Чтение 28–й страницы книги ~Униженные и оскорбленные~

- Не беспокойся, Наташа, все уладится. На то идет.

Она пристально поглядела на меня.

- Ваня! Что ты думаешь о князе?

- Если он говорил искренно, то, по-моему, он человек вполне
благородный.

- Если он говорил искренно? Что это значит? Да разве он мог говорить
неискренно?

- И мне тоже кажется, - отвечал я. "Стало быть, у ней мелькает
какая-то мысль, - подумал я про себя. - Странно!"

- Ты все смотрел на него... так пристально...

- Да, он немного странен; мне показалось.

- И мне тоже. Он как-то все так говорит... Устала я, голубчик. Знаешь
что? Ступай и ты домой. А завтра приходи ко мне как можно пораньше от них.
Да слушай еще: это не обидно было, когда я сказала ему, что хочу поскорее
полюбить его?

- Нет... почему ж обидно?

- И... не глупо? То есть ведь это значило, что покамест я еще не люблю
его.

- Напротив, это было прекрасно, наивно, быстро. Ты так хороша была в
эту минуту! Глуп будет он, если не поймет этого с своей великосветскостью.

- Ты как будто на него сердишься, Ваня? А какая, однако ж, я дурная,
мнительная и какая тщеславная! Не смейся; я ведь перед тобой ничего не
скрываю. Ах, Ваня, друг ты мой дорогой! Вот если я буду опять несчастна,
если опять горе придет, ведь уж ты, верно, будешь здесь подле меня; один,
может быть, и будешь! Чем заслужу я тебе за все! Не проклинай меня никогда,
Ваня!..

Воротясь домой, я тотчас же разделся и лег спать. В комнате у меня
было сыро и темно, как в погребе. Много странных мыслей и ощущений бродило
во мне, и я еще долго не мог заснуть.

Но как, должно быть, смеялся в эту минуту один человек, засыпая в
комфортной своей постели, - если, впрочем, он еще удостоил усмехнуться над
нами! Должно быть, не удостоил!

Глава III

На другое утро часов в десять, когда я выходил из квартиры, торопясь
на Васильевский остров к Ихменевым, чтоб пройти от них поскорее к Наташе, я
вдруг столкнулся в дверях со вчерашней посетительницей моей, внучкой Смита.
Она входила ко мне. Не знаю почему, но, помню, я ей очень обрадовался.
Вчера я еще и разглядеть не успел ее, и днем она еще более удивила меня. Да
и трудно было встретить более странное, более оригинальное существо, по
крайней мере по наружности. Маленькая, с сверкающими, черными, какими-то
нерусскими глазами, с густейшими черными всклоченными волосами и с
загадочным, немым и упорным взглядом, она могла остановить внимание даже
всякого прохожего на улице. Особенно поражал ее взгляд: в нем сверкал ум, а
вместе с тем и какая-то инквизиторская недоверчивость и даже
подозрительность. Ветхое и грязное ее платьице при дневном свете еще больше
вчерашнего походило на рубище. Мне казалось, что она больна в какой-нибудь
медленной, упорной и постоянной болезни, постепенно, но неумолимо
разрушающей ее организм. Бледное и худое ее лицо имело какой-то
ненатуральный смугло-желтый, желчный оттенок. Но вообще, несмотря на все
безобразие нищеты и болезни, она была даже недурна собою. Брови ее были
резкие, тонкие и красивые; особенно был хорош ее широкий лоб, немного
низкий, и губы, прекрасно обрисованные, с какой-то гордой, смелой складкой,
но бледные, чуть-чуть только окрашенные.

- Ах, ты опять! - вскричал я, - ну, я так и думал, что ты придешь.
Войди же!

Она вошла, медленно переступив через порог, как и вчера, и недоверчиво
озираясь кругом. Она внимательно осмотрела комнату, в которой жил ее
дедушка, как будто отмечая, насколько изменилась комната от другого жильца.
"Ну, каков дедушка, такова и внучка, - подумал я. - Уж не сумасшедшая ли
она?" Она все еще молчала; я ждал.

- За книжками! - прошептала она наконец, опустив глаза в землю.

- Ах, да! Твои книжки; вот они, возьми! Я нарочно их сберег для тебя.

Она с любопытством на меня посмотрела и как-то странно искривила рот,
как будто хотела недоверчиво улыбнуться. Но позыв улыбки прошел и сменился
тотчас же прежним суровым и загадочным выражением.

- А разве дедушка вам говорил про меня? - спросила она, иронически
оглядывая меня с ног до головы.

- Нет, про тебя он не говорил, но он...

- А почему ж вы знали, что я приду? Кто вам сказал? - спросила она,
быстро перебивая меня.

- Потому, мне казалось, твой дедушка не мог жить один, всеми
оставленный. Он был такой старый, слабый; вот я и думал, что кто-нибудь
ходил к нему. Возьми, вот твои книги. Ты по ним учишься?

- Нет.

- Зачем же они тебе?

- Меня учил дедушка, когда я ходила к нему.

- А разве потом не ходила?

- Потом не ходила... я больна сделалась, - прибавила она, как бы
оправдываясь.

- Что ж у тебя, семья, мать, отец?

Она вдруг нахмурила свои брови и даже с каким-то испугом взглянула на
меня. Потом потупилась, молча повернулась и тихо пошла из комнаты, не
удостоив меня ответом, совершенно как вчера. Я с изумлением провожал ее
глазами. Но она остановилась на пороге.

- Отчего он умер? - отрывисто спросила она, чуть-чуть оборотясь ко
мне, совершенно с тем же жестом и движением, как и вчера, когда, тоже
выходя и стоя лицом к дверям, спросила об Азорке.

Я подошел к ней и начал ей наскоро рассказывать. Она молча и пытливо
слушала, потупив голову и стоя ко мне спиной. Я рассказал ей тоже, как
старик, умирая, говорил про Шестую линию. "Я и догадался, - прибавил я, -
что там, верно, кто-нибудь живет из дорогих ему, оттого и ждал, что придут
о нем наведаться. Верно, он тебя любил, когда в последнюю минуту о тебе
поминал".

- Нет, - прошептала она как бы невольно, - не любил.

Она была сильно взволнована. Рассказывая, я нагибался к ней и
заглядывал в ее лицо. Я заметил, что она употребляла ужасные усилия
подавить свое волнение, точно из гордости передо мной. Она все больше и
больше бледнела и крепко закусила свою нижнюю губу. Но особенно поразил
меня странный стук ее сердца. Оно стучало все сильнее и сильнее, так что,
наконец, можно было слышать его за два, за три шага, как в аневризме. Я
думал, что она вдруг разразится слезами, как и вчера; но она преодолела
себя.

- А где забор?

- Какой забор?

- Под которым он умер.

- Я тебе покажу его... когда выйдем. Да, послушай, как тебя зовут?

- Не надо...

- Чего не надо?