другой дом или, говоря точнее, громко обсуждали этот переезд друг с дружкой
так, чтобы всякий, имеющий уши, мог услышать, что они подумывают о переезде,
-- и злой дух сгинул, как случается с moskovettom, этим мучительным ветром,
этой глыбой холодного воздуха, во весь март дующего в наши восточные берега,
пока внезапно, в одно из утр, не заслышится пение птиц, и флаги повиснут,
обмякнув, и очертания мира снова встанут по местам. Явления прекратились
полностью, и если не забылись, то по крайности никогда не упоминались; но
как все-таки любопытна наша неспособность увидеть таинственный знак
равенства между Гераклом, рвущимся на простор из слабого тельца
невротического ребенка, и неистовым духом тетушки Мод, как удивительно, что
наше чувство рационального довольствуется первым же объяснением,
подвернувшимся под руку, хотя, в сущности, научное и сверхъестественное,
чудо мышцы и чудо мышления равно неисповедимы, как и все пути Господа
Нашего.
вариант, содержащий один странный пробел:
знаменитых поэтов, художников, философов и проч., сошедших с ума или впавших
в старческое слабоумие, подходящих найдется немало. Столкнулся ли Шейд с
чрезмерным разнообразием и, не имея логического подспорья для выбора,
оставил пробел, полагаясь на таинственную органическую силу, что выручает
поэтов, заполняя такие пробелы по собственному усмотрению? Или тут было
что-то иное, -- некая темная интуиция, провидческая щепетильность,
помешавшая вывести имя выдающегося человека, бывшего ему близким другом?
Может статься, он сыграл втемную оттого, что некий домашний читатель
воспротивился бы упоминанию этого именно имени? И коли на то пошло, зачем
вообще называть его в столь трагическом контексте? Тревожные, темные думы.
стволе созревшей цикадой, вскарабкавшейся сюда, чтобы выбраться на свет.
Шейд рассказывал, что однажды он опросил аудиторию из трехсот студентов, и
только трое знали, как выглядит цикада. Невежественные первопоселенцы
окрестили ее "саранчой", которая, разумеется, есть не что иное, как
кузнечик, и ту же нелепую ошибку совершали многие поколения переводчиков
Лафонтеновой "La Cigale et la Fourmi"{1} (смотри строки 243-244).
Всегдашний спутник cigale, муравей, вот-вот забальзамируется в янтаре.
девять (согласно моим записям), было в июне и лишь жалкие два выпали на
первые три недели июля (мы возобновим их в Ином Краю!), мой друг с некоторым
кокетством указывал кончиком трости на разные занятные природные объекты. Он
никогда не уставал иллюстрировать посредством этих примеров необычайную
смесь Канадской и Австральной зон, которые "сошлись", как он выражался, в
этой части Аппалачия, где на наших высотах в 1500 футов северные виды птиц,
насекомых и растений смешиваются с представителями юга. Как и большинство
литературных знаменитостей, Шейд, видимо, не сознавал, что скромному
почитателю, который наконец-то загнал в угол и для себя одного залучил
недостижимого гения, куда интересней поговорить с ним о литературе и жизни,
чем услышать, что "диана" (предположительно, цветок) встречается в
Нью-Вае наряду с "атлантидой" (предположительно, тоже цветок), и
прочее в том же роде. Особенно памятна мне одна несносная прогулка (6 июля),
которой поэт мой с великолепной щедростью одарил меня в возмещение за тяжкую
обиду (смотри и почаще смотри примечание к строке 181), в оплату за
мой скромный дар (которым, я думаю, он так никогда и не воспользовался) и с
разрешения жены, подчеркнуто проводившей нас по дороге в Далвичский лес. С
помощью коварных экскурсов в естественную историю Шейд продолжал ускользать
от меня -- от меня, истерически, жгуче, неуправляемо стремившегося узнать,
какую именно часть приключений земблянского короля закончил он в последние
четыре-пять дней. Гордость, мой вечный изъян, не позволяла мне донимать его
прямыми вопросами, но я все время возвращался к прежним моим темам -- к
побегу из Дворца, к приключениям в горах, -- чтобы вытянуть из него
какие-либо признания. Казалось бы, поэт, создающий длинное и сложное
произведение, должен был прямо-таки вцепиться в возможность поговорить о
бедах своих и победах. Так ничего же подобного! Все, что я получал в ответ
на мои бесконечно мягкие и осторожные распросы, это фразочки вроде: "Угу,
движется помаленьку" или "Не-а, не скажу", и наконец, он осадил меня
оскорбительным анекдотом о короле Альфреде, который, якобы, любил послушать
рассказы бывшего при нем норвежского служителя, но отсылал оного, погружаясь
в иные дела. "Снова-здорово, -- говаривал грубый Альфред смиренному
норвежцу, пришедшему, чтобы поведать чуть отличный вариант какого-нибудь
древнего скандинавского мифа, уже сообщенного им прежде. -- Опять ты тут
отираешься!" Вот так и вышло, дорогие мои, что легендарный беглец,
боговдохновенный северный бард ныне известен любому школьнику под дурацкой
кличкой "Отир" [Отер].
