Ссылались на снега, скудоту от недавнего пожара, нехватку коней...
Степенной посадник сообщал то же самое. Советовал укрепить город как
мочно, а самим отходить, дабы встретить московитов на Мсте или Шелони. И
злая весть неведомыми путями тотчас потекла по Торжку...
Заслышав шум во дворе, Олфоромей успел накинуть оболочину и, схватя
оружие, выскочить к коновязям, где стремянный, Окиш, с пятью кметями
отбивался от наседающих горожан. Верхами, обнажив сабли, вырвались в
улицу, густо запруженную народом, и с гиком, размахивая оружием, вымчали к
северным воротам, еще удерживаемым новогородской помочью.
допоздна, пили мало, больше спорили и, услышав крики и шум на дворе, тоже
успели схватить оружие, собрать людей и отступить в каком-то порядке,
отбиваясь от наседающих смердов. Матвей Варфоломеич с остатними кметями
вырвался из наместничьего двора, как из ада; сам в крови, теряя людей,
поминутно кидаясь в бешеные сшибки, проламывая рогатки повстанцев, он,
едва живой и мокрый от руды и пота, тоже выбился-таки из города. Соединя
кметей, новогородские бояре, разыскивая и подбирая дорогою отсталых,
непроворых и тех, кого восстание черни застало вне града, устремились в
бегство к Нову Городу. Позади них, над оснеженным черным Торжком, полыхало
багровое зарево пожара (жгли терем Смена Внучка), заполошно бил колокол и
ширил смутный тяжелый гул народного мятежа, кидаться в который, пытаясь
повернуть ход событий, было заранее бесполезно и принесло бы им только
напрасную гибель.
отбивался, запершись в хоромах, пока едкий дым не начал проникать в сени.
Надеясь еще спастись, он ринул было на задний двор, но и тут грудились уже
гражане в бронях, с мечами, копьями, шестоперами, топорами и рогатинами в
руках. Боярин был взят и так как есть, в нижней рубахе (кольчугу тут же
содрали с него), разорванной и запятнанной кровью, отведен на вече.
вооруженных горожан. С роковым опозданием понял он, что чернь поднялась не
стихийно, что были тут и заводчики, и самозваные воеводы и что все
створилось по заранее намеченному умыслу. К помосту одного за другим
подводили схваченных великих бояринов. Толпа, напирая, орала:
погинути!
темноте - только пляшущий огонь факелов да рев толпы оглушал и слепил очи.
Хотел говорить, орал что-то; говорить ему не дали, тут же сволокли наземь,
в жаркую жадную толпу, в жестоко протянутые руки черни...
удовольствовавшись казнью, смерды послали разорить деревни Смена и иных
великих бояринов, дочиста разграбили житные дворы и бертьяницы, свели
коней и скот, который тут же был поделен промеж горожанами.
заточенья он вовсе ослаб духом и только, вздрагивая, ждал смертного конца.
Поэтому, когда на улице раздались шум и крики, а в двери стали ломиться
так, что затрещали створы, он понял одно - смерть!
глазами (в горнице была темень) и, когда двери, крякнув, расселись и в
прогал показался пляшущий дымный свет, завизжал, уже мало чего понимая, и
ринул бы головой вперед, в толпу убийц - как показалось ему, - ежели бы
туго натянувшаяся цепь не отбросила его назад, больно врезавшись в
запястья. Он еще ничего не постиг, когда горница наполнилась орущим
народом и какой-то ражий смерд в багровом факельном дыму принялся железным
шкворнем выламывать цепи из стен.
ноги. Уже все понявший Иван Рыбкин гулко хохотал и ругался, обнимаясь со
смердами, рычал и грозил выпороть всех подряд, срывая с рук искореженные
обрывки цепей, когда моложский князь, утвердясь на ослабших ногах, с
лицом, залитым слезами, вдруг понял, что не убивать, а свободить их
вломилась сюда эта толпа, и захохотал тонким истеричным бабьим голосом...
руки на волю. Во дворе какая-то оборванная жонка кинулась впереймы,
повисла на шее у Бориса Сменова - оказалось, что и жен московских борцов
тоже успели освободить из затвора.
своей удаче, собирались княжеборцы вокруг своего московского, вновь
обретшего силу и вес главы. И уже Иван Рыбкин, уставя руки в боки, весело
орал, требуя тотчас воротить им всем отобранные месяц назад снедь и добро;
и уже волокли, вели (лопоть и скот), пусть не все и не то, что было.
