Чтение 28–й страницы книги ~Кесаревна Отрада~

Но Алексея здесь не было. Она не видела его уже четыре дня.

Нет, наверное... она приложила руку к виску. Просто ослепило. Вот все и прошло, вот и прошло...

Она так уговаривала себя, хотя и видела: золотой отсвет лежал на всем. Если смотреть левым глазом. Если его закрыть то отсвет исчезает.

Ослепило...

Верная Гроза присматривалась тревожно, но молчала.

А потом как-то очень внезапно возник чародей Якун. Место было открытое, но никто из стражи не заметил его приближения.

Он протянул Отраде руку, и она спрыгнула с коня, ни о чем не спрашивая.

Отьедь, дева, велел Якун Грозе. И последи, чтобы нам не мешали...

Сам он взял Отраду под локоть и повел из-под навеса большого белого шатра с заброшенными на крышу стенками. Они шли и шли куда-то, и наступил момент, когда Отраде показалось, что они одни и никого вокруг нет, и в какой-то версте не идет смертная сеча, не несутся конные вестовые и не лопаются в небе сигнальные ракеты.

Только солнце оставалось темным, и поэтому на землю, на камни цвета холста ложились совсем уж черные тени.

Был бы я подлец, если бы не сказал, начал Якун, глядя мимо. И не так уж я верю в пророчества, особенно сделанные на самой заре мира... да больно складно выходит. Про Тихую Книгу мало кто слыхал, не переписывают ее, держат под замками, и не зря, думаю: много там есть такого, чего людям бы не знать лучше. Вроде бы писал ее сам Создатель уже после смерти своей, водя руками трех безумных монахов. Может, и так удивительного в том нет ничего. Слишком уж подробно о царстве мертвых да о том, как мертвыми повелевать и какая от них польза живым... Но не в том дело. Есть там поэма о чародеях, как они мир от зла избавляли: один для него подземелье открыл, другой над подземельем башню поставил да ключи отковал... а зло тем временем подземелье то заполнило и через край потекло, но никто того уже не замечал, поскольку уверен был слепо, что сидит оно под замком и сидеть будет вечно. И только третий чародей, очень старый и не веривший ничему, это понял и решил поначалу обратить зло в добро, а когда его осмеяли и изгнали отовсюду, то озлобился сам и решил правоту свою доказать, да как: отворить то тайное подземелье, куда исчезало из мира добро. И требовались ему для того белая башня, белый камень, белый лев и белая дева...

Отрада вдруг судорожно вздохнула.

Да. И вот слуги того чародея, сами отчасти чародеи, поставили белую башню, создали белый камень, приручили белого льва и привели белую деву. И чародей снял печати с тайного подземелья, и добро вырвалось оттуда...

Якун замолчал. Отрада, не дождавшись продолжения, спросила:

И... что?

И оно немедленно схватилось со злом в самой жестокой битве. Битва длилась всю следующую вечность. А когда битва кончилась, от вечности осталась лишь горсточка шлака, негодная даже для того, чтобы... В общем, просто горсточка шлака.

Значит, это должно исполниться... не то спросила, не то подтвердила Отрада.

Не знаю, сказал чародей. Может быть, это императив. Может быть, пророчество. Может быть, предупреждение.

И?..

Все очень вязко. Жизнь не выпускает нас... Я не знаю, что делать. Когда противостоишь року, любой ход оказывается не твой. Но вот вопрос: существует ли рок либо же мы сами, как маленькие дети, сочиняем страшилки, сами же их боимся, сами... все сами... Он замолчал.

Отрада мимо его плеча посмотрела на пригорок, похожий на кита. Там, над обрывом, стояли маленькие фигурки.

Значит, ничего нельзя знать заранее? Если есть сомнения в пророчествах... это то же самое, как если бы никакого пророчества просто не было.

Да, все так.

А тот... старый чародей... он что не читал этой книги?

Читал, конечно. Одну из многих...

Тогда зачем вы мне это рассказали? Чародей опять замолчал и на этот раз молчал долго. Но и Отрада не торопила его с ответом.

