евреев, от мала до велика, переходя через Чермное море, и что каждому еврею
заповедано петь этот мотив в минуту торжества и победы над врагами.
ходили из других казарм посмотреть, как Исай Фомич будет справлять свой
шабаш. Исай Фомич был до того невинно хвастлив и тщеславен, что это общее
любопытство доставляло ему тоже удовольствие. Он с педантскою и выделанною
важностью накрывал в уголку свой крошечный столик, развертывал книгу,
зажигал две свечки и, бормоча какие-то сокровенные слова, начинал
облачаться в свою ризу (рижу, как он выговаривал). Это была пестрая накидка
из шерстяной материи, которую он тщательно хранил в своем сундуке. На обе
руки он навязывал наручники, а на голове, на самом лбу, прикреплял
перевязкой какой-то деревянный ящичек, так что казалось, изо лба Исая
Фомича выходит какой-то смешной рог. Затем начиналась молитва. Читал он ее
нараспев, кричал, оплевывался, оборачивался кругом, делал дикие и смешные
жесты. Конечно, все это было предписано обрядами молитвы, и в этом ничего
не было смешного и странного, но смешно было то, что Исай Фомич как бы
нарочно рисовался перед нами и щеголял своими обрядами. То вдруг закроет
руками голову и начинает читать навзрыд. Рыданья усиливаются, и он в
изнеможении и чуть не в с воем склоняет на книгу свою голову, увенчанную
ковчегом; но вдруг, среди самых сильных рыданий, он начинает хохотать и
причитывать нараспев каким-то умиленно торжественным, каким-то
расслабленным от избытка счастья голосом. "Ишь его разбирает! " - говорят,
бывало, арестанты. Я спрашивал однажды Исая Фомича: что значат эти рыдания
и потом вдруг эти торжественные переходы к счастью и блаженству? Исай Фомич
ужасно любил эти расспросы от меня. Он немедленно объяснил мне, что плач и
рыдания означают мысль о потере Иерусалима и что закон предписывает при
этой мысли как можно сильнее рыдать и бить себя в грудь. Но что в минуту
самых сильных рыданий он, Исай Фомич, должен вдруг, как бы невзначай,
вспомнить (это вдруг тоже предписано законом), что есть пророчество о
возвращении евреев в Иерусалим. Тут он должен немедленно разразиться
радостью, песнями, хохотом и проговаривать молитвы так, чтобы самым голосом
выразить как можно более счастья, а лицом как можно больше торжественности
и благородства. Этот переход вдруг и непременная обязанность этого перехода
чрезвычайно нравились Исаю Фомичу: он видел в этом какой-то особенный,
прехитрый кунштик и с хвастливым видом передавал мне это замысловатое
правило закона. Раз, во время самого разгара молитвы, в комнату вошел
плац-майор в сопровождении караульного офицера и конвойных. Все арестанты
вытянулись в струнку у своих нар, один только Исай Фомич еще более начал
кричать и кривляться. Он знал, что молитва дозволена, прерывать ее нельзя
было, и, крича перед майором, не рисковал, разумеется, ничем. Но ему
чрезвычайно приятно было поломаться перед майором и порисоваться перед
нами. Майор подошел к нему на один шаг расстояния: Исай Фомич оборотился
задом к своему столику и прямо в лицо майору начал читать нараспев свое
торжественное пророчество, размахивая руками. Так как ему предписывалось и
в эту минуту выражать в своем лице чрезвычайно много счастья и
благородства, то он и сделал это немедленно, как-то особенно сощурив глаза,
смеясь и кивая на майора головой. Майор удивился; но наконец фыркнул от
смеха, назвал его тут же в глаза дураком и пошел прочь, а Исай Фомич еще
более усилил свои крики. Через час, когда уж он ужинал, я спросил его: а
что если б плац-майор, по глупости своей, на вас рассердился?
решительно никакого майора, что в это время, при этих молитвах, он впадает
в какой-то экстаз, так что ничего уж не видит и не слышит, что кругом его
происходит.
дела по всему острогу, всеми силами стараясь ничего не делать, как это
предписано в субботу по закону. Какие невозможные анекдоты рассказывал он
мне каждый раз, когда приходил из своей молельни; какие ни на что не
похожие известия и слухи из Петербурга приносил мне, уверяя, что получил их
от своих жидков, а те из первых рук.
содержал один еврей, была номерная, с платою по пятидесяти копеек за номер
и устроенная для лиц высокого полета. Другая же баня была по преимуществу
простонародная, ветхая, грязная, тесная, и вот в эту-то баню и повели наш
острог. Было морозно и солнечно; арестанты радовались уже тому, что выйдут
из крепости и посмотрят на город. Шутки, смех не умолкали дорогою. Целый
взвод солдат провожал нас с заряженными ружьями, на диво всему городу. В
бане тотчас же разделили нас на две смены: вторая дожидалась в холодном
предбаннике, покамест первая смена мылась, что необходимо было сделать за
теснотою бани. Но, несмотря на то, баня была до того тесна, что трудно было
представить, как и половина-то наших могла в ней уместиться. Но Петров не
отставал от меня; он сам без моего приглашения подскочил помогать мне и
даже предложил меня вымыть. Вместе с Петровым вызвался прислуживать мне и
Баклушин, арестант из особого отделения, которого звали у нас пионером и о
котором как-то я поминал как о веселейшем и милейшем из арестантов, каким
он и был в самом деле. Мы с ним уже слегка познакомились. Петров помог мне
даже раздеваться, потому что по непривычке я раздевался долго, а в
предбаннике было холодно, чуть ли не так же, как на дворе. Кстати:
арестанту очень трудно раздеваться, если он еще не совсем научился.