Тащили отобранное у новогородцев и взятое со дворов своих же великих
бояринов, коих час назад зорили вечем, абы только возместить великому
князю и его борцам давешний истор и тем спасти город от разоренья
московской ратью.
переговорах на княжеском сейме Семену очень помогла торжокская замятня.
Перед лицом гордого вечевого города князья еще раз вспомнили о своем
родовом единстве. Помогла нежданно и пакость, случившаяся в Брянске, где
вечники на глазах у митрополита Феогноста, пытавшегося остановить толпу,
убили своего князя, Глеба Святославича.
уравновешивая одна другую, иногда одолевая супротивную сторону, причем
каждое такое одоление бывало не ко благу земли. Восставшие горожане
сотворяли беспорядок и раззор, а победивший князь давил смердов поборами,
казнил и вешал, вызывая ропот и ненависть горожан...
сплотиться вокруг великокняжеского стола. На сейме в Москве Семен еще раз
говорил о единстве, потребном земле русичей. Братья-князья кивали,
соглашались. Полки уже вышли в поход, а корысть, в случае удачи, обещала
быть нешуточной.
черни, и только уже за Дмитровом настиг его гонец, скакавший кружным
путем, повестив об этой первой военной удаче, дальновидно предсказанной
Алексием.
ратников, закутанных в курчавые овчинные тулупы и шубы, шерсть на конях
закуржавела инеем. Рати шли разными путями, сбор был назначен в Торжке.
Туда же ехал в кожаном, обитом волчьими шкурами возке только что
пережирший ужас брянского убийства митрополит Феогност. Война, как и
советовал Алексий, принимала вид судебной исправы - княжеского и
церковного суда над непокорными.
полка к полку, удивляясь про себя, как это воеводы умеют устроить,
накормить и уместить, без давки и суеты на дорогах, такую громаду войска?
Этому следовало научиться, и он, грея ладони над дорожным огнем, хлебая
мужицкие щи, всматривался, вникал, изредка расспрашивал, больше стараясь
понять сам, валился ввечеру, чуя блаженную усталость, прямо на солому бок
о бок с ратными, сам осматривал возы с припасом, беседовал с возчиками и
волостелями, что поставляли сено и овес лошадям, отмечая для себя, сколь
непростое дело ратный поход, ежели о нем не судить по досужим байкам, где
только и есть что лихие конные сшибки, и никто никогда не скажет, как и на
чем везли кормы людям и лошадям, где добывали овес, каким побытом
устраивали ночлеги ратным в декабрьскую лютую стужу, кто и где ковал
тысячи коней, чинил сбрую и многое подобное, совсем неинтересное, но без
чего никакая рать вовсе не смогла бы даже и выйти в поход.
стало мочно выспаться на перине, в жарко истопленных горницах, посидеть за
богато накрытым столом, держа в руке украшенную серебром двоезубую вилку,
а в другой - нож с костяной изузоренной рукоятью.
отяжелевшая, царственная, как поздняя золотая осень, ослепив вальяжною
русскою красотой. Симеон смешался, затрудненно нахмурил брови, - не знал,
как держать себя, о чем баять. Вновь напомнился Федор, ордынский позор; и
та боль утраты, с которой о сю пору жила и живет эта ослепительно красивая
женщина, незримо передалась и ему, сидящему тут, ради коего и были убиты в
Орде ее муж и сын.
обширность града, и величие теремов, и гордую стать тверского собора,
колокол которого был увезен его отцом на Москву. Сухо-поджарый князь
Константин, давно знакомый, еще по Орде, казался тут, где он был и
хозяином и главою, вовсе неуместен и чужд, даже нелеп, а госпожою дома
по-прежнему, несмотря ни на что, была она, властная красавица, вдова
покойного Александра.
низовскими ратниками, Симеону отвели верхние горницы наместничьих хором.
Военные холопы и молодшая дружина - дети боярские спали в первой,
проходной палате, прямо на полу, на соломе. Семену досталась кровать в
малой горнице, рядом с которой, подстелив татарские тюфяки и занявши весь
пол, легли оружничий, двое слуг и стремянный князя. Слухачи доносили, что
до самого Голина путь свободен, а новогородцы совокупляют всю волость к
себе в город, намерясь засесть в осаду. <Ну что ж!> - неопределенно
подумал Симеон, валясь в постель. По крайности, можно было выспаться и
Березин Федор
Белов Вольф
Володихин Дмитрий
Флинт Эрик
Посняков Андрей
Распопов Дмитрий