Чтение 28–й страницы книги ~Золотая шпага~

Смеясь, они спускались к выводу из театра. В самом деле, больше всего ее держат дети, что растут не по дням, а по часам -- сильные, налитые жизнью, звериным здоровьем, не желающие спать ни днем, ни ночью, готовые ходить кувырком с утра до вечера, на лету хватающие все обрывки разговоров, подбирающие знания отовсюду, будь эти степенный рассказ профессора, зашедшего в гости к Засядько, или мат пьяного извозчика...

У подъезда царила обычная сутолока, когда иззябшие в ожидании кучера и форейторы наперегонки кидаются к ступенькам, едва завидят фигуру барина. Крик, свист и щелканье кнутов, вопли, ругань, всяк торопится отъехать первым. Наше российское бесстыдство, подумал Засядько с отвращением. Еще когда тенор пел, иные находчивые уже вставали и пробирались к выходу, топча ноги оставшимся и мешая им увидеть концовку спектакля! Такой граф по манерам не ушел от своего извозчика, а умом и вовсе не передюжит даже подошвы своих дорогих сапог.

Возле подъезда повозки сшибались корпусами, задевали друг друга колесами, стоял треск и щелканье бичей. Испуганно ржали лошади. Для форейторов было делом чести подать карету раньше других, обойти кучеров, тут не до соблюдения приличий, побеждает сильный да ловкий, а со слабыми не считаются даже в просвещенной Европе, здесь же вовсе Россия...

Засядько с отвращением смотрел как иные давили народ, ломали повозки других театралов, ломились сквозь толпу как свиньи через камыш, будто дикие звери спасались из пожара. Вот она, Русь, с ее широтой души: от слез умиления во время спектакля, до грязного мата и смертоубийства сразу же после него!

Василь, гордо восседая на козлах, сумел пробиться к подъезду. Александр подал руку Оле, помог влезть, сам втиснулся рядом. Повозка была легкая, маневренная, и Василю удавалось протискиваться там, где застревали другие.

Их обогнала карета, больше похожая на боевого слона ударной армии Ганнибала. Богато украшенная золотом, тяжелая, массивная, на толстых крепких колесах, она будто и была рассчитана на столкновения с другими. Лошади запряжены цугом, восемь пар, нелепейшая мода, непрактичная на Руси, форейтор стегал коней и орал во весь голос, а далеко позади кучер щелкал кнутом. В крохотном окошке, похожем на бойницу, мелькнуло хмурое лицо с хищно загнутым носом.

Карета рвалась вперед, давя и с треском сшибаясь с более легкими повозками. Одна карета от удара повалилась на бок, там заверещали на два голоса, мелькнуло розовое платье. Еще одну развернуло боком, дышлом уперлась в стену. Кучер лихо орал, свистел, плеть с азартом хлопала по лошажьим крупам. Люди едва успевали шарахаться в стороны, а кто не успевал, того сбивало с ног.

Василь придержал коней, давая дорогу, с таким зверем треснуться боками -- себе дороже, и карета проломилась дальше, сцепилась с кем-то колесами, обе встали, загородив дорогу и повозке Засядько, кучера орали и размахивали бичами.

-- Подожди здесь,-- велел Засядько.

Он выскочил, в несколько быстрых шагов достиг сцепившихся, двумя ударами шпаги обрубил постромки, и лошади освобожденно ринулись вперед и пропали в ночи вместе с вопящим форейтором на передней. Кучер раскрыл рот и так застыл, жалкий, растерянный, сидя на облучке, перед которым не было коней.

Засядько засмеялся зло, повернулся и пошел обратно к свой карете. Но когда проходил мимо чужой, дверца распахнулась, оттуда вывалился высокий человек с хищно загнутым носом. Он зарычал разъяренно:

-- Опять? Опять вы?

-- Простите,-- сказал Засядько холодно,-- что-то не припоминаю, чтобы мы с вами были знакомы.

-- Это вы не знакомы,-- выкрикнул человек зло.-- Но я вас знаю неплохо!

-- Тогда вам повезло больше,-- сказал Засядько.

Он даже не подумал, что это могло прозвучать как самопохвальба, каждый в сказанное вкладывает свой смысл, но незнакомец, похоже, понял именно так, как жаждалось оскорбленному самолюбию. Засядько не успел сделать второго шага, а в спину яростно крикнули:

-- Мерзавец!

-- Очень приятно,-- ответил он,-- а я -- генерал Засядько!

-- Я знаю, кто вы! Вы мне за это поплатитесь!

Засядько обернулся:

-- Если вы знаете, кто я, то знаете, куда прислать своих секундантов.

