Чтение 28–й страницы книги ~Земля шорохов~

Вскоре я услышал гудок машины Хельмута и неохотно поднялся, чтобы уйти.
Хозяин сунул фотографии обратно в шкатулку и закрыл крышку.

-- Простите,-- сокрушенно сказал он,-- что я досаждал вам своими
фотографиями. Если бы моя жена была здесь, она оказала бы вам более
достойный прием.

Я запротестовал, сказав, что хорошо провел время. На языке у меня
вертелся один вопрос, задать который я не решался, так как боялся, что это
будет проявлением невоспитанности.

-- Скажите, сеньор Капораль,-- сказал я,-- а вы никогда не скучаете по
своему прошлому? После такой великолепной жизни, когда у вас были деньги,
охота и влиятельные друзья, не находите ли Аргентину, ну, скажем, немного
скучной?

Он посмотрел на меня и рассмеялся.

-- Сеньор Даррелл,-- сказал он,-- то, что я вам показал, давно прошло,
как сон. В свое время это было великолепно. Но теперь у меня новая жизнь. Я
коплю деньги, чтобы послать своих детей учиться в Буэнос-Айрес, и у меня
останется еще немного средств, чтобы купить небольшую эстансию для себя и
жены, когда дети подрастут. Чего же мне еще желать?

Я задумался над его словами, а он, улыбаясь, наблюдал за мной.

-- А вам нравится ваша работа? -- спросил я.-- Вы управляющий этой
эстансией?

-- Конечно,-- ответил он.-- Это гораздо лучше того, чем я занимался
сразу же после своего приезда в Аргентину.

-- Что это была за работа? -- полюбопытствовал я.

-- Я кастрировал быков в Кордобе,-- хихикнув, сказал он.

Я вышел и, начиненный мыслями, сел к Хельмуту в машину. Мне удалось
провести два часа с весьма необыкновенным человеком -- по-настоящему
счастливым и совершенно не озлобленным.

Моя коллекция животных уже так разрослась, что один только уход за ней
отнимал весь день. Я уже не мог сбегать на три-четыре дня и оставлять моих
животных на бедную Эдну. Кроме того, я был занят изготовлением клеток для
тех зверей, которые до сего времени разгуливали на свободе или сидели на
привязи. Пора было подумать об отъезде. Сначала я хотел отправиться со своей
коллекцией в Буэнос-Айрес самолетом, но когда я получил смету расходов, мне
показалось, что над ней поработало Королевское астрономическое общество,
привыкшее иметь дело со световыми годами.

Значит, о самолете не могло быть и речи. Ехать в поезде два дня и три
ночи -- удовольствие небольшое, но другого выхода не было. Чарлз, несмотря
на множество собственных забот и волнений из-за жены, которая лежала в
больнице, устроил все с присущей ему быстротой и сноровкой. А я стучал себе
в саду молотком и пилил, готовя клетки для путешествия в поезде, и не
спускал глаз с тех животных, которые еще не были взаперти и могли
набедокурить. Самыми большими среди них были коати, Марта и Матиас. Они
сидели на привязи под деревьями. Я очень люблю коати, хотя и знаю, что не
все разделяют мое пристрастие к этим очаровательным животным. Я нахожу
что-то очень трогательное в их длинных шершавых носах со скошенными
кончиками, в их пальцах, торчащих в разные стороны, как у голубей, в их
медвежьей походке и манере держать трубой полосатый хвост, похожий на
пушистый восклицательный знак. На воле они держатся довольно большими
стаями. Бродя по лесу, они переворачивают стволы упавших деревьев и камни,
обнюхивая каждый укромный уголок и каждую щель своими носами, похожими на
пылесос, потому что пищей им может служить все -- от жуков до птиц, от
фруктов до грибов. Как и большинство мелких стайных млекопитающих, они
общаются друг с другом с помощью богатого набора всяких условных звуков, и я
уверен, что "беседы" стаи коати заслуживают специального изучения. Матиас
при мне по целому часу издавал всякие птичьи писки и трели. Обследуя гнилое
бревно или камень и учуяв сочного жука или слизняка, он начинал похрюкивать
на разные лады, перемежая это хрюканье странным чавкающим шумом, который он
издавал, очень быстро щелкая зубами. В ярости он неистово визжал, трясясь
всем телом, как в лихорадке, и кричал так протяжно и пронзительно, что едва
выдерживали барабанные перепонки.

Обоих коати я привязывал на очень длинных сворках к деревьям. Когда они
заканчивали обкопку и обследование каждой щепки и камня на всей площади,
которую им позволял охватить поводок, я привязывал их к другому дереву.
Всякий раз при этом Матиас поначалу тратил минут десять на то, чтобы
обозначить свои новые владения пахучими выделениями железы, которая
находится у него у основания хвоста. Он торжественно ходил по кругу с
выражением крайней сосредоточенности на морде и через определенные интервалы
присаживался, чтобы потереться задней частью тела о понравившийся ему камень
или палку. Проделав эту операцию, которая у коати равнозначна поднятию флага
над завоеванной территорией, он держался уже свободнее и с чистой совестью
начинал охоту за жуками. Если какой-нибудь из местных псов неосторожно
приближался к территории коати, то второй раз этого он больше никогда не
делал. Коати медленно шел навстречу собаке, угрожающе стуча зубами, держа
хвост трубой и раздуваясь вдвое против обычных размеров. Подойдя к собаке,
он вдруг, странно переваливаясь, с пронзительными оглушающими воплями
бросался вперед. Эти мерзкие звуки сбивали спесь с любой не очень храброй
собаки, и она поспешно отступала, а Матиас, спокойно попискивая и
повизгивая, пускался по кругу, чтобы снова обозначить свои владения. Во
время таких сцен Марта сидела, натянув до отказа цепочку, с обожанием
наблюдала за Матиасом и повизгивала, чтобы подбодрить его.

