Чтение 28–й страницы книги ~Любимец~

Меня удивило, что среди толпы пьяных от запаха крови зрителей я
увидел двух или трех спонсоров - они стояли чуть сзади и пожирали глазами
нашу скорбную процессию.

В автобусе сзади открывались двери, и я догадался, что специально для
таких случаев. Мы поставили носилки, забрались в автобус.

Зрители расходились.

- Все на месте? - спросил Прупис.

- Господина Ахмета нет, - сказал я.

- И не будет, - ответил Прупис, - он делит бабки.

Раздался смех - прямо у меня из-под ног.

Я вздрогнул и чуть не свалился со стула - мертвый Муромец поднялся и
сел на носилках.

- У кого-нибудь найдется закурить? - спросил он. - Я думал - подохну
без курева.

Все стали смеяться, но больше не над словами Муромца, а глядя на мою
пораженную физиономию.

Добрыня достал серебряный портсигар и раскрыл его.

Муромец оторвал кусок бумаги от старой книжки, лежавшей на полу, и
свернул самокрутку. Потом закурил от бензиновой зажигалки.

Я понял, что все, кроме Батыя, здоровы и невредимы.

- Как же так? - спросил я.

- Так встреча же была товарищеская, - смеялся Прупис.

- Главное, - сказал Добрыня, - чтобы зритель видел, что все без
обмана.

- Я всегда боюсь людей, - сказал Прупис. - Жабы доверчивые. Для них
бой - всегда бой. И смерть - всегда смерть. Они как древние викинги - над
смертью не смеются, с ней не шутят. Им даже в голову не приходит, что люди
такие лживые.

Все засмеялись. Приятно было думать, что мы лживые. Нет, не вообще
лживые, а лживые специально, чтобы провести этих жаб.

- Сколько мы заработали? - спросил, глядя в потолок автобуса,
Муромец.

- Сколько дадут, столько получишь.

- Ты, мастер, давно не выходишь на поле, - сказал Муромец, - ты
думаешь как в старые времена. Наверное, твой кладенец затупился.

Опять все засмеялись. И опять я понял, насколько я здесь чужой.

- Не заступился, - сказал Прупис. Он тоже улыбался.

Оказывается, ветераны получали свою долю с денег, заработанных
школой. Школы сговаривались заранее - каким будет бой, сколько будет
раненых и убитых. Причем на эти роли брали только ветеранов,
профессионалов - их бой и их смерть должны были быть убедительными. Бывали
случаи, что жульничество раскрывалось, но это плохо кончалось для школы и
гладиаторов. В автобусе я узнал, что обреченные жертвы привязывали к себе
грелки с краской, и умение нападающего заключалось в том, чтобы распороть
копьем или мечом эту грелку, не поранив противника, но и тот должен был
подставить нужное место - а в горячке боя это нелегко сделать. А вот
юниоры - такие, как Батый или Гурген, которым пока не положено было
настоящего вооружения и которые первыми заводили бой, - рисковали куда
больше. Тут уж ничего не предугадаешь - можно было получить синяк, а то и
копье под ребро. Путь к мастерству был нелегким, и никто не намеревался
тебе его облегчать.

Вечером у Батыя рана разболелась - у него поднялась температура. Он
стонал, ветераны спали, не обращая на него внимания, но Прупис пришел,
привел с собой Фельдшера. Батыю дали аспирину, вкатили успокаивающий укол,
и тот вскоре заснул. Фельдшер и Прупис тихо разговаривали. Прупис сказал,
чтобы Фельдшер взял какие-то лекарства, но я не знал их названий - у нас
дома были другие лекарства.

Я быстро привык к жизни в школе гладиаторов. Потому что всегда был
занят. Беглый любимец спонсоров, домашнее животное пришельцев - мог ли я
убежать? Конечно, мог бы. Но я уже понимал, что слишком мало знаю об
окружающем мире, да и могла ли быть у меня цель? Если она и была, то я сам
ее не осознавал. Я должен был попасть к Маркизе. Зачем? Может быть, мне
повезло, что Лысый продал меня в школу гладиаторов? И здесь я буду жить
дальше и стану таким же сильным и умелым бойцом, как Муромец? Или Добрыня?

Мне хотелось бы наладить добрые отношения с Добрыней, может быть,
даже подружиться с ним, но он держал меня на расстоянии. Наверное, не мог
простить мне нечаянного унижения, а может быть, я просто ему не нравился.

Зато с другими бойцами, даже ветеранами, я сблизился. Не сразу,
конечно, но я никому не делал подлостей, не воровал, не подлизывался к
Прупису, всегда готов был помочь, если надо что-нибудь зашить или
починить. К тому же я оказался хорошим фехтовальщиком - я мог вышибить меч
у настоящего мастера и мог защитить товарища, если тому пришлось плохо.