Он открыл дверцу, увидел белое как мел лицо Оли. Встревожился:

-- Что-то случилось?

Она прошептала:

-- Это Маратин...

-- Ну и что? -- удивился он.-- А кто такой Маратин?

-- Он добивался моей руки.

-- Многие добивались,-- сказал он равнодушно. Подумал, что его тон может обидеть ее, добавил,-- сколько же их! Я думал, Серж был последним.

-- Маратин был намного настойчивее. Но нам повезло, он был в отъезде за рубежом, когда мы... все успели.

Карета выбралась на прямую к дому, Василь начал нахлестывать коней. Колеса застучали чаще. Засядько отмахнулся:

-- Ладно, забудем... Тебе не показалось, что со второго действия певец был просто в ударе?

Глава 38

Он вскоре забыл об инциденте и был удивлен, когда на следующее утро к нему явился гвардейский офицер в чине майора, представился и сказал, что он прислан тайным советником Маратиным для вопроса о предстоящей дуэли.

Засядько посерьезнел. Тайный советник -- очень высокий чин, в армии равен генералу, так что дуэль будет равная. Понятно и как Маратин ненавидит его, ибо майор даже и не заикнулся о примирении.

Интересно, подумал Засядько, что если бы я предложил принести свои извинения? Принял бы Маратин? Или жажда мести ослепила настолько, что жаждет пролить кровь в любом случае?

-- Как вызванный на дуэль,-- говорил между тем майор,-- мой подопечный имеет право выбора оружия. Он предпочел шпаги...

Надеется, что со шпагой у молодости больше преимуществ, понял Засядько. Что ж, верно. Только не знает, что я сейчас почему-то сильнее и ловчее, чем был двадцать лет тому. Или, по крайней мере, равен тому безрассудному герою штурма Мантуи.

-- Шпага, так шпага,-- сказал он.-- Возражений нет.

-- Теперь о месте...

-- Да подберите сами,-- сказал Засядько,-- я заранее согласен с вашим выбором.

Он чувствовал себя глупо. На дуэлях за всю бурную жизнь почти не дрался, две-три не в счет... или пять, н не помнил точно, ибо жизнь шла под свист пуль и рев ядер, рубил саблей с коня и пешим, стрелял в людей, захватывая их батареи и отстаивая свои, тут счет был бы не на единицы, но вести счет на войне безнравственно и аморально, не утки падали наземь под его выстрелами!

-- Я знаю одно уединенное место за городом,-- сказал майор, кланяясь.-- Близко, дорога отменная, и ехать не больше получаса!

-- Отлично,-- согласился Засядько кисло,-- я бы не отказался и от места за десять минут от города.

-- Увы, слишком много гуляющих... И усадьбы начинают строить за городом.

-- Против моды не попрешь,-- вздохнул Засядько.-- Передайте, что я согласен. А секунданта я подберу сегодня же.

-- Тогда назначим на завтра?

-- На завтра,-- согласился Засядько.

-- Имею честь откланяться!

-- До завтра.

Маратин шел, задумавшись, когда услышал быстро приближающиеся шаги. В его сторону шел, держа его взглядом, Васильев, один из высших офицеров Генштаба. Они были бегло представлены когда-то на каком-то вечере, с того времени никогда не встречались, не разговаривали, инстинктивно чувствуя антипатию друг к другу, и теперь Маратин удивился, когда Васильев остановился рядом с ним:

-- Граф, вы попали в неприятную ситуацию.

Голос Васильева был сочувствующий. Маратин поморщился:

-- А вам какое дело?

-- Есть дело.

-- Какое все же?

Васильев оглянулся по сторонам, еще больше понизил голос:

-- Засядько -- первая шпага армии. Во всей Российской империи не найдется человека, который бы виртуознее владел оружием. Будь то шпага, сабля, пистолет или просто кулаки.

-- Похоже,-- буркнул Маратин с неприязнью,-- вы все деньги поставите на него.

Васильев криво улыбнулся:

-- Поставлю. Но я очень хотел бы, чтобы победили вы.

-- Почему?

Васильев прямо посмотрел в глаза молодого графа:

-- У меня с ним личные счеты.

-- Ого! Приятно, что не я один.

Голос Васильева стал хриплый от сдержанной ярости. Маратин вдруг увидел всю глубину ненависти, обуревавшей этого человека:

-- У меня тоже должна была быть с ним дуэль... Но это случилось двадцать лет тому. Он уже тогда был первой шпагой Российской империи, лучшим стрелком и наездником. У меня не было шансов. И я...

-- Догадываюсь,-- сухо сказал Маратин.

