и последняя бедность есть путь к новому творчеству.
тьмы. Демоническое зло человеческой природы сгорает в творческом экстазе,
претворяется в иное бытие. Ибо всякое зло есть прикованность к этому "миру",
к его страстям и его тяжести. Творческий подъем отрывает от тяжести этого
"мира" и претворяет страсть в иное бытие. Диавол не силен творить, и не
творческое все, что от него. Диавол лжет, что творит, он крадет у Бога и
карикатурит. Творец может быть демоничен, и демонизм его может отпечатлеться
на его творении. Но не может быть демонично великое творение, творческая
ценность и породивший ее творческий экстаз. Я думаю, что в природе Леонардо
был демонический яд. Но в творческом акте сгорел демонизм Леонардо,
претворился в иное, в свободное от "мира" бытие. В Джоконде, в Вакхе, в
Иоанне Крестителе просвечивает демонизм леонардовской природы. Но обречены
ли сгореть в адском огне великие творения леонардовского гения? Нет, в этих
творениях уже сгорело зло леонардовской природы и демонизм его претворился в
иное бытие, пройдя через творческий экстаз гения. В Джоконде есть вечная
красота, которая войдет в вечную божественную жизнь. Творческая жизнь есть
жизнь вечная, а не тленная. И как бессильны и жалки морализирования над
великими творениями. Рождающаяся в творческом акте красота есть уже переход
из "мира сего" в космос, в иное бытие, и в ней не может быть тьмы, которая
была еще в грешной природе творившего. Подлинная картина или стихотворение
не принадлежат уже к физическому плану бытия, в них нет материальной
тяжести, они входят в свободный космос. И творческий акт есть самооткровение
и самоценность, не знающая над собой внешнего суда.
покаяния духовная жизнь немыслима. Грех не только должен быть осознан, но и
должен сгореть в огне покаяния. Но всякий проходивший через религиозный путь
покаяния знает, как сложен и разнокачествен и небезопасен этот путь. На пути
покаяния зреют духовные плоды высшей жизни. Но не всегда плодоносно
покаяние. Покаяние может не давать плода и может дойти до омертвения, до
духовного самоубиения. Покаяние может довести до сгущения тьмы внутри себя,
до опасной самопогруженности. Когда путь покаяния достигает точки
омертвения, тогда мистически неизбежен переход на иной путь. Еще один шаг в
покаянии, и человек духовно умрет. Святые отцы112 и мистики говорят, что
покаяние должно быть плодоносно, что покаяние не должно доводить до
духовного отчаяния, ибо отчаяние - самый большой грех. Когда покаяние
переходит в отчаяние, оно должно остановиться, оно не имеет уже оправдания,
как не рождающее света. Эта точка отчаяния и омертвения духа знаменует собой
неизбежный переход на иной путь духовного делания. Вся ценность покаяния - в
рождении к новой жизни. Когда наступает мертвое отчаяние прийти к новой
жизни через покаяние, когда тьма внутри достигла последнего сгущения и
сосредоточения, тогда покаяние теряет свою ценность и само должно быть
преодолено. И остается один только путь спасения от духовной смерти, от
собственной выявленной и воплощенной тьмы - путь творческого потрясения
духа. Таинственно и чудесно перерождается покаяние в творческий подъем и
оживает омертвевший и угасавший дух, освобождаются его созидательные силы.
Творчество не может заменить покаяния. Путь покаяния неизбежен. Но
творческий экстаз и творческий подъем есть революционное рождение к новой
жизни. Для самого творчества необходимо покаяние, но потрясение творческое
качественно различно от потрясения покаянного. И в творчестве побеждается
грех и сгорает тьма, но это иной путь духа, чем путь покаяния. Само по себе
покаяние не есть еще возрождение. Возрождение есть уже творческий подъем. В
творческом возрождении сгорает и испепеляется тьма, которая не могла сгореть
в покаянии. И безумны те, которые требуют лишь одного покаяния, запрещают и
боятся творческого подъема, хотят довести человека до духовного отчаяния и
омертвения. Эти исключительные любители покаяния и боязливые противники
творчества - враги возрождения духа, рождения к новой жизни. Творчество -
такое же религиозное делание, как и аскетика. В творческом религиозном опыте
есть не отрицательное, а положительное преодоление "мира". "Мир" должен быть
побежден аскетически и творчески. Только аскетически, одним покаянием нельзя
победить "мир", нельзя до конца сжечь грех и тьму. Святоотеческая аскетика
была некогда новым словом, новым делом в мире, героическим вызовом ветхой
природе, ветхому Адаму. Ныне омертвела святоотеческая аскетика, она стала
трупным ядом для нового человека, для новых времен. Революционный дух
аскетики превратился в окостенение, в инерцию. Исаак Сирианин был трепетно
живым в свое время, и он остается навеки живым. Дело Исаака Сирианина было
революционное дело, оно сверхчеловечески противилось ветхой природе, в нем
была динамика в направлении наибольшего сопротивления природе. Но ныне Исаак
Сирианин, святой, великий и вечный, может стать для нас источником смерти.
Подвижничество было подвижно, ныне стало оно бездвижно и может быть названо
бездвижничеством. Ныне мир идет к новым формам аскетической дисциплины113.