Кто-то в нас принимает решения, сказал он наконец, и потом сообщает нам об этих решениях нашими же поступками. Я хотел... я должен быть уверен, что он знает то же, что и я. А зачем...

Наверное, сказала Отрада, это дурацкий вопрос зачем. Так надо, да?

Да, согласился Якун, так надо. И пусть все идет согласно природе своей. Если вечности суждено погибнуть, она погибнет так или иначе.

Так... сказала Отрада. Или иначе... Опоздай Венедим на час, подумала она, где бы мы теперь были...

И как бы тогда сбывалось пророчество?

Сшибка тяжелой пехоты в первые минуты чем-то напоминает перетягивание каната навыворот: команды не тянут, а толкают. По этой причине не нужен и канат...

Есть еще одно существенное различие: здесь убивают.

Здесь убивают даже просто тем, что сбивают с ног:

упавшему не встать. Мечом не размахнуться, можно только колоть, но под укол попадает обычно или крепкий щит, или доспех. Некоторые воины вооружены удлиненными боевыми кистенями, чтобы наносить удары поверх щитов, в некоторых сотнях применяют девастосы огромные копья с трехгранными закаленными наконечниками и перекладинами, за которые держатся четверо, а то и шестеро воинов. По команде свои чуть раздаются, и девастос с раскачки бьет по щиту врага, пронзая его. И все же бой тяжелой пехоты это обычно давка, потная давка: стенка на стенку, щит на щит...

Если ты во второй шеренге или в третьей, четвертой, пятой ты лишь упираешься щитом в спину того, кто стоит впереди тебя, и ни удара тебе не нанести, не увидеть чего-либо и не услышать; тебе просто нечем дышать, тебя вот-вот вывернет от вони, а барабаны бьют, бьют, бьют, бьют, бьют, горяча и без того кипящую кровь и угнетая рассудок, и ты знаешь лишь то, что надо шагать, шагать, ломить, продавливаться вперед... пока не упадет тот, кто шел перед тобой, потом чьей спины ты дышал, и в твой щит не упрется другой щит, бугристый и серый, и поверх его края ты не взглянешь в чьи-то красные, как у тебя, глаза... и вот тогда ты, может быть, и сумеешь просунуть свой меч в какую-нибудь щель и что-то там найти острием...

И так пока одна из сторон не будет смята. Только после этого приходит настоящее время мечей. И время героев.

Сводная тысяча Венедима стояла в полусотне шагов за тяжелым хором. Задача у нее была как у корабельного пластыря: в случае возможной пробоины заткнуть пробоину собой. Уставшие воины нет-нет да и поглядывали через левое плечо назад туда, где реяли значки третьего большого хора, все еще в бой не вступавшего. Вдоль шеренг во множестве бегали мальчишки-водоносы, в заплечных бадьях у которых плескалась сейчас не вода, а кислое вино.

Вино только и спасало.

Первый натиск тяжелый хор выдержал достойно: лишь в самом начале подался слегка, выпятился пузырем, но скоро подобрался, с ревом надавил, наддал и выправил линию. Потом невыносимо долго топтались почти на месте, то продвигаясь на сажень, то отдавая ее, пока вдруг конкордийские барабаны не зачастили, и серые панцирники не стали быстро и отточенно поворачиваться вначале последние шеренги, потом следующие, следующие, и так до первой, и не отбегать стремительной рысью на несколько десятков шагов. Мелиорский хор чуть не провалился в открывшуюся пустоту, десятники с трудом сумели сдержать рванувшийся было вперед неровный поток.

Конкордийцы меж тем переменили строй, образовав знаменитый клин с широким основанием. Что ж... зазвучали команды, и чуть перестроился хор: заранее подался назад там, куда смотрело острие клина, но не истончился в том месте, а напротив нарастил еще несколько шеренг.

Сейчас бы конницу... сказал сквозь зубы Камен. Венедим посмотрел на него. Белые ноздри сотника раздувались. Да по затылку...

Когда схватятся, сказал Венедим. Не раньше.

Поздно бы не оказалось. Смотри...

