вся эта пора жизни с Аннелизой пропитана была нежным бледным светом, и
только изредка в этом молочном тумане что-то вспыхивало на миг - белокурая
прядь волос при свете лампы, блик на раме картины, стеклянный шарик,
которым играла дочь, - и снова - опаловый туман, и в нем - тихие, как бы
плавательные движения Аннелизы. Все, даже самое грустное и стыдное в
прошлой жизни, было прикрыто обманчивой прелестью красок, его душа жила
тогда в перламутровых шорах, он не видел тех пропастей, которые открылись
ему теперь. Да и полно, умел ли он до конца пользоваться даром острого
зрения. Он с ужасом замечал теперь, что, вообразив, скажем, пейзаж, среди
которого однажды пожил, он не умеет назвать ни одного растения, кроме дуба
и розы, ни одной птицы, кроме вороны и воробья. Кречмар теперь понимал,
что он, в сущности, ничем не отличался от тех узких специалистов, которых
некогда так презирал, от рабочего, знающего только свою машину, от
виртуоза, ставшего лишь придатком к музыкальному инструменту.
Специальностью Кречмара было в конце концов живописное любострастие.
Лучшей его находкой была Магда. А теперь от Магды остались только голос,
да шелест, да запах духов - она как бы вернулся в ту темноту (темноту
маленького кинематографа), из которой он ее когда-то извлек.
расссуждениями, не всегда удавалось ему себя убедить, что физическая
слепота есть в некотором смысле духовное прозрение. Напрасно он обманывал
себя тем, что ныне его жизнь с Магдой счастливее, глубже и чище, напрасно
думал о ее трогательной преданности. Конечно, это было трогательно,
конечно, она была лучше самой верной жены, эта незримая Магда, этот
ангельский холодок, этот голос, уговаривающий его не волноваться... Но как
только он ловил в кромешной тьме пугливую руку и старался выразить свою
благодарность, в нем сразу просыпалась такая жажда ее узреть, что всякая
мораль летела к черту, он чувствовал, как надвигается безумие, лицо его
дергается, он мучительно пытался родить свет. Под предлогом, что всякое
волнение ему вредно, Магда решительно запрещала ему трогать ее, но иногда
ему удавалось ее схватить, и тогда он ощупывал ее голову и тело, стараясь
увидеть через осязание и все равно не видя ничего. Горн, который очень
любил сидеть с ним в одной комнате, жадно следил за его движениями. Магда
упиралась слепому в грудь, поднимала глаза к небу с комической резиньяцией
или показывала Кречмару язык, что было особенно, конечно, смешно по
сравнению с выражением безысходной нежности на лице слепого. Магда ловким
поворотом вырывалась и отходила к Горну, который сидел на подоконнике,
босой, в белых штанах и по пояс голый, - ему нравилось жарить спину на
солнце. Кречмар полулежал в кресле, одетый в пижаму и халат; его лицо
обросло жестким курчавым волосом, и ярко розовел на виске шрам, - он
походил на бородатого арестанта. "Магда, вернись", - умоляюще говорил он,
протягивая руку. "Тебе вредно, тебе вредно", - равнодушно отвечала она,
поглаживая Горна по его длинной и мохнатой спине. Кречмар не унимался,
дергался, яростно потирал глаза. "Я хочу тебя, - говорил он. - Гораздо
вреднее, что вот уже два месяца мы не..." (тут следовал самодельный, так
сказать, глагол, домашний, ласкательный, из их любовного лексикона). Горн
подмигивал Магде. Она многозначительно улыбалась, стуча себя пальцем по
лбу. Кречмар продолжал ее звать, словно тетерев на току. Порою Горн,
либивший риск, подходил босиком на цыпочках и очень легко дотрагивался до
него, - и Кречмар издавал мурлыкающий звук, хотел обнять мнимую Магду, но
Горн, беззвучно отойдя, уже опять сидел на подоконнике и грел спину. "Мое
счастье, умоляю", - задыхался Кречмар и вставал с кресла и шел на нее, -
Горн на подоконнике поджимал ноги. Магда сердилась, кричала на Кречмара,
кричала, что тотчас уедет, бросит его, если он не будет слушаться, и он, с
виноватой усмешечкой, пробирался обратно к своему креслу. "Ладно, ладно, -
вздыхал он. - Почитай мне что-нибудь - газету, что ли". Она опять
поднимала глаза к небу.
она разворачивала газету и читала вслух, и Кречмар сокрушенно кивал,
медленно поедая невидимые вишни, выплевывал в ладонь невидимые косточки.
Картина получалась чрезвычайно мирная. Горн смешил Магду, вытягивая и
опять вбирая губы в подражание ее манере читать, или делал вид, что сейчас
уронит ее, и у нее срывался голос.
теперь строже, и тише, и одухотвореннее. Если она не бросает меня, значит
действительно любит. Это хорошо, это хорошо". И вдруг ни с того ни с сего
начинал громко рыдать, рвал мрак руками, умолял, чтобы его повезли к
другому профессору, к третьему, четвертому, только бы прозреть, все, что
угодно, операцию, пытку, прозреть... Горн, позевывая, брал из вазы на
столе пригоршню вишен и отправлялся в сад.
