мог. На деле я был глубоко уязвлен.
Анне, в неуловимом и невыразимом свойстве ее красоты, которая с первого
момента заставила меня домыслить и приписать ей глубокую и тонкую душу.
Невозможно было даже подумать, что какие-то рысаки способны сделать их
обладателя привлекательным в ее глазах. И тем не менее дело обстояло
именно так. Вообще, думал я, самое странное, что я полагаю, будто женщине
нужно что-то иное. Да и что же? Какие-то сокровища духа?
курицы.
именно так и думаю. Если разобраться, я полагаю, будто во мне присутствует
нечто, способное привлечь эту женщину и поставить меня в ее глазах
неизмеримо выше любого обладателя пары рысаков. Но ведь в таком
противопоставлении уже заключена невыносимая пошлость - допуская его, я
сам низвожу до уровня пары рысаков то, что с моей точки зрения должно быть
для нее неизмеримо выше. Если для меня это предметы одного рода, с какой
стати она должна проводить какие-то различия? И потом, что это,
собственно, такое, что должно быть для нее выше? Мой внутренний мир? То,
что я думаю и чувствую? От отвращения к себе я застонал. Полно морочить
самого себя, подумал я. Уже много лет моя главная проблема - как
избавиться от всех этих мыслей и чувств самому, оставив свой так
называемый внутренний мир на какой-нибудь помойке. Но даже если допустить
на миг, что он представляет какую-то ценность, хотя бы эстетическую, это
ничего не меняет - все прекрасное, что может быть в человеке, недоступно
другим, потому что по-настоящему оно недоступно даже тому, в ком оно есть.
Разве можно, уставясь на него внутренним взором, сказать: вот оно, было,
есть и будет? Разве можно как-то обладать им, разве можно сказать, что оно
вообще принадлежит кому-то? Как я могу сравнивать с рысаками Котовского
то, что не имеет ко мне никакого отношения, то, что я просто видел в
лучшие секунды своей жизни? И разве я могу обвинять Анну, если она
отказывается видеть во мне то, чего я уже давно не вижу в себе сам? Нет,
это действительно нелепо - ведь даже в те редкие моменты, когда я, может
быть, находил это главное, я ясно чувствовал, что никак не возможно его
выразить, никак. Ну, бывает, скажет человек точную фразу, глядя из окна на
закат, и все. А то, что говорю я сам, глядя на закаты и восходы, уже давно
невыносимо меня раздражает. Никакая особая красота не свойственна моей
душе, думал я, совсем наоборот - я ищу в Анне то, чего никогда не было во
мне самом. Единственное, что остается от меня, когда я ее вижу, - это
засасывающая пустота, которую может заполнить только ее присутствие, ее
голос, ее лицо. Так что же я могу предложить ей взамен поездки с Котовским
на рысаках? Себя самого? Говоря другими словами - то, что я надеюсь в
близости с нею найти ответ на какой-то смутный и темный вопрос, мучающий
мою душу? Абсурд. Да я бы лучше сам поехал на рысаках с Котовским.
невозможно жарко. Я чувствовал себя разбитым и подавленным; не помню,
чтобы когда-нибудь я бывал себе так отвратителен. Кислая вонь шампанского,
пропитавшего мою папаху, казалась мне в тот момент подлинной визитной
карточкой моего духа. Вокруг было равнодушное оцепенелое лето, где-то
лениво лаяли псы, а с неба бесконечной пулеметной очередью било
раскаленное солнце. Как только мне в голову пришло это сравнение, я
вспомнил, что Анна называет себя пулеметчицей; почувствовав на своих
глазах слезы, я спрятал лицо в ладони.
больше того, все мысли, только что промчавшиеся сквозь мою душу и,
казалось, полностью меня раздавившие, вдруг стали источником тонкого
наслаждения. Печаль, охватившая меня, была невыразимо сладка, и я знал,
что уже через час буду пытаться вызвать ее в себе опять, но она не придет.
несколько лошадей, которых не было раньше. Кроме того, из трубы над одним
из флигелей поднимался дым. Дойдя до ворот, я остановился. Улица шла
дальше вверх и терялась в густой зелени за поворотом; сверху не было видно
ни одного дома, так что совершенно неясно было, куда она ведет. Мне не
хотелось никого видеть, и, зайдя во двор, я медленно побрел вокруг здания.
дура!
оказался на заднем дворе. Он оказался неожиданно живописным - в нескольких
метрах от стены земля ныряла вниз, образуя естественное углубление,
скрытое в тени нависших над ним деревьев. Там журчал ручей и видны были
крыши двух или трех хозяйственных построек, а поодаль, на небольшом
пустыре, возвышался большой стог сена - точь-в-точь такой, как изображают
на идиллический сельских картинках в "Ниве". Мне вдруг безумно захотелось
поваляться в сене, и я направился к стогу. И вдруг, когда до него осталось
всего десять шагов, откуда-то из-за дерева выскочил человек с винтовкой и
молча преградил мне путь.
ресторане штабного вагона, а потом отцепил от поезда вагоны с ткачами, -
только сейчас его лицо покрывала редкая черная бородка.
поваляться в сене, и все. Обещаю вам не курить.
без всякого выражения. Я сделал попытку обойти его, и тогда он шагнул
назад, поднял винтовку и приставил штык к моему горлу.
было нечто такое, что по-настоящему меня напугало. Когда он направил на
меня штык, он ухватил винтовку, как копье, словно бы даже не догадываясь,
что из нее можно выстрелить, и от этого движения повеяло такой дикой
степной силой, что лежащий в моем кармане браунинг показался мне простой
детской хлопушкой. Впрочем, все это были нервы. Дойдя до ручья, я
оглянулся. Башкира уже не было видно. Я сел на корточки у ручья и долго
отмывал в нем свою папаху.
странного инструмента, накладывается тихий и довольно приятный голос. В
ближайшем сарае (судя по торчавшей над крышей трубе, когда-то это была
баня) кто-то напевал:
колоколен...
поет. Выжав воду из папахи, я засунул ее за пояс, подошел к сараю и без
стука распахнул дверь.
столе стояла огромная бутыль с мутноватой жидкостью, стакан и лежало
несколько луковиц. На ближайшей лавке спиной ко мне сидел человек в чистой
белой рубахе навыпуск.
на ногах.
помнил и многого другого. Чапаев глядел на меня с легким лукавством; на
его лоб падала влажная прядь волос, а рубаха была расстегнута до середины
живота. Вид у него был совершенно затрапезный и до такой степени не
походил на тот образ, который сохранила моя память, что несколько секунд я
колебался, думая, что это ошибка.
дело. Да что ты про меня спрашиваешь, ты про себя скажи. Как себя
чувствуешь?
слух тут такой идет, что у тебя память отшибло?
буффонаду с этими ненатуральными просторечиями. - А кто это вам успел
сказать?
остальное как обрезало. Даже не помню, при каких обстоятельствах вы стали
называть меня на "ты".
как бы сквозь меня.
Петька, просто воду мутишь.
мы с тобой перешли на станции Лозовая, незадолго перед боем.
вспомнить ничего не могу. Только голова болеть начинает.
мне.
устрашающий мутный отлив, самогон оказался превосходным - кажется, он был
настоян на каких-то травах.
Прозоров Александр
Жюль Верн
Володихин Дмитрий
Роллинс Джеймс
Пехов Алексей
Журавлев Владимир