Клин будто бы раздавался, становился шире. Венедим стал всматриваться. За пылью было мало что видно... Да. Сзади внутрь клина неторопливо вдвигалась свежая колонна. Вот они продвинулись почти к самому острию. Остановились. Пятеро в ряд. Или шестеро. Черные шлемы, закрывающие пол-лица. Все на голову выше серых латников.

Степные богатыри. Непобедимые степные богатыри...

Факелы, скомандовал Венедим. Голос сорвался, и никто его не услышал. Факелы! заорал он этим сорванным голосом. Горючие стрелы готовь!.. Ох, будет потеха.

Будет, согласился Камен.

Сотник Агавва промычал что-то невнятное разбитым ртом и поправил нагрудник.

Когда Рогдаю доложили, что первые сотни степных богатырей переправились на этот берег, он кивнул, взглянул на солнце, потом подошел к столу, на котором расстелена была подробно прорисованная карта, некоторое время смотрел на нее, перевернул десятиминутные песочные часы и подозвал Алексея.

Все помнишь, о чем говорили? спросил он, уставясь ему в подбородок.

Помню, сказал Алексей.

Не передумал?

Нет.

Если передумал или сомневаешься хотя бы неволить не собираюсь.

Не передумал, дядя Рогдай.

Тогда... тогда ступай. Должно, не увидимся больше... Рогдай коротко обнял его, оттолкнул. Ступай.

Алексей повернулся как раз для того, чтобы увидеть, как Благина, жена кесаревича, вдруг охнула, прижала тонкую темную руку к груди и мертво повалилась на бок. Войдан, худой, изможденный столетний старик, ломко опустился перед нею на колени. И будто темный неслышимый неразрешимый вихрь закружился вокруг, сжался но нет, не до конца... борение, неощутимое людьми... и вихрь затрепетал, расширился, поднялся, исчез.

Замерев лицом, Алексей прошел мимо. Не оглянулся. И лишь перенимая поводья у коновода, увидел, что рука дрожит. Не просто дрожит трясется.

Отрада вскочила. Двадцать шипящих драконов взвились в небо, раскидывая искры. Страшный вой такой, что немеют щеки.

По этому сигналу ей надлежало сесть на коня и ожидать нарочного того, кто скажет ей, что делать дальше. Она подозревала, что такой сигнал предназначен не только для нее и что у этого смешного Рогдая, так похожего на де Фюнеса, если бы тому пришлось играть роль в "Семи самураях", но здесь все шло всерьез и как-то даже слишком всерьез, так вот, она была уверена, что у Рогдая все было расписано наперед и такой сложный и мощный сигнал предназначен был не только для нее и даже не столько для нее... именно поэтому она торопливо вскочила в седло и сделала круг, заставила жеребца танцевать и вообще убедила себя, что готова ко всему. Но ко всему она оказалась не готова...

Она даже не сразу узнала Алексея. То есть узнала, но не могла поверить, что это он.

Кесаревна, сказал он, и голос был под стать лицу: неживой, командующий просит вас вдохновить войска, идущие на подвиг.

Я готова, сказала она для кого-то. Глаза и все остальное кричали: что, что случилось?..

Стража! рявкнул Алексей. На коня. Вперед.

Два десятка акритов, приставленных Венедимом еще неделю назад с наказом: ни на шаг, и верная Гроза, почти подруга, наперсница, тут же оказались рядом. Отрада вернее, Саня в ней все еще наслаждалась конным одолением пространства: конь как твое быстрое продолжение...

Алексей поворотил своего коня под ним ходил белый жеребец с большим чернильным пятном на крупе справа и поскакал вперед, к тылам третьего большого хора; меньше версты напрямик... Отрада нагнала его скоро.

Некоторое время Алексей скакал молча. От них отстали вряд ли из-за стати коней.

Прости, сказал он вдруг.

За что?

Предаю тебя. Не смог оберечь. Велено вперед. Если победим победим. Если же нет проследить, чтоб попала ты в плен невредимой...

Глупый, сказала Отрада. Что тут можно сделать?