-- У меня не было шансов! -- повторил Васильев затравленно.-- Я отступил... Нет, я не стал извиняться, но я срочно перевелся из части, а мы были в победоносных войсках Суворова в Италии... Перевелся я в холодный Петербург. Родня и благожелатели говорят, что здесь я лучше устроил свою карьеру, но я-то знаю, что с того дня мой дух был сломлен. Я впервые отступил, и с тех пор моя жизнь стала сплошным отступлением. Хотя со стороны казалось, что я поднимаюсь по ступенькам карьеры! Я каждый день просыпался с ощущением поражения. Мои дни были отравлены, и я в горячечных мечтах всегда побеждал его на дуэли, сбрасывал с высоких башен, топил в бушующем море, растаптывал конем... Увы, это были только мечты. Сладкие, но несбыточные. А вредить ему я мог только по мелочам. Такое пакостничество, мелкое и жалкое, еще больше унижает меня и точит душу! Но вот вы сейчас, если не откажетесь от дуэли...

Маратин сказал нехотя:

-- Мне это не приходило в голову. Хотя сейчас, после ваших слов, честно говоря, я мог бы подумать и об отступлении. Но это не входит в ваши планы, как мне кажется?

-- Нет,-- горячо сказал Васильев.-- Простите... но я хочу вас на своем примере предостеречь. Отступление спасет жизнь... но лишь для мучительных угрызений... Нет, не совести, а самолюбия, достоинства, мужской чести! Жизнь будет спасена, но отравлена...

-- Я не намерен отступать,-- сказал Маратин сухо.

-- Но вам надо победить! И для себя и... для меня. Однако в открытом поединке у вас нет шансов. Вам надо уравнять их...

Маратин вскинул брови:

-- Как?

-- Разве это честный поединок, когда сходятся мастер с новичком? Я не имею в виду вас, а так, вообще?.. Нет, ведь? Вооруженный шпагой с безоружным?.. У вас должно быть нечто еще, кроме шпаги. Например, панцирь под камзолом... Понимаю, это не только противно кодексу, но и легко обнаружится. Но есть и другие способы...

Он видел по лицу молодого графа, что тот, хотя и с ходу отвергает почти каждое его слово, все же слушает внимательно, на лице ясно отражается борьба. Да и попал в точку: поединок на шпагах или пистолетах справедлив лишь в случае, когда сходятся равные. Но если один намного сильнее, то это больше смахивает на убийство. И этом доводом надо пользоваться, повторить чаще, развивать, пока чувство чести не будет поколеблено в достаточной мере...

-- У меня есть идея,-- сказал он настойчиво,-- как уравнять шансы! Только уравнять, в этом нет никакой подлости... если посмотреть без предвзятости.

Маратин кивнул:

-- Мне интересно выслушать ваши предложения.

-- У меня давно припасен очень сильный яд... Нет-нет, не пугайтесь, никто травить вашего противника не будет. Это нечестно, это подло, это противно дворянскому кодексу чести. Я просто предлагаю смазать кончик вашей шпаги этим ядом...

Маратин с отвращением отшатнулся:

-- Но это и есть подло!

-- Нет,-- отрезал Васильев резко.-- И в этом случае у вас будет шансов на победу меньше, чем у него. Не забывайте, он все еще лучшая шпага... Вы уверены, что сумеете коснуться его хоть кончиком шпаги до того, как он трижды поразит вам те места, которые возжелает? Я -- не уверен.

Секунданты отыскали место для дуэли, это оказалось сразу же за городом, договорились что и как будет объяснено властям. Если, конечно, кто-то будет убит, либо ранен. С тех пор, как дуэли запретили, приходилось изобретать всевозможные уловки, но чаще всего валили на некого Ваньку Каина, что разбойничал в окрестностях. Власти глубокомысленно покачивали головами: этот Ванька Каин показывался сразу в трех-четырех местах, в один и тот же день убивает или ранит благородных господ в Москве и Петербурге... Но не грабит, прямо благородный мститель какой-то!

Ветер дул холодный, сырой, тучи нависали над головой недвижимые, свинцово-серые, недобрые. Такая же сырая и каменистая земля была под ногами.

Засядько прибыл с секундантом, неизменным Внуковым, почти одновременно с Маратовым -- их коляска как раз показалась с той стороны местности.

Засядько выпрыгнул, прошелся, разминая ноги. Посмеиваясь, он наблюдал как секунданты церемонно сошлись посреди полянки, раскланялись вежливо. Вместе с секундантом Маратина, гвардейским майором, прибыл господин в темной одежде, молчаливый и малоподвижный. Засядько в нем определил доктора, непременного участника дуэлей. Внуков поинтересовался бодренько:

-- Не желает ли господин Маратин принести извинения? Тогда на этом можно было бы покончить ко взаимному удовольствию.

