причинно-обусловлено, - необходимо. И потому все в психическом мире человека
свершается с необходимостью. Молюсь ли я, свершаю ли подлость, творю ли
гениальное произведение, или, как тряпка, подчиняюсь окружающей обстановке,
во всякой обстановке, во всех случаях жизни я автомат. Я никогда не могу
поступить иначе, чем поступаю. Я хочу - но мое хотение обусловлено. Я
стремлюсь, но мое стремление имеет всегда свою причину, и я могу стремиться
только туда, куда я стремлюсь, хотеть только того, чего я хочу. В результате
- я психический механизм. Во мне происходит сцепление причин и действий, мне
кажется, что я что-то делаю, чего-то хочу, на что-то негодую, чем-то
возмущаюсь, но это иллюзия. Я тут ни при чем. Во мне что-то делается, что-то
возмущается и негодует, и все это совершается с необходимостью, от меня не
зависящей. Если представить, что механизм этот испортится, то я могу, как
фальшивящая шарманка, негодовать, когда нужно смеяться, или мучиться
совестью, не совершив ничего преступного. Все - необходимо. Свобода
принципиально для меня невозможна.
точке зрения принципиальной недопустимости свободы? Если мы автоматы, если
мы механизмы, то мы останемся такими же автоматами, такими же механизмами и
тогда, когда социализм принесет свою свободу, а анархизм свою. Все
освобождение тогда является иллюзорным. У нас не свобода будет
увеличиваться, а расти наша иллюзия. А так как иллюзия есть несомненная
ложь, то значит будет расти наша ложь. Возьмем крайний пример. Живет народ
под игом жестокого абсолютизма; его сковывает железными путами самая ужасная
тирания. Он подчиняется не своим желаниям, а воле немногих тиранов. Что,
свободу принесет ему позитивная революция, которая снимет с плеч его ярмо
тирании? Какая же это будет свобода, если по-прежнему у него не будет
собственных желаний, по-прежнему у него не будет воли и по-прежнему он с
необходимостью, неизбежно будет определяться к тем или иным поступкам, к той
или иной форме жизни безжалостным сцеплением причин и следствий, комбинацией
различных мотивов? Какая разница между рабством тем и другим?
случае он безвольный автомат. Он пешка, которую передвигают в разные стороны
какие-то силы, от него независящие; он - раб мотивов, он - покорный слуга
тех условий, в которых живет.
спасет его от страданий. Он будет сыт, доволен, и вся его жизнь будет
радостной и счастливой. Положим, что будет действительно так. Но ведь это
будет разница не с точки зрения свободы. Нужно вещи называть собственными
именами. Жизнь станет тогда гораздо счастливее, чем при тирании, в ней будет
гораздо меньше страданий, но свободы в ней не прибавится ни на иоту.
Механизм останется механизмом, все равно, будет ли он механизмом счастливым
или механизмом несчастным. Автомат останется автоматом, все равно, завинтили
ли его петь "марсельезу" или "Боже, Царя храни". Но тогда о каком же
освобождении может идти речь? Нет! В таком случае пусть говорят о
довольстве, радости, веселии, сытости, но пусть не смеют употреблять
великого слова "свобода".
освобождению, если переживание свободы есть для нас безусловно данное, если
мы хотим свободы таким сильным желанием, что без нее не примем никакой
жизни, не согласимся ни на какую самую золоченую клетку, - то, очевидно, или
мы должны освободиться прежде всего от всякого позитивизма, принципиально
превращающего человека только в раба и вечную пешку, сбросить с себя путы,
которые хотят сделать нас, свободных людей, механизмами и автоматами, или же
мы должны принципиально признать, что реальное освобождение невозможно; но
тогда игра в освобождение должна стать невозможной для сознательных людей, и
мы не смеем уже плодить иллюзии, кормить заведомым обманом простодушные
головы масс. Мы тогда честно должны сказать в глаза всем униженным,
придавленным и ждущим освобождения: "Господа! Никакой свободы никогда, нигде
и ни в чем не будет. Наука и философия доказали, что мы пешки и автоматы и
всегда при всех условиях останемся только пешками. Мы вас накормим, утолим
вашу жажду, но свободы никакой никогда не дадим!.."
мозгом. Первые ни за что никогда не откажутся от своих теорий. Они будут
твердо стоять на своем пустом месте. Они хотят той клетки, в которой сидят.
Они любят серединность, обыденность и отсутствие горизонтов. Жизни широкой,
вольной, с бесконечным размахом они боятся, как птицы ночные боятся восхода
солнца. Свободы они не желают. Бытию они предпочитают небытие. Или, во
всяком случае, они предпочитают мутную мертвенную воду из потока бывания -
чистой, животворящей воде из бездонных глубей истинной жизни. У Пругавина в
"Монастырских порывах" приводится такой случай: какой-то несчастный сидит в
каземате целых 56 лет. Все человеческое в нем исчезает. Он обращается в
немощное бессильное существо, лишенное всякой жизни и всякого движения.
Через 56 лет сидения приходит распоряжение его выпустить. Снимают запоры и
говорят, что он может идти, куда хочет. Но он уже не понимает. Его насильно
выводят из ямы, в которой сидел он, на солнечный свет, но он, жалкий,
несчастный, так боится простора, света и жизни, что с каким-то жалобным
животным стоном лезет снова в яму, где просидел заключенным всю свою жизнь.