Поумнеть.

Мужчины не умнеют. У них просто прибывает седины.

Да здравствует эмансипация.

Виват. Я люблю тебя, что бы ты там ни думал.

Я тебя люблю. Что бы ты там ни думала. Как жаль, что я не успел тебя украсть.

Куда бы мы делись...

Все равно. Может быть, с год бы еще протянули.

Разве что с год. Меньше.

Сто дней. С тобой. И умереть... А так умереть без тебя.

Со мной.

Без тебя, родная моя, единственная, без тебя... Не ведено. Подлость-то, а? Ты во всем этом деле нужна только живая.

Это уже зависит не вполне от нас.

Вообще не от нас, в том-то и беда. И не зависит даже.

Алеш...

Нет, ничего. Я просто хочу и ничего не могу с собой поделать, чтобы они все сдохли. Внезапно и даже без мучений. Я ненавижу... все. Всех. Я вижу в них во всех единого виновника нашей разлуки. За миг с тобою я готов отдать... я не знаю: загробное блаженство, жизнь родных которые еще выжили как-то в этом проклятом мире, и вообще все, все...

Смешно: а я вдруг стала загадывать далеко вперед. Если мы вдруг почему-то уцелеем... нет, не так. Ты уже спас меня. Ты спас меня я даже не могу назвать, от чего, но от чего-то ужасного, засасывающего... Кузня, Кузня это гениальное изобретение, но до чего же страшное изобретение!.. Так вот, о далеко вперед: я все равно буду с тобой. Что бы ни случилось я буду с тобой. Вот и все. А если какая-нибудь сволочь попытается нам помешать...

Тем хуже для сволочи.

Вот именно.

Дороги оставалось всего ничего. Зеленый шатер штаба Вергиния был уже вот он-в десяти шагах. Алексей придержал жеребца, и стража подтянулась, так что все выглядело вполне чинно; Отрада ехала рядом, стремя в стремя, и смотрела перед собой...

Ура кесаревне! крикнул кто-то издали, и хор тут же подхватил: Ура кесаревне! Ура кесаревне Отраде! Да здравствует наша кесаревна Отрада!!!

Она посмотрела на Алексея. Тот ехал с каменным лицом.

Ты знаешь меня всю, подумала вдруг она. У меня просто не может случиться от тебя тайн... Я вижу твою ухмылку, которую ты так тщательно прячешь. Когда ты успел побриться?..

Меж тем человечек, назвавший себя Руфином Асинкритом, актером деревенского театра, сидел в грязной заворотной корчме, заслуженно пользующейся дурной славой. Отсюда до Долины Роз было рукой подать тридцать две версты; но никто не сказал бы, глядя на посетителей и корчмаря, что где-то совсем недалеко грохочет битва, от исхода которой зависят судьбы стран и народов. Ослик Руфина (на самом деле его звали иначе, но он столько раз менял имя, что уже сам затруднялся в тех случаях, когда ему следовало вспомнить настоящее) пребывал в стойле и жевал себе овес, до которого был большой охотник. Руфин же никогда не жалел потратить лишний медяк, чтобы верный бегун всегда был весел и достаточно силен. Конечно, ему ослику никогда не поспеть было ногами за быстроногими скакунами, которых так ловко менял Венедим; но и концы Венедиму приходилось делать более длинные, более размашисто колебаться относительно некоей условной точки, которую Руфин совершенно непроизвольно вычислил и поместил куда-то в район непроходимых болот, именуемый Диким Брегом, если идти от Столии строго на север, не сворачивая ни перед чем, в него и упрешься верст через сто пятьдесят... ослику же не требовалось так поспевать, он просто колебался относительно все той же точки, но с меньшим размахом, поскольку скоростью перемещения был обделен от природы зато был преисполнен упорства в своих намерениях.

Ослик лучше, чем Руфин, чувствовал Венедима и, когда тот удалялся чересчур далеко, начинал проявлять характер.

И вот теперь тот, кто называл себя Руфином, сидел за темным от пролитого пива столом и пытался напоить себя так, чтобы ничего не чувствовать. Притом сделать это следовало настолько осторожно, чтобы и самому не догадаться об истиной цели предприятия...