Секундант Маратина, сегодня еще более надменный и важный, округлил глаза:

-- Это... это неслыханно! Это вы должны принести извинения, а мы... мы еще посмотрим!

Засядько слышал о чем разговор, покусывал губы, чтобы не рассмеяться. Внукову нравится таинственность и запретность, он прямо упивается ролью участника запрещенного властями действа, раздувается от гордости и тщеславия.

Нескоро закончив с формальностями, он раскланялся и вернулся к Засядько. Тот взглянул вопросительно. Внуков объяснил:

-- Примирение исключено абсолютно! Поединок должен продолжаться до первой крови... или...

Засядько вышел на середину полянки и молча вытащил шпагу из ножен. Маратин расстегнул и сбросил камзол, теперь они оба были в белых рубашках. Маратин даже расстегнул ее на груди, будто показывая, что под ней нет панциря, на самом же деле остро завидуя счастливцу, который без мундира выглядит еще моложе и сильнее.

Засядько встал в боевую стойку, Маратин вытянул вперед руку со шпагой, стукнул клинком о клинок в приветствии-угрозе. Секунданты встали по краям поляны, гвардейский офицер велел:

-- Поединок... начали!

Шпаги зазвенели, ударяясь друг о друга сперва ощупывающе, потом все увереннее, злее, настойчивее. По изменившемуся лицу Засядько понял, что Маратин ощутил силу его кисти, когда шпагу отбрасывает после каждого даже вроде бы легкого удара, а острие генеральской шпаги все время нацелено прямо в лицо.

Все же Маратин фехтовал умело, он выглядел сильным и неутомимым, в нем не было ни капли жира, а узловатые сухожилия выступали под кожей как толстые веревки. Его шпага словно бы постоянно искала позицию для удара, даже если стойка была явно невыгодной, на лице было выражение, будто выбирает место, куда воткнуть отточенное как бритва острие. Засядько держал лицо недвижимым, пусть не догадывается, что нехитрый маневр разгадан, и утомить его так просто не удастся.

Сам он орудовал шпагой легко и с удовольствием. К Маратину вражды не чувствовал, а если дуэль до первой крови, то придется слегка ранить, царапнуть руку или плечо, все будут удовлетворены. И Маратин на продлении поединка настаивать не будет, уже видит с кем скрестил оружие...

Он разогрелся, его шпага блистала на солнце, звенела весело. Двигался легко и быстро, даже быстрее Маратина, а тот все больше сковывался, становился угрюмее, на лбу выступили крупные капли пота. Секунданты встали рядом, смотрели неотрывно. Им было уже ясно, что Засядько мог бы ранить или убить противника, но, похоже, генерал так истосковался по звону шпаги, так увлекся самим поединком, что устроил для себя и других целое представление...

Однако Маратин, бледный и решительный, хотя и пятился, но все еще держал глазами смеющееся лицо Засядько. Он уже отбивал удары с трудом, дыхание из его груди вырывалось хриплое, мутные капли стекали по лбу, заливали глаза. Он морщился, а когда Засядько на миг сделал шаг назад, поспешно вытер лицо.

Засядько уловил в его глазах намек на благодарность, все-таки противник щадил его, и вместе с тем жгучую ненависть, бессильную и от того все более острую.

Пора, подумал он, морщась от необходимости ранить человека не на войне. Иначе это выглядит уже некрасиво...

Он сделал выпад, Маратин судорожно пытался закрыться, однако его шпага, звякнув, внезапно вылетела из руки. Острие шпаги Засядько материализовалось у плеча Маратина, коснулось его рубашки. Вздохнув, Засядько сказал сочувствующе:

-- Это с каждым бывает... Возьмите мою шагу!

Он сунул эфес в потную ладонь противника. Даже не коснувшись ее, он чувствовал как устал Маратин, и как дрожит его рука. От него уже разило потом как от скаковой лошади, а дышал с хриплыми стонами.

Он шагнул в сторону, ловко одним движением подхватил шпагу Маратина, встал в позицию:

-- Продолжим.

Маратин внезапно побледнел, в глазах появился ужас. Остановившимся взглядом смотрел на шпагу в руках противника, словно это была не его собственная шпага, а ядовитая змея.

-- Я... я не могу...

-- Превосходно,-- согласился Засядько с облегчением.-- Вы приносите извинения?

-- Да... То есть, нет...

-- Нет, тогда продолжим.