Он так привык быть заключенным, что свободы уже больше не хочет. Вот
истинный образ душевных позитивистов. Свободы они не хотят. Оттого им и не
душно в позитивизме. Оттого они и не хотят изменений в основных линиях
жизни. Они хотят только реформы в режиме. Более строгий тюремный режим, при
котором кандалы - капитал, государство - врезаются слишком больно в руки и
ноги, они мечтают заменить либеральным режимом, в котором с уничтожением
государства и установлением "нормальной" экономической организации кандалы
будут обернуты мягкой ватой, так что боли уже больше не будет; но кандалы
все же останутся кандалами, и дух человеческий останется вечным узником.
Мечта о реформе режима - вот предел их желаний. Эти люди - носители духа
Антихриста. Из них народится то стадо людей без человеческих душ, которое
будет куплено хлебом. Они успокоятся, дух их угаснет, искание прекратится, и
они поклонятся человеку, который религией объявит стояние на пустом месте
позитивной данности, который богом объявит себя. Поклонятся, может быть,
потому, что из боязни грядущей свободы захотят объединиться - все рабы духа
- для того, чтобы отстоять оковы свои. Только что приведенный пругавинский
заключенный полез обратно в место своего заключения, как лезет в конуру свою
собака, если ее вызовешь случайно на холод. Но если б этого несчастного
стали снова выводить на свободу, стали стыдить его, он бы раздражился,
превратившись в животное, он стал бы злобно рычать и кусать тех, кто пришли
его звать на свободу. Так и люди из стада Антихриста, позитивисты душой, не
снесут пламенной проповеди о свободе, которая раздастся из уст
обличительницы Церкви; они станут злобиться на эти призывы сорвать оковы, к
которым привыкли. Станут злобиться и объявят войну святым пророкам полного
освобождения человечества, и, видя бессилие свое, вызовут из темных недр
своего противления Истине - Зверя-Антихриста. Вот будущее душевного
позитивизма. И поскольку социализм проникнут не только теоретическим, но и
душевным позитивизмом, постольку социализм действует не в сторону
освобождения человечества, а в сторону самого худшего и низкого духовного
рабства, - постольку социализм работает на Антихриста.
Свобода для них - самое священное, самое дорогое из всего на свете. Она
открывается им в живых пламенных переживаниях. Она вдохновляет их на речи,
от которых сотрясаются основы старого мира. Из жажды этой настоящей свободы
они идут десятками и сотнями на гибель; их казнят, пытают, сажают в тюрьмы,
ссылают в тундры, но идея свободы, зажегшая их души, торжествуя, находит
новых борцов - преследования делают только более жгучим, более
всепобеждающим пламень, которым она зажигает сердца своих избранников. Это -
святая сторона в социализме. Это - дыхание Церкви. Этим социализм работает
на Христа. Этим людям мы хотим сказать о другом. Пусть сознают они, что
нельзя служить двум господам. Нельзя проповедовать теорию рабства,
превращать принципиально людей в какие-то пешки, которых будет двигать
всегда что-то постороннее им и которые никогда не станут свободными,
активными центрами, - и в то же время пылать жаждой свободы истинной и
практически нести людям освобождение. Тут опять нужно сказать: "Carthago
delenda est" . Пока владычество Рима ограничивалось только Италией, пока он
внутренно рос, готовясь к своей последующей всемирной роли, Карфаген для
него был не страшен. Он мог не обращать внимания на врага своего и не знать
даже, что это враг. Но как только Рим, выросши, стал превращаться в мировую
силу - он должен был или склониться сам перед пунийцами, или бесследно
стереть с лица земли своего кровного врага. Или Рим, или Карфаген. Но вместе
они уже более существовать не могли. Так точно обстоит дело и с
позитивизмом. Идея всечеловеческого освобождения, иногда зажигавшаяся в
социализме, в силу нелепейшей аберрации мысли, которая была результатом
только исторических условий, могла фатально связать себя с теоретическим
позитивизмом. Социализм и позитивизм могли умещаться рядом в сознании, не
зная о том, как враждебны они друг другу. Но теперь, когда социализм
переходит из инкубационного периода в период органического роста, когда он
вступает в жизнь и, может быть, в недалеком будущем будет призван ответить
на все вопросы сознания и создать универсальное мировоззрение, теперь перед
немногими избранниками, для которых свобода дороже хлеба, лежит задача:
сознать в позитивизме злейшего врага той свободы, которая является его
верховной целью и его главным жизненным нервом. Время, история бесповоротно
ставит дилемму: если социализму позитивизм дороже свободы - пусть он
сознательно примет свой жребий, откажется от всех пустых и обманчивых
обещаний освобождения и идет туда, куда предназначено идти ему его роком.
Пусть он говорит только о хлебе, только о сытости, только о счастье, только
об удовольствиях, но всякое его слово о свободе - будет обманом.
действительно наплевать на формы, лишь бы реальность была достигнута, лишь
бы освобождение действительно было выполнено, - тогда Карфаген позитивизма
Махров Алексей
Корнев Павел
Ильин Андрей
Конан-Дойль Артур
Андреев Николай
Шилова Юлия