И дело было не в Венедиме к нему тот, кто назвал себя Руфином, не чувствовал ничего, кроме равнодушия. Честный рубака... умеет считать до трех. Все. Но, пройдя через него, человечек случайно дотронулся до кесаревны...

Это было почти как ожог.

Нет, он не наткнулся на защиту в конце концов, он был достаточно опытен, чтобы обходить выставленные рога и колья. Кесаревна защиту не ставила. Может быть, не умела. Но, скорее всего, просто знала ей это не нужно.

Такой жуткой внутренней высоты или глубины? он в своей богатейшей практике еще не встречал...

И вот поэтому в момент, когда он должен был, отрабатывая полученные уже деньги, подчинить себе простого, как матрац, Венедима Паригория, дабы понудить его еще раз пленить кесаревну и доставить по назначению, Руфин вливал в себя чарку за чаркой мерзкого можжевелового самогона, чуть сдобренного лимонной цедрой. Прекрасно понимая, что это, вполне возможно, последняя в его жизни выпивка. Но ничего другого он просто не мог придумать. Желаемое отупение никак не приходило, и что-то внутри Руфина подсказывало ему, что не придет. Или придет, но поздно.

Глава седьмая

Когда Благину унесли, накрыв по обычаю небеленым холстом, Войдан подошел к Рогдаю и встал рядом.

Кружит и кружит, пробормотал он, закашлялся и выплюнул зуб. От него исходил кисловато-сернистый запах, как от прокисшей капустной похлебки. Кружит и кружит. Плохо дело, дядюшка, ой как плохо. Не устоять мне. А уж паду, так и конец наступит. Говорил не дело затеяли...

Говорил, согласился Рогдай, напряженно всматриваясь в даль. Песок из часов высыпался весь, а хор Вергиния все еще не пришел в движение. День был такой вязкий. Все требовало чуть больше времени, чем обычно. Совсем ненамного зато все. И эти кусочки времени собирались и собирались вместе, и вот уже скоро начало вечера, а сражение по-настоящему и не начиналось.

Пока все, что было, не более чем некий обмен условностями. Бои по правилам. Но сейчас конкордийцы должны прорваться скорее, на левом крыле, и мы начнем отступать, отступать быстро, почти бежать: дабы не быть поражаемы в грудь и спину. Вот-вот это случится...

И это цель Иерона сегодня. Чтобы мы побежали. А он бы нас преследовал. Вон и конница его вышла на берег, готовая к переправе...

Вот и прорыв. Слева. Хор рассечен, центр смят, фланг отступает в относительном порядке. Вижу, все вижу. Сейчас по всем законам я брошу резерв на затыкание прорыва...

...когда вот так посмотришь вокруг... помните, дядюшка, была мода на гадания по кляксам, пятнали чернилами бумага и одежды и смотрели, на что похожи кляксы, когда посмотришь, то сразу становится ясно, что все вокруг кляксы после того акта творения, после взмаха руки Создателя, и да они на что-то похожи, похожи двояко: внешне, и за то мы даем им имена, и сущностно, но от этого мы все старательно отмахиваемся, чураемся, убегаем, лишь бы не замереть, уставясь в одну точку... потому что, постигая сущность, уходим от формы и пропадаем для мира форм...

Да, согласился, не слушая, Рогдай. Пактовий, видимо, только-только поспел к Вергинию.

Тянем время, тянем время. Не нам бы его тянуть... Тронулись. Тронулись! Не слышно, но кажется, что слышно: нервная дробь боевых барабанов.

Конная купла акрита Степана Далмата, полторы тысячи молодых всадников из числа обученных азахом Симфорианом (в случае неудачи она станет главной жертвой в этой партии), обтекает хор справа.

Свет знамен.

И вот он штандарт кесаревны. Покачнулся и пошел вперед. Как лодка против ветра.

Никто еще не знает, что это победа...