Во-первых, нужно уметь скоро расшнуровывать подкандальники. Эти
подкандальники делаются из кожи, вершка в четыре длиною, и надеваются на
белье, прямо под железное кольцо, охватывающее ногу. Пара подкандальников
стоит не менее шести гривен серебром, а между тем каждый арестант заводит
их себе на свой счет, разумеется, потому что без подкандальников невозможно
ходить. Кандальное кольцо не плотно охватывает ногу, и между кольцом и
ногой может пройти палец; таким образом, железо бьет по ноге, трет ее, и в
один день арестант без подкандальников успел бы натереть себе раны. Но
снять подкандальники еще не трудно. Труднее научиться ловко снимать из-под
кандалов белье. Это целый фокус. Сняв нижнее белье, положим, хоть с левой
ноги, нужно пропустить его сначала между ногой и кандальным кольцом; потом,
освободив ногу, продеть это белье назад сквозь то же кольцо; потом все, уже
снятое с левой ноги, продернуть сквозь кольцо на правой ноге; а затем все
продетое сквозь первое кольцо опять к себе обратно. Такая же история и с
надеванием нового белья. Новичку даже трудно и догадаться, как это
делается; первый выучил нас всему этому арестант Коренев, в Тобольске,
бывший атаман разбойников, просидевший пять лет на цепи. Но арестанты
привыкли и обходятся без малейшего затруднения. Я дал Петрову несколько
копеек, чтоб запастись мылом и мочалкой; арестантам выдавалось, правда, и
казенное мыло, на каждого по кусочку, величиною с двукопеечник, а толщиною
с ломтик сыра, подаваемого по вечерам на закуску у "среднего рода" людей.
Мыло продавалось тут же, в предбаннике, вместе с сбитнем, калачами и
горячей водой. На каждого арестанта отпускалось, по условию с хозяином
бани, только по шайке горячей воды; кто же хотел обмыться почище, тот за
грош мог получить и другую шайку, которая и передавалась в самую баню через
особо устроенное для того окошко из предбанника. Раздев, Петров повел меня
даже под руку, заметив, что мне очень трудно ступать в кандалах. "Вы их
кверху потяните, на икры, - приговаривал он, поддерживая меня, точно
дядька, - а вот тут осторожнее, тут порог". Мне даже несколько совестно
было; хотелось уверить Петрова, что я и один умею пройти; но он этому бы не
поверил. Он обращался со мной решительно как с ребенком, несовершеннолетним
и неумелым, которому всякий обязан помочь. Петров был отнюдь не слуга,
прежде всего не слуга; разобидь я его, он бы знал, как со мной поступить.
Деньги за услуги я ему вовсе не обещал, да он и сам не просил. Что ж
побуждало его так ходить за мной?
Представьте себе комнату шагов в двенадцать длиною и такой же ширины, в
которую набилось, может быть, до ста человек разом, и уж по крайней мере,
наверно, восемьдесят, потому что арестанты разделены были всего на две
смены, а всех нас пришло в баню до двухсот человек. Пар, застилающий глаза,
копоть, грязь, теснота до такой степени, что негде поставить ногу. Я
испугался и хотел вернуться назад, но Петров тотчас же ободрил меня.
Кое-как, с величайшими затруднениями, протеснились мы до лавок через головы
рассевшихся на полу людей, прося их нагнуться, чтоб нам можно было пройти.
Но места на лавках все были заняты. Петров объявил мне, что надо купить
место, и тотчас же вступил в торг с арестантом, поместившимся у окошка. За
копейку тот уступил свое место, немедленно получил от Петрова деньги,
которые тот нес, зажав в кулаке, предусмотрительно взяв их с собою в баню,
и тотчас же юркнул под лавку прямо под мое место, где было темно, грязно и
где липкая сырость наросла везде чуть не на полпальца. Но места и под
лавками были все заняты; там тоже копошился народ. На всем полу не было
местечка в ладонь, где бы не сидели скрючившись арестанты, плескаясь из
своих шаек. Другие стояли между них торчком и, держа в руках свои шайки,
мылись стоя; грязная вода стекала с них прямо на бритые головы сидевших
внизу. На полке и на всех уступах, ведущих к нему, сидели, съежившись и
скрючившись, мывшиеся. Но мылись мало. Простолюдины мало моются горячей
Конюшевский Владислав
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Ларссон Стиг
Березин Федор
Никитин Юрий