,
что не столь болезненно, как досталось мне.

А вот тому, кто сунулся во второй от лестницы дверной проем, не
повезло. Эти двери от бомбоубежищ имеют характерную особенность: чтобы в нее
пройти, надо либо нагнуться, либо присесть. Из-за высокого порога, который
хочется видеть, чтобы не споткнуться, многие привыкли нагибаться. В нас
Пастух, тренируя штурмовать бункеры, упорно искоренял такой рефлекс. У этого
встречного командиры были похуже, поэтому когда он, находясь враскоряку --
одна нога еще там, а другая уже здесь, -- поднял наконец глаза, то совсем
неожиданно для себя узрел мой просветленный лик. Чего-то испугавшись, мужик
дернулся вверх, и безобидный в общем-то удар приклада, нацеленный ему в лоб,
угодил в нос, нечаянно породив как раз тот случай, когда собственная тонкая
косточка занозой проникает в мозг человека и погружает его в вечное небытие.

Соболезновать было некогда, а вот прихватить вывалившуюся из его рук
еще одну "помпу" я не преминул. Как и горсть кумулятивных патронов из его