Я не сделаю тебе очень больно, добавил он про себя. Но ты получишь шрам, которым будешь хвастаться перед знакомыми женщинами и перед друзьями, показывать внукам и врать каким был лихим дуэлянтом...

Маратин все еще не отрывал взгляд от шпаги в руках Засядько. Приблизились встревоженные секунданты. Майор сказал обеспокоенно:

-- Ежели из-за плохого самочувствия дуэль можно отложить

Маратин, встретившись взглядом с глазами Засядько, медленно начал краснеть. Бледность отступала медленно, но краска жгучего стыда заливала лицо, воспламенила уши, спустилась на шею.

-- Это противно чести,-- сказал он хрипло.-- Да будет по заповеди: получи то, что желал противнику... Я готов, господа.

Он прямо взглянул в лицо Засядько, глаза его странно блеснули. В них была такая гремучая смесь гордости, отчаяния, страха, стыда, унижения, что Засядько едва сам не отшвырнул шпагу. Однако Маратин уже встал в позицию, острие его шпаги метнулось к его груди.

Засядько с трудом отбил удар, несколько мгновений только защищался. У Маратина словно бы вскрылся неведомый запас сил, он все время наступал, острие его шпаги неустанно стремилась то к горлу, то прыгало в грудь, и Засядько едва успевал парировать, а то и вовсе кончик шпаги холодно целился в лицо.

Сцепив зубы, Засядько фехтовал, ибо стало труднее ранить противника так, чтобы стороны были удовлетворены, секунданты остановили схватку, но рана чтобы оказалась пустяковой. Несколько раз он мог нанести серьезный удар, даже смертельную рану, но все ждал. Наконец увлекшийся Маратин забыл о защите, и шпага Засядько молниеносно устремилась вперед.

Секунданты не поняли, почему Засядько без видимой причины отскочил на пару шагов. Удар был настолько стремителен, что его даже не заметили. Маратин же сделал еще шаг вперед, его шпага рассекала воздух, но остановился и он, посмотрел на свое плечо. Там медленно появилось красное пятно.

Секунданты бросились вперед с криками:

-- Довольно! Первая кровь!

Засядько отсалютовал с улыбкой, поклонился Маратину. Тот смотрел на него с застывшей улыбкой. Лицо у него было бледное и страшное как у мертвеца.

Господи, подумал Засядько с неловкостью. Не повредил ли я какие-то важные жилы? Вроде бы нет, там мякоть, заживет быстро. Наверное, очень боится боли... Или не выносит вида крови.

Он взял свою шпагу из безжизненных пальцев Маратина, Внуков подхватил оружие противника и передал майору. Доктор уже хлопотал над раной Маратина, а тот, к удивлению Засядько, небрежно отстранял его услуги, и в этом не было никакой показухи.

Внуков подошел довольный, но тоже чем-то озадаченный:

-- Ну как?

-- Что?

-- Ну, как тебе показалось...

-- Показалось? Да, именно показалось, померещилось. Что-то у меня тягостное чувство какое-то... Вчера еще было смешно и неловко, все-таки мы взрослые люди, я сейчас и вовсе как-то гадко... Зови карету! Надо возвращаться.

Внуков с облегчением перевел дыхание. Похоже, тоже стремился поскорее уйти с этого места. И уже не только потому, что нарушили закон о недопустимости дуэлей. Нечто тягостное повисло в воздухе, словно предчувствие беды.

Через два дня его посетил Внуков. Вид у него был мрачный. Не глядя в глаза, сказал глухим голосом:

-- Маратин скончался...

Засядько вздрогнул. Мгновенно вспомнил и странные слова Маратина, и его отчаянный вид, и непонятное поведение.

-- Почему?

-- Ему стало дурно еще по возвращении, из кареты едва вышел. В спальню его отвели под руки. Ночью он скончался, а труп сразу раздулся, запах пошел очень нехороший. Будто шло гниение. Старуха, что явилась омывать труп, упала в обморок.

Засядько сказал медленно:

-- Странные признаки...

-- Очень странные,-- подтвердил Внуков. Он прямо посмотрел друга в глаза.-- Что ты об этом думаешь?

-- Ну, боюсь и подумать.

-- Я тоже.

-- Понятно. De mortues aut bene, aut nichil...

Внуков повторил задумчиво:

-- О мертвых либо хорошо, либо ничего... Ты тоже подумал о его шпаге? Вы ведь поменялись, как гласят условия старинных поединков...

Засядько сказал нехотя:

-- Потому и не хочу говорить о таком. Если у него и нет еще своих детей, то есть родители, родня... Я не хочу, чтобы на них пало пятно. Свет жесток, вовек за чужой грех не отмоются.

-- Молчим?