Я доказал это в первом же бою, когда меня в числе других юниоров
поставили в основной состав. Встреча была договорная, народу на маленьком
стадионе в Люберцах было немного, спонсоров всего трое - там поблизости
нет баз, а спонсоры не любят далеко отъезжать от своих городков.

Против нас выступали татары - "Пантеры Пресни", команда слабая, но
опасная, потому что у них были острые кинжалы и кривые сабли, которыми
можно исполосовать человека.

В разгар боя человек пять навалились на Гургена, наверное бы
зарезали, если бы не мешали друг другу и не спешили - дикие люди! Я первым
успел на помощь. Я бил их плашмя широким лезвием меча и старался вышибить
сабли из рук.

Троих я, кажется, обезоружил. Но помнил все время, что нельзя убивать
и даже ранить в договорном матче - иначе будут большие неприятности и тебе
и школе.

Но татары, видно, в борьбе забыли, что дерутся не по-настоящему.

Один из них успел все же распороть мне щеку - я даже боль
почувствовал не сразу - таким острым был его кинжал, а второй вонзил
кинжал под лопатку Гургену.

Тут на помощь пришли наши ветераны - они конями оттеснили
взбесившихся татар на край арены и били их плетьми.

Фельдшер выбежал прямо на поле и кинул мне белый платок.

- Прижми! - крикнул он. - Прижми и терпи.

А сам он бросился к лежавшему на земле Гургену.

Я еще не чувствовал боли и тоже поспешил к Гургену, чтобы помочь
вытащить его с арены - ведь время матча еще не истекло, и татарская
кавалерия, пришедшая на защиту пехотинцев, еще сражалась с нашими
всадниками.

Гурген лежал скорчившись, словно замерз. Глаза его были чуть
приоткрыты. Фельдшер стал переворачивать его на грудь.

Спина была залита кровью, и кровь лилась обильно из разреза на
кожаной куртке.

Я смотрел на него, прижимая к щеке платок, и не очень переживал,
потому что полагал, что у Гургена на спине была грелка или пузырь с
куриной кровью. Но тело Гургена повернулось так послушно и расслабленно,
что в мое сердце закралась тревога.

- Все, - сказал Фельдшер.

Раб с Пруписом притащили носилки.

Прупис хотел спросить, но Фельдшер сам повторил:

- Все.

Прупис выругался, и мы все вместе положили Гургена на носилки.

Я все еще не понимал, что Гурген умер - я никогда еще не видел
мертвых людей, тем более тех, кого я знал и с кем только что разговаривал.

Когда мы оттащили тяжелые носилки в раздевалку под трибуной и Гургена
положили на широкую скамью, Фельдшер велел мне раздеть Гургена.

Я подчинился, но забылся и отнял платок от щеки. Моя кровь начала
быстро капать на Гургена, и Прупис, увидев это, закричал:

- Еще чего не хватало! Что, кроме Ланселота некому покойника раздеть?

Слово "покойник" прозвучало отвратительно и лживо. Кто покойник?
Гурген? Прупис шутит? Ведь наверняка это был договор, Гурген, такой
рассудительный, тихий, сейчас откроет глаза и подмигнет мне... Но в то же
время я уже знал, что Гурген умер и никогда не откроет глаз.

Я начал плакать и отошел к стене. Кровь лилась из разрезанной щеки, и
вся правая сторона куртки была мокрой и липкой. Прупис подошел ко мне,
взяв за плечи, повернул к себе лицом и сказал:

- Придется зашивать. Фельдшер, иди сюда. Гургену теперь некуда
спешить.

Щека болела, голова болела, тошнило... Раб принес мне стакан водки.
Прупис велел мне пить до та.

- Да глотай ты! А то через порез наружу выльется.

Кто-то глупо засмеялся. Я поспешил проглотить жгучий напиток, потому
что в самом деле испугался, что он польется из меня.

Потом мне велели лечь на скамью, и Фельдшер, промыв мне щеку водкой,
стал ее сшивать.

Добрыня подошел ко мне - в глазах у меня было мутно, и я не сразу
узнал его.

- Так и надо, - сказал он. - Не суйся, салага.

- Он Гургена спасал, - сказал Батый, который стоял рядом, и когда я
хотел вырваться, держал меня за руки.

- Лучше бы подождали, пока мы придем.

Добрыня был надут от сознания собственной исключительности. Почти все
ветераны такие.

- Пока вы шли, - сказал Прупис, - всех юниоров у меня бы перебили. Вы
хороши, когда вас вдвое больше, а так - отсиживаетесь.

- Мы? Отсиживаемся?

- Пошел отсюда, - сказала Прупис, и Добрыня, ворча, ушел.

На следующий день щека моя распухла, Фельдшер даже боялся, что я
помру от заражения крови, но заражения не случилось, хотя поднялась
температура, я не спал ночь, мне было совсем плохо. И на похороны Гургена