Чтение 28–й страницы книги ~Теория невероятности~

Тихо капает вода:
Кап-кап. Намокают провода:
Кап-кап.
За окном моим беда,
Завывают провода.
За окном моим беда.
Кап-кап.
Капли бьются о стекло:
Кап-кап.
Все стекло заволокло:
Кап-кап.
Тихо, тихо утекло.
Счастья моего тепло.
Тихо, тихо утекло.
Кап-кап.
День проходит без следа.
Кап-кап.
Ночь проходит - не беда.
Кап-кап.
Между пальцами года
Просочились - вот беда.
Между пальцами года -
Кап-кап.

- Все окна моего благословенного ящика были слепыми,
кроме единственного, в котором горел свет. Это было окно моей лаборантки.
Какую можно вывести мораль из того, что со мной случилось? А ведь мораль -
это нечто универсальное. Я оказался невероятным дураком.

- Я это понял еще раз, когда вошел в лабораторию.
Ржановский и Великий Электромонтер Сявый копошились в развороченном стенде.
Они не обратили на меня никакого внимания. На подоконнике я увидел свой
блокнот. Слава богу, хоть не потерялся.

- Я взял его и побоялся открыть.
- Владимир Дмитриевич, я, может быть, нашел невероятное решение, - сказал я
бесцветным голосом.
- Не мешай, - сказал Ржановский, не оборачиваясь.

- За окном в туманной дымке, словно бомбардировщики,
летали галки.

- Мне рассказывали, что когда бомбардировщик идет на
взлет, он беззащитен. Маневрировать на малой скорости невозможно -
врежешься в землю. И будто бы даже статистика показывает, что наибольшее
количество самолетов, сбитых противником, приходится на этот момент полета
без маневров.

- Судьба со мной поступила гнусно. Она ударила по душе,
поднявшейся в свой первый полет, и в тот момент, когда она шла без маневров.

- Оправдания судьбе не было. Такие судьбы надо списывать
в тираж.

- Теперь я окончательно понял, что надо уйти.
- Ну... начали,- испуганно сказал Сявый.- А, Владимир Дмитриевич?
- Давай, давай, - ответил Ржановский. Все было как вчера утром. Так же,
словно лифт, загудел трансформатор. Так же начали тлеть контрольные лампы,
и заметался зеленый шнур в трехшлейфовом осциллографе. Все было так же.
Только стрелка на выходе, большая фосфоресцирующая стрелка спокойно, без
дрожи прошла заветную черту и остановилась только тогда, когда уперлась в
самый конец шкалы, показывая немыслимую, невероятную точность.
- Опоздал... - сипло сказал я. - Как всегда. Поздравляю вас, товарищи. Меня
всего трясло.
- Дура! - закричал Ржановский. - Дура мамина? Это же твоя схема! Твоя! Где
блокнот?!
- Вот...- сказал я, протягивая блокнот. Ржановский взял блокнот и открыл.
- Неплохо нарисовано, правда? - спросил Ржановский у Сявого.

- И тот кивнул. Поверх радиосхемы виднелась усмешка Кати.
- Что нарисовано? - тупо спросил я. По морде у Сявого текли слезы.

- Случайность - это проявление и дополнение необходимости,- бормотал я,
когда Ржановский вез меня по Благуше.

- Человек взрослеет по-настоящему, когда его первая
самостоятельная работа оказывается осуществленной другими людьми. Я ехал в
большой машине Ржановского, и было спокойное утро, обещавшее день трезвых
забот.

- "Сказка есть, дьявол вас забери! - пело у меня в
душе.- Есть сказка, будьте вы прокляты, хапуги, карьеристы, энтузиасты на
секунду! Есть вспышки красоты и жизни, которые ломают ребра вашим
скороспелым выводам, за которыми прячется зависть от трусости и равнодушие
от эгоизма! Есть светлый мир с его причинами и следствиями, и не верю в
угрюмую статистику, которая прогрессивна для частных технических задач и
негодна как мировоззрение. Потому что свобода - это осознанная
необходимость, а какая свобода в мире тупой вероятности? Человек - это не
осел между стогами сена. Он, томимый ощущением закона, высшего, чем простые
"да" и "нет", мучаясь, ошибаясь, вглядываясь в мир и прислушиваясь к своим
тяготениям, свободно проявляет свою волю и сам отыскивает свою цель, и цель
его не охапка сена, она тоже уточняется по мере продвижения вперед".

- Когда я вылез у ворот своего дома и машина Ржановского
укатила по переулку, я вошел во двор и сразу увидел Катю.

- Она сидела, строго выпрямившись, и глядела на меня, и
ветер трепал полы ее пальтишка, из которого она выросла.
- Поцелуй меня, - сказала она.

- Я поцеловал ее, и мы столкнулись носами.
- Что ты бормочешь? - спросила она строго.
- Ничего.
- Мне показалось что-то вроде "случайности".
- Это показалось.

- Она взяла меня за рукав и повела на улицу.

- Шли люди.

- Я почему-то вспомнил песню Памфилия, где ненаучно
утверждалось, что спутник - это сердце поэта, залетающее чересчур далеко,
но всегда возвращающееся:
Пусть звездные вопли стихают вдали,
Друзья, наплевать нам на это!
Летит вкруг Земли в метеорной пыли
Веселое сердце поэта.
Друзья мои, пейте земное вино!
Не плачьте, друзья, не скорбите.
Я к вам постучусь в ночное окно,
К земной возвращаясь орбите.

- Шли люди. Привычные спутники друг друга. И никто уже
не удивлялся, что вообще существуют спутники. Еще бы! Шла последняя треть
двадцатого века.
- Поцелуй меня.
- При всех? - спросил я с интересом.
- Ага.

- Мы опять столкнулись носами, но она удобно повернула
голову, приоткрыла рот, и тут я поцеловал ее по-настоящему. Теория
невероятности подтверждалась во всех деталях. Приближался конец второго
тысячелетия нашей эры. Никто из прохожих, правда, ничего не знал о
Бетельгейзе, но уже пора было посылать человека на Луну, посмотреть там,
как и что. И проверить, нет ли какой закономерной связи между влюбленными и
Луной, между совестью и выдержкой, между революционерами и детьми, между
физиками и лириками, между личным гороскопом и коллективными усилиями
благородных и чистых помыслами.

- Так я научно нашел свою невесту, а Митя научно потерял
свою. А ведь он собирался жениться именно на Кате.

- Вот ведь какая штука!