был все же добрее (смотри примечание к строке 783).
в "The London Times", можно добыть имя их благотворителя, -- если только его
не выдумал Шейд. Когда я посетил Ниццу четверть века спустя, британца
заменил местный житель, бородатый старый бездельник, которого терпели или же
поощряли ради привлечения туристов, -- он стоял, похожий на статую
Верлена, с невзыскательной чайкой, сидевшей в профиль на его
свалявшейся шевелюре, или отсыпался под общедоступным солнышком, уютно
свернувшись, спиной к колыбельным рокотам моря, на променадной скамье, под
которой аккуратно раскладывал на газете разноцветные куски неопределимой
снеди -- на предмет просушки или ферментации. Вообще англичане здесь
попадались очень редко, гораздо более значительное их скопление я обнаружил
немного восточнее Ментоны, на набережной, где был воздвигнут в честь
королевы Виктории пока еще запеленутый грузный монумент, с трудом обнимаемый
бризом, -- взамен унесенному немцами. Довольно трогательно топырился под
покрывалом ретивый рожок ее ручного единорога.
полезен в структурном отношении как переход к теме дочери. Я однако же смею
утверждать, что когда раздавался вверху над нашими головами топот "родной"
Сибил, отчетливый и озлобленный, не все и не всегда бывало так уж "хорошо"!
обозначения небольшой долины, богатой железной рудой [iron dell], а от
французского слова "ласточка"). Она была несколькими месяцами старше
него. Сколько я понимаю, корни у нее канадские, как и у бабки Шейда по
материнской линии (двоюродной сестры дедушки Сибил, коли я не слишком
ошибся).
друга с предельной предупредительностью, и с первых же минут она невзлюбила
меня и исполнилась подозрений. Позже мне довелось узнать, что, упоминая меня
прилюдно, она обзывала меня "слоновым клещом, ботелым бутом
королевских размеров, лемурьей глистой, чудовищным паразитом гения".
Я ей прощаю -- ей и всем остальным.
взгромоздить род бабочек на орфическое божество и поместить их поверх
неизбежной аллюзии на Ваномри Эстер! В этой связи из моей памяти выплывают
две строки из одной поэмы Свифта (которой я не могу отыскать в этой лесной
глуши):
которым смотри примечание). Шейд говорил, бывало, что старо-английское ее
наименование -- это "The Red Admirable" [Красная Восхитительная], а уж потом
оно выродилось в "The Red Admiral" [Красный Адмирал]. Это одна из немногих
случайно знакомых мне бабочек. Зембляне зовут ее harvalda
[геральдическая], возможно оттого, что легко узнаваемые очертания ее несет
герб герцогов Больна. В определенные года, по осени, она довольно часто
появлялась в Дворцовых Садах в обществе однодневных ночниц. Мне случалось
видеть, как "красная восхитительная" пирует сочащимися сливами, а однажды --
и дохлым кроликом. Весьма шаловливое насекомое. Почти домашний ее экземпляр
был последним природным объектом, показанным мне Джоном Шейдом, когда он шел
навстречу своей участи (смотри, смотри теперь же мои примечания к строкам
992-995).
природе своей склонен к унынию, -- беспокойный, брюзгливый и подозрительный
человек, хоть и у меня выпадают минуты ветрености и fou rire{2}.
Флинт Эрик
Каменистый Артем
Шилова Юлия
Грабб Джеф
Гуль Роман Борисович
Чернецов Андрей