Первый залп огненными стрелами дали поверх голов собственных бойцов, и многие от неожиданности присели. Огненные стрелы в полете гудят как-то особенно противно, а когда их много, то и у самых хладнокровных и смелых съеживается на спине шкура.

Потом последовал второй залп и третий, а четвертого уже не понадобилось: атакующий клин на глазах распадался. Грозные воины-башни метались, сбивая с себя огонь, валили с ног всех, кто оказывался на пути.

Неспроста испугались они тогда простого деревенского пожара...

Венедим ясно видел своими собственными глазами (а не видел бы, так и не поверил), как огонь охватывает медленно, но неотвратимо, казалось бы, вполне обычного человека, живого, подвижного, состоящего, по поверью, в основном из воды. Но эти загорались, будто были оживленными чучелами, набитыми промасленным тряпьем.

Плата за неуязвимость во всех прочих отношениях...

Горели, конечно, не все, горели единицы. Но паника пуще и злее огня паника охватила всех.

Животный вой и визг на время заглушили все.

А вот мелиорцев на какое-то время взяла оторопь. Не будь этого, скомандуй командир атаку-бой могли бы смять врага и отбросить хоть до самой реки. Не скомандовал командир атаку...

Хор стоял неподвижно. Нельзя ждать от воинов в бою сочувствия к врагу, но сейчас что-то достаточно близкое к этому испытывали мелиорцы. Будто на их глазах разбойники получали воздаяние не по сотворенному реально злу, а по подстроенной хитрой несправедливости.

А потом стало видно (и слышно, очень слышно), что на левом крыле прорвались конкордийцы и степняки, что идет там жесточайшая сеча, что гибнут славы...

И вновь, не давая никакой передышки чувствам, забили с придыхом барабаны, и сплотившийся клин пошел вперед, разгоняясь и разгоняясь. Уже не маячили великаны среди людей... Но люди шли уверенно, и залпы Венедимовых лучников уже не могли их поколебать. Кто-то падал...

С грохотом сошлись копья и щиты.

Венедим почувствовал вдруг, что все вокруг мягко раскисает и мутнеет, будто заплывает киселем. Это была секунда, не более, но, когда она прошла, он понял, что весь в поту. Не в боевом поту, который понятен, нет, в болезненном и холодном, вязком, мерзком.

(Тот, кто называл себя Руфином, хватил чаркой по столу с такой силой, что мутное зеленое, в пузырьках, стекло разлетелось далеко. Пришел испуг, нормальный испуг человека перед неминуемой и страшной смертью, грозящей ему за неисполнение дела, порученного такими людьми, перед которыми сами собой подгибаются колени. Он попытался в этом испуге потянуть, подергать за нить, давно и успешно привязанную им к Венедиму... но то ли слишком много можжевелового самогона ушло в организм, то ли хранил Венедима какой-то чародей да только нить лопнула с глухим звуком промокшей бечевки, и Руфин далеко откинулся на скрипучую спинку стула, а потом, отброшенный ею, упал лицом на стол, в стеклянные осколки. Так он и остался лежать до того самого момента, когда обеспокоенный корчмарь подошел и тронул его за плечо. Голова Руфина как-то нелепо качнулась и вдруг отделилась от туловища. Сырой печенкой плюхнулся на стол черный сгусток крови из горла. Корчмарь икнул; потом начал кричать...)

Все переменилось в какие-то пять минут: только что, вот только что конкордийские латники смяли левое крыло обороняющихся и рубили мелиорскую пехоту, а теперь вдруг поле стало пустым, как становится пустой городская площадь после веселого шумного праздника, когда люди уходят, оставив на земле множество недоеденных пирожков, оберток от конфет, порванных бумажных полумасок и шутовских колпаков, листков со словами песен...

Лиса выбралась из норы. Запах крови пьянил и пугал. Наверное, какие-то чары упали в тот момент на этот пятачок поля, потому что лисе казалось, что необыкновенный убийственный шум происходил здесь много дней назад. Лиса встала столбиком и осмотрелась. Везде лежали зарезанные люди. Некоторые были неподвижны, некоторые только дышали, некоторые пытались бинтовать раны или ползти... Кто-то громадный славно порезвился в этом курятнике.