Старый опыт смирения и послушания переродился в зло. И неизбежно вступление
на религиозный путь непослушания миру и злу мира, когда в плодах послушания
чувствуется дух смерти, трупный яд. Не со смиренным послушанием должен
обратиться человек к миру, а с творческой активностью. Сам опыт богообщения
переходит в мир как акт творчества. Ибо революционная аскетика превратилась
в консервативное охранение. У Феофана Затворника, который в XIX веке идет за
Исааком Сирианином и реставрирует его, в центре уже не мистика противления
ветхой природе, не переход в иную жизнь, а прежде всего послушание
последствиям греха, а оправдание того, что есть, и охранение всех форм этой
жизни. Из безумной аскетической мистики вывели охранительное
жизнеустройство, поддержание ветхих устоев этой жизни, жизни "мира сего"114.
Почти непостижимо, какими путями аскетическая мистика переродилась в это
консервативное, косное жизнеустроение "мира сего". Дух творческий
окончательно признается грехом. Само христианство, некогда молодое, новое,
революционное, стало дряхлым и ветхим. Предание, которое некогда творилось,
было творческой динамикой, превратилось во внешний авторитет, омертвело,
закостенело. То, что для других было жизнью, для нас стало мертвой формулой,
внешне нам навязанной. Новый Завет переродился в религию книжников и
фарисеев. Христианство так же мертвеет и костенеет перед творческой
религиозной эпохой, как мертвел и костенел Ветхий Завет перед явлением
Христа. Сами призывы к покаянию уже не плодоносны, уже нет в них жизни.
христианская стара. Нельзя измерять христианства индивидуальным возрастом
человека, его индивидуальными заслугами, степенью его победы над грехом.
Каждый из нас христианин не 30 или 40 лет, не 5 лет, если считать время
нашего индивидуального обращения, а 2000 лет. Каждый из нас получает мировой
религиозный опыт христианства. Есть в христианстве мировые времена и сроки.
Безумно было бы исчислять христианский возраст нашей кратковременной жизнью.
Мировой возраст христианства, мировые времена и сроки религиозного
откровения не зависят от моих личных заслуг в борьбе с грехом. Мне больше
может открыться не потому, что я лучше, религиозно совершеннее, безгрешнее,
чем тот, кто жил 1000 лет тому назад, а потому, что я живу в другие времена
и сроки, потому что христианство ныне универсально более созрело. Взрослый
не лучше младенца, не безгрешнее, но открывается ему больше. Лишь
индивидуалистическое сознание измеряет возраст христианства возрастом
индивидуальным. Ставить ступени откровения в исключительную зависимость от
ступеней индивидуального восхождения значит исповедовать религиозный
индивидуализм. Индивидуализм этот вступает в конфликт с самой идеей церкви
как универсального организма, обладающего сверхличной жизнью. Есть
религиозный возраст не только человека как индивидуального организма, но и
церкви как универсального организма. И вот ныне универсальный организм
церкви вступает в двухтысячелетний возраст и переживает кризис, связанный с
мировыми временами и сроками. Не только индивидуальное совершенство в борьбе
с грехом, но даже индивидуальная святость бессильна перед этим мировым
кризисом возраста, перед этим вступлением в иную космическую эпоху, в иную
стадию откровения. Иная стадия откровения, иная космическая эпоха совсем не
связана с большей святостью человека, как думает религиозный индивидуализм.
Святости прежде было больше, чем теперь. Ныне оскудела святость в мире,
человечество как бы лишилось дара святости. И, если от личной святости ждать
нового откровения, религиозного возрождения, то положение человечества
безнадежно, трагически-безнадежно. Христианство как новозаветное откровение
искупления дряхлеет. Христианская кровь холодеет, и тщетно пытаются ее
подогреть всякими реставрациями. Нельзя искусственно возродить молодость. А
христианская святость связана с молодостью христианства. В христианской
святости есть вечная, неумирающая истина, но истина неполная, в которой не
все открылось. Одна старая и вечная христианская святость бессильна
перевести человека в творческую мировую эпоху. Каждый из нас плохой
христианин, не научившийся еще как следует крестить лоб, не стяжавший себе
почти никаких даров, универсально живет уже в иной религиозной эпохе, чем
величайшие святые былой эпохи, и потому не может просто начинать с начала
христианскую жизнь. Каждый из нас получает двухтысячелетнее христианство, и
этим налагается на нас бремя мировой ответственности. На нас лежит
ответственность мирового возраста христианства, а не личного нашего
возраста.
мирового, лежит корень запутанности и смутности нашей христианской жизни, ее
болезненности и ее кризиса. Чисто индивидуалистическое понимание нынешнего
возраста христианства - источник религиозной реакции и омертвения.
Универсальное понимание этого возраста зовет к творчеству и возрождению. Для
индивидуалистического сознания нет мировых стадий и эпох откровения, а
потому и нет предчувствия новой мировой эпохи. Это омертвевшее
индивидуалистическое христианское сознание переживает состояние болезненной
подавленности и бессилия. Старохристианское сознание, боязливо закрывающее
глаза на религиозный возраст человека, обязывающий к дерзновению творчества,
обречено на изнывание от того, что нет ныне той святости, какая была в
прежнем, молодом еще христианстве. Бессильная зависть к религиозной жизни
прошлого гложет современных христиан. И эта постоянная подавленность духа
парализует творчество, рождает лишь религиозную трусость. Недостойно это
вечное изнывание от своего бессилия быть святым. От этого нимало не
Эриксон Стивен
Русанов Владислав
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Херберт Фрэнк
Апраксина Татьяна