хотя позволяли себе всякие невинные шутки. Он ходил либо босиком, либо в
войлочных туфлях. Перед дверью своей комнаты, в коридоре, он на всякий
случай устроил баррикаду из ящиков и сундуков, через которую Магда по
ночам перелезала. Кречмар, впрочем, после первого обхода дома перестал
интересоваться расположением комнат, зато спальню и кабинет изучил
досконально, Магда описала ему все краски там - синие обои, желтый абажур,
- но, по наущению Горна, нарочно все цвета изменила: Горну казалось
весело, что слепой будет представлять себе свой мирок в тех красках,
которые он, Горн, продиктует. В своих комнатах у Кречмара было почти
ощущение, что он видит мебель и предметы, и он чувствовал сохранность,
безопасность. Когда же он изредка сиживал в саду, то кругом была неведомая
бездна, ибо все было слишком велико, воздушно и многошумно, чтобы можно
было описать.
вскоре Горну стало затруднительно незаметно входить и выходить; как бы
беззвучно ни открывалась дверь, Кречмар сразу поворачивался в ту сторону и
спрашивал: "Это ты, Магда?" А затем сердился на нерасторопность своего
слуха, когда Магда отвечала ему из другого угла. Проходили дни, и чем
острее он напрягал слух, тем неосторожнее становились Горн и Магда,
привыкая к невидимости своей любви. Вместо того чтобы, как прежде, обедать
на кухне под обожающим взглядом старой Эмилии, Горн преспокойно садился с
Магдой и Кречмаром за стол и ел с виртуозной беззвучностью, не прикасаясь
металлом к фарфору и пользуясь нарочито громким разговором Магды, чтобы
жевать и глотать. Однажды он поперхнулся, Кречмар, над которым наклонялась
Магда, наливая ему в чашку кофе, вдруг услышал в конце овального стола
странный звук - как будто шумное человеческое придыхание. Магда поспешно
затораторила, но он прервал ее: "Что это было? Что это было?" Горн меж тем
взял свою тарелку и на цыпочках удалился; однако, проходя в полуоткрытую
дверь, уронил вилку. "Что это такое? Кто там?" - повторил Кречмар. "Ах,
это Эмилия. Чего ты волнуешься?" - "Но ведь она сюда никогда на входит..."
- "А сегодня вошла". - "Я думал, что у меня начинаются слуховые
галлюцинации, - сказал Кречмар виновато. - Вчера, например, мне
показалось, кто-то босиком шлепает по коридору". "Так можно с ума сойти",
- сухо произнесла Магда.
газетами или поднимались к водопаду. Как-то они возвращались домой,
поднимались уже по крутой тропинке, ведущей к шале, и Горн говорил: "Я
советую тебе не приставать к нему с браком. Уверяю тебя, тем самым, что он
бросил жену, он причислил ее к лику святых и не даст в обиду. Гораздо
проще и милее выйдет, если тебе удастся постепенно забрать в свои руки
хотя бы половину его капитала".
выходит отлично. Он подписывает, как машина. Но не следует слишком
злоупотреблять. Дай Бог, к зиме можно будет бросить его. Перед тем купим
ему собаку - маленький знак внимания".
вьюном, отмечал тот предел, после которого опасно было громко
разговаривать. Они пошли молча и через несколько минут уже подходили к
саду. Магда вдруг засмеялась, указывая на белку. Горн швырнул в нее
палкой, но не попал. "Они, говорят, страшно портят деревья", - сказала
Магда тихо. "Кто портит деревья?" - громко спросил голос Кречмара.
в садовую площадку. "Магда, с кем ты там говоришь?" - продолжал он и вдруг
оступился и тяжело сел, выронив трость. "Как ты смеешь так далеко
заходить?" - воскликнула она и грубовато помогла ему подняться; зернышки
гравия впились ему в ладони, он топырил пальцы и отдувался. "Я старалась
поймать белку, - объяснила Магда. - А ты что думал?" "Мне казалось... -
начал Кречмар. - Кто тут?" - вдруг отрывисто крикнул он, повернувшись в
сторону Горна, который осторожно шел по траве. "Никого нет, я одна, чего
ты бесишься!" - забормотала Магда и, не выдержав, хлопнула Кречмара по
руке. "Поведи меня домой, - сказал он чуть не плача. - Тут так шумно,
деревья, ветер, белки. Я не знаю, что кругом происходит... Так шумно".
подталкивая.
диване и курили, а в двух саженях от них Кречмар, неподвижный, как сова,
сидел в кожаном кресле, уставившись на них неподвижными мутно-голубыми
глазами. Магда, по его просьбе, рассказывала ему свое детство. Он рано
пошел спать, долго поднимался по лестнице, стараясь установить подошвой и
тростью индивидуальность каждой ступени. Среди ночи он проснулся, нащупал
на голом циферблате дешевого будильника стрелки: была половина второго.
Странное беспокойство. Что-то мешало ему в последнее время сосредоточить
ум на тех важных, хороших мыслях, которые одни помогали бороться с ужасом
слепоты. Он лежал и думал: "В чем же дело? Аннелиза? Нет, она далеко. Она
на самой глубине его слепоты, милая, бледная, грустная тень, которую
нельзя тревожить. Магдины запреты? И это не то. Ведь это временно. Ему
действительно вредно. Да и следует научиться чисто и духовно относиться к
Херберт Фрэнк
Трубников Александр
Никитин Юрий
Ильин Андрей
Сертаков Виталий
Майер Стефани