Словно молчаливые грациозные плавные тени, проносились совсем неподалеку, но будто по морю или по небу, конные. Лиса засмотрелась на них.

К тому, что земля дрожит, она уже привыкла. Или все те же чары заставили ее забыть об этом, не отзываться страхом.

Бегущие люди бегущие плотно, плечо к плечу, а за ними еще и еще появились внезапно, появились сразу рядом и на миг лиса запаниковала и не нырнула сразу в нору, а отпрыгнула на шаг в сторону. И все. Она пыталась отбежать, но ее догоняли. Она металась вдоль этого грохочущего вала, надеясь отыскать его край и спрятаться за краем, но края не было, не было. Не было...

Потом она от ужаса сошла с ума. Ей показалось, что можно спастись, бросившись в темную щель под щитами.

Там был лес топчущих ног, но она умудрялась как-то увертываться от них, хватать зубами за голенища сапог, искать глазами и находить просветы...

Ей совсем чуть-чуть не хватило сил.

Ее зацепили, опрокинули на бок, потом отшвырнули куда-то, а потом тяжелый сапог опустился ей на живот. Лисе показалось, что у нее лопается голова.

И тут же топот прекратился.

Она приподняла голову. Небо было черным. Спины людей удалялись, будто погружались в туман и пропадали в том тумане. Лису вырвало кровью. Она попыталась встать, но задние лапы куда-то делись. Не веря ощущениям, она посмотрела назад. Все правильно, лапы были на месте и хвост тоже, но слушаться они не желали. По животу расплывалось красное пятно. Она перегнулась и лизнула. Это была кровь. Почему-то сразу стало легко. Лиса приподнялась на передние лапы и поползла куда-то. Каждое движение отзывалось болью, но это была не совсем ее боль. Потом двигаться стало невозможно. Она посмотрела. Что-то глянцевое, длинное зацепившись за камень держало ее. Она стала отгрызать это глянцевое и длинное. Почему-то казалось, что движения челюстей приподнимают ее над землей и как-то непонятно поворачивают; при этом в глазах наливались фиолетовые лужицы. Освободившись, она поползла дальше. Наверное, она сбилась с пути, потому что вместо кустяного острова и родной норы перед нею оказался высокий обрыв и гора людского и лошадиного мяса под обрывом. Такого количества ей хватило бы на девять жизней. Лиса тихо обрадовалась находке. Вместе с непонятной дурнотой она испытывала страшный голод. Ей было уже совсем легко, когда рядом, пританцовывая, возникли конские копыта. Одно из них опустилось лисе на голову, и это было то же самое, как если бы рухнуло небо.

Сразу стало темно.

План Рогдая удался полностью. Всего лишь один удар и наступающая армия рассечена на четыре части, и каждая часть бьется сама по себе, и каждой грозит окружение и разгром, и никто из командиров не знает, над кем повис этот меч...

Хор Вергиния, от которого "Железный сапог" Иерон если чего всерьез и ожидал, так это контратаки для оказания эффективной помощи растерзанному левому крылу обороны, вместо этого пересек опустевшее в центре обороны пространство, в мгновение ока захватил мосты через Кипень (вернее, захватил девять, а еще четыре разрушил) и оказался практически в тылу наступающей армии.

В мягком ее нутре...

Невыносимо долго шла резня.

Потом кое-как удалось собрать бегущих на рубеже, выстроить какую ни на есть оборону...

Но Вергиний, как оказалось, только демонстрировал по фронту. Ударил он в другую сторону: вправо, под углом к берегу. Отрезая переправившиеся войска.

Одновременно на том берегу, видя все это, мелиорцы бросились в атаку. И те, кто доселе стоял прочно, не отходя, правое крыло; и те, кто уже готов был бежать или складывать оружие, то есть левое. Но нет, теперь всем прибыло новых сил. И натиск на левом фланге был едва ли не сильнее а если и не сильнее, то уж много яростнее и беспощаднее, чем на правом...

Это был разгром. Начало разгрома.