Все остальные животные чувствовали себя превосходно. Растолстевшая
Хуанита с каждым днем становилась все более очаровательной и вовсю помыкала
попугаями. Мои драгоценные желтоголовые ара чуть не довели меня до
сердечного приступа, когда я увидел, что они хиреют с каждым днем. В конце
концов совершенно случайно я обнаружил, что они не больны, а по какой-то
неизвестной причине хотят спать по ночам в ящике. Как только им дали
спальный ящик, их аппетит улучшился и они стали поправляться. Маленькая
дикая кошка уже совсем примирилась с неволей и так самозабвенно играла с
пестрым домашним котенком в прятки и еще в одну изобретенную ими самими игру
(которую можно было бы назвать "задуши своего соседа"), что я начал
беспокоиться, удастся ли мне довезти их живыми до Буэнос-Айреса, не говоря
уже об Англии. Пума Луна немного остепенилась и даже позволяла мне почесать
у себя за ушами, довольно урча при этом. Бедный, околевавший от голода
оцелот теперь лоснился от сытости. Его голодная апатия прошла, и он стал
самим собой. Свою клетку он считал святилищем, и поэтому чистка его клетки и
кормление были делом весьма опасным. Так иногда платят за доброту.

Среди новых животных были два самых очаровательных представителя
обезьяньего племени -- парочка дурукули. Их поймал в лесу охотник-индеец.
Это был очень хороший охотник, но, к сожалению, я заплатил ему за обезьян
слишком щедро. Ошарашенный полученной суммой, он удалился в деревню и с тех
пор беспробудно пил. Поэтому обезьяны были последними животными, которых я
от него получил. Это целое искусство -- платить за животное правильную
сумму: заплатив слишком много, вы рискуете легко потерять хорошего ловца,
потому что между вашим лагерем и лесом всегда найдется много лавок с
выпивкой, а ловцы пользуются славой людей слабовольных.

Дурукули -- единственные обезьяны в мире, ведущие ночной образ жизни, и
уже с одной этой точки зрения застуживают всяческого внимания. А если к
этому добавить, что они похожи на помесь совы и клоуна, что из всех обезьян
они самые ласковые и что много времени они проводят, заключив друг друга в
объятия и обмениваясь самыми что ни на есть человеческими поцелуями, то
можно себе представить, насколько они неотразимы (во всяком случае, для
меня). У них огромные, типичные для ночных животных глаза и белая с черной
опушкой лицевая маска. Рот у них такой формы, что все время ждешь, вот-вот
на их губах появится печальная, немного жалкая улыбка. Спины и хвосты у них
приятного зеленовато-серого цвета, а на груди -- пушистые большие манишки от
бледно-желтого до темно-оранжевого цвета, в зависимости от возраста. На воле
эти обезьяны, как и коати, живут стаями по десять -- пятнадцать штук и
обычно молча прыгают с дерева на дерево. Издают звуки они только во время
еды, разговаривая между собой при помощи какого-то громкого бульканья,
птичьего щебета, кошачьего мяуканья, свиного хрюканья и змеиного шипения.
Впервые я услышал их разговор в темном лесу и стал принимать их за разных
животных по очереди. Потом я запутался вконец и решил, что открыл явление,
неизвестное науке.

Я нередко выковыривал из подгнивших пальм крупных красных жуков и
баловал ими своих дурукули. Они очень любят этих насекомых. Завидев
лакомство, они жадно протягивали руки и широко раскрывали глаза, трепеща и
возбужденно вскрикивая. С неуклюжей грацией ребенка, берущего конфету, они
хватали вырывавшихся жуков прямо у меня из рук и грызли их, то и дело
прерывая это занятие, чтобы исторгнуть из себя радостный крик. Прожевав и
проглотив последний кусочек, они, чтобы убедиться, что ничего уже не
осталось, тщательно рассматривали с обеих сторон сначала собственные руки, а
потом руки друг друга. Убедившись, что ни кусочка не осталось, они
обнимались и минут пять страстно целовались, как бы поздравляя друг друга.

Незадолго перед отъездом у меня благодаря Луне состоялось знакомство с
одним любопытным человеком. Однажды утром Луна пришел и сказал, что едет по
делу за несколько миль от Калилегуа. В деревне, которую ему предстояло
посетить, живет, по слухам, один человек, интересующийся животными и даже
приручающий их.

-- Я узнал только, что его зовут Коко и что все называют его loco
<Дурачок (испан.).>,--сказал Луна.--Но, может быть, ты хочешь поехать и
познакомиться с ним.

-- Хорошо,-- сказал я, ничего не имея против того, чтобы хотя бы на
время бросить свою хлопотную плотницкую работу.-- Только подожди, пока я
накормлю животных.

-- Ладно,-- ответил Луна и, почесывая брюхо Хуаните, терпеливо лежал на
лужайке, пока я заканчивал свой обычный урок.

Деревня оказалась большой и беспорядочно застроенной. У нее был
странный мертвенный вид. Бревенчатые дома содержались плохо и были грязны.
Кругом было пыльно и уныло. Коко здесь знали, видимо, все, потому что, когда