было бы не пробиться. Грикша спешил. Поговорив с кем-то из служек, сунул
Федора на паперть у боковых дверей:
смотри, зараз лезай, не мешкай!
и киках, странники, молодые и старые горожане, мужики, парни, женки.
Федора затолкали совсем. Памятуя братние слова, он держался дверей, боясь,
что и верно: задавят - не попадешь и в собор. Бабы судачили, поругивались,
старались пропихнуться поближе ко входу и тут же покаянно вздыхали.
изо всех сил стараясь удержаться на верхних ступенях, - кто и хорошо
живет, а жизни нет. Не у самого, дак у сястры, тетки, своюродника кого...
И живут хорошо, а все одно - жизни нет!
слушал, поворачивая ухо, но не мог обернуться, толпа мешала, совсем
притиснув). - Тут вот белое, на голове, клобук, бают, а тут черное, как бы
оболочина, накидка. Вроде опашня, широкая. И сколько его идет встречать
духовенства, послушников! У дверей сымают накидку ту и одевают манатью,
длинную такую, и несет хвост-от мальчик... Да не давите так,
православные!.. И уже ему дают посох в руку, а потом уйдет на возвышение,
и там облачают, и дьякон дает возглас: <И, как невесту, украсить тебя!>
...Батюшки, куды и прет, куды и прет!.. Молодушка, али ты без глаз?.. Сюда
стань!.. А еще как посвящают-то в епископы... Марья, Марья, к нам! Это
наша, я ей место заняла! И у тебя не куплено! ...И вот духовенства тут
наставят рядами от олтаря до возвышения. Избранника, как клятьбу дает,
ведут от олтаря по орлецам. И митрополит над ним читает. И тут пение
красиво! А потом скажет митрополит-то ему: <Иди, весь народ благослови,
они за тебя молились!> И он уж тут рук лишится: все к нему подходят...
пост, а ребенка как кормить, молоком-то?
надо духом очиститься. Иная стоит прилежно и платочком накрыта, глаза
опустив, а изнутри у нее бес. Возлюбить надо!
что говорила про посвящение. Рядом старухи толковали про Серапиона:
Магометов, - а не выговоришь! Там по десяти жен наберут...
становилось трудно дышать. Наконец пронеслось:
предусмотрительность. Шествие выходило из-за палат, огибая собор. Алые и
золотые ризы лучились на солнце. Он совсем близко увидел улыбающееся лицо
невысокого и полного, с пролысинами надо лбом, епископа Серапиона
(шепотом, как ветер, передавали, указывая на него, в толпе: <Вот он,
вот!>). Лицо у епископа было в припухлостях, он что-то говорил, улыбаясь
спутнику, что шествовал рядом, и лицо в улыбке становилось очень добрым и
приятным, жизнеприемным. Следом шел соборный протодьякон Неплюй, высокий,
слегка заплывший. Крепкий затылок круглился под гривой волос. Ризы
колебались в лад шагам, стройные сухощавые юноши послушники и молодые
священники несли иконы и хоругви. Монахи, дьяконы, священники шли и шли,
изливаясь ало-золотым и бело-серебряным шествием, и, огибая собор,
направлялись ко главному входу.
все хлынули внутрь. Но, отчаянно нажав плечом, он успел втиснуться тоже, и
толпой его вынесло прямо к середине собора. Он увидел череду служек в
белом и проходящую к алтарю процессию, епископов и самого митрополита.
Воспринимая больше глазами, чем слухом, Федя старался не упустить, как
надевали облачения, как выносили дорогие, сверкающие камнями, панагии. Он
услышал даже, как Кирилл сказал тихо прислужнику, что держал перед ним
раскрытый служебник: <Выше!> И чудно показалось ему от этого простого
слова во время почти уже неземной красоты обряда.
них, и хор был оглушающе грозен, и умилительно чисты верхние голоса
маленьких певчих. Но весь обратился в слух, когда епископ Серапион вышел
на амвон, и повернулся к народу, и воздел руки, и стало тихо и трепетно в
храме, и когда он глубоким, ясным и, правда, каким-то льющимся голосом
заговорил:
мнил уже, яко утвердились и с радостью приемлете божественное писание. Но
увы! Все еще поганского обычая держитеся, волхвованию веруете, пожигая
огнем неповинных! Аще кто из вас и не причастен к убийству, но единой
мысли с убийцами - убийца есть!
сожгли ведьму, о чем намедни судачил весь город. Какая-то баба шепотом, за
спиной у Федора, принялась объяснять:
женку ни за что!
добавил Серапион, озирая плотную толпу прихожан, и новый ропот, ропот
смущения, рябью пробежал по людскому морю.
и бабам внизу, и князьям с княгинями вверху, на хорах собора.
отец ваш, понеже не переменишася от дел пагубных!
татьбы не лишится; аще кто ненависть на друга своего имеет - не оставит
вражды; грабящий не насытится; резы и лихву емлющий и того не престанет!
Кому сбираете богатства свои? Кто, окаянный, помыслит, яко наг родился и
наг отходит, ничто же с собою не возможет унесть? Кто любодей из вас - не
престанет и того деяти; сквернословец и пьяница своего обычая не
покинут... Как же утешусь, видя вас от Бога отлучаемых? Како обрадуюсь?
прозябнувших, ни плода!
упадали в замолкшую людскую массу.
притиснутому к самым перилам, равно казалось, что епископ Серапион
обращается именно к нему и говорит с ним одним, умоляя обновиться душою и
убояться кары господней.
отвещеваем? - спрашивал Серапион, после каждого вопроса умолкая и обводя
очами собор, точно ожидал ответа. - Страшно есть, чада, впасти в гнев
божий!
и голосом еще более глубоким и проникновенным заговорил о каре господней.
на ны язык немилостив, язык лют, язык не щадящ красы юных, немощи старец,
младости детей...
слова о бедах родимой земли. Все, заслышав о татарах, молчали,
оглядывались, понижая голос. И тут - с амвона, всенародно - эти падающие,
как светочи, золотые и жгучие слова! И Данила замер на хорах, оцепенев от
восторга, и замерли, выпрямляясь и сдвигая брови, бояре, и, потупив очи,
слушал святителя князь Василий, поминая, что и он наводил иноплеменных на
родную землю.
ли падеша отцы и братья наша трупием на земли? Не ведены ли быша жены и
чада наша в плен? Не порабощены ли быхом оставшие горькою работою от
иноплеменник?
престанут! И глады, и морове. И всласть хлеба своего изъести не можем,
воздыхание и печаль сушат кости наши!
повисла под сводами. Перестали толкать друг друга, прекратились шепоты.
Только голос Серапиона заполнял вышину:
потоптаны святыни, святители повержены в пищу мечам и плоть преподобных
мнихов - птицам на съедение! Кровь отцов и братьи нашей, аки вода многая,
землю напои. Князей наших и воевод крепость исчезла, храбрые наши, страха
наполнишеся, бежали, братья и чада множицею в плен сведены.
погибе, богатство наше иным в корысть бысть, труд наш поганые наследовали.
Земля наша, русская, иноплеменникам в достояние бысть и в поношение стала
живущим о край земли, в посмешище врагам нашим. Ибо сведох на себя, аки
дождь с небеси, гнев господень!