Отступать слишком поздно. Надо ему как-то возразить, стала она себя
упрекать. Дитрих был суров, ему не хватало воображения, он мог отнести
себя к позитивистам , если бы кто-нибудь припомнил ему этот термин. Все
зло в Польше, по его представлениям, происходило от умиления. И остальные
недостатки объяснялись этим. Слишком легко отпускались грехи, но никогда
раз и навсегда. Ибо польское размягчение сердец, говорил он, - это
болезнь, которая поражает человека, развивается в нем устрашающе быстро, и
затем уходит. Тогда возвращается злоба, самого худшего пошиба, ибо
направлена она против того, кому ты уже простил. Дырявая доброта.
прутиком, в крохотный, узенький, вздернутый нос, двумя пальцами вытянутый
из личика, - ни о чем вам разве это не говорит?
осознавая, что ей не удастся настроить его взгляд на эту мелкую
подробность приводящей в волнение красоты-как на самолет, кажущийся в небе
не больше мошки.
поворачивая перед Дитрихом то одной, то другой стороной, дабы заставить
ее, словно бриллиант, засверкать красотой.
отвязаться. - Эта даже не уродлива.
горячо.
обрадованная, что Дитрих и сам убедился.
Деревенский дурачок Ясь один, может быть, забавен, но вы мне велите
принимать целый парад. Я от своего не отступлюсь. Крестьяне должны быть
людьми взрослыми!
лицо. Удерживала ее от того, чтобы заплакать, только слабенькая надежда на
то, что Дитрих убедится сам. Это было для нее важно. Дело не в Дитрихе и
не в мужике, но для нее приобретение такой фигурки было глубокой
внутренней потребностью, она заняла прочное место в ее сердце,
переполненном изливавшимся на все вокруг теплым чувством привязанности к
стране, о которой она не раз думала, что если по крови она и не полностью
принадлежит к этому краю, то сердцем приросла к нему. Как же сказать об
этом министру. Тем временем внимание его рассеялось. Когда Дитрих
наткнулся на госпожу Штемлер, он искал совсем другого человека. Слуга
отворил двери. Министр заглянул в гостиную. Где же эта Завиша? "Легче
будет ее иметь, чем отыскать". Он тем больше разозлился, что о первом он и
не помышлял вовсе. Хотел только посидеть. Сделать первый шаг.
Куда же она запропастилась!
голове, у горшочков блестели брюшко или только один клювик, напоминавший
собачий нос. В приглушенном свете прихожей взгляд госпожи Штемлер
переползал с одного предмета на другой. Каким же образом отстоять их! С
полевыми цветами тоже все кончено, если они не придутся по вкусу сразу,
ведь вряд ли их можно полюбить по рассудку. А как было со мной? - думает
Штемлер и сама себя обрывает. Поскольку у нее-то это вкус
благоприобретенный, очарование, которое призвано было заменить иное. Щеки
ее покрываются румянцем. Из всех уголков памяти нахлынули на нее
воспоминания о разговорах с Медекшей, о разных его намеках и фразах,
которых он не оканчивал и которые давали ей такую обильную пищу для
размышлений. Так, значит, не надо следовать велению сердца? Простому
желанию, чтобы дом ее был во всем ПОЛБСКИЙ? Госпожа Штемлер боготворит
Брандта', слуцкие пояса, польский фарфор. Ей бы и в голову не пришло
сказать, что столовое "станиславовское" серебро к ней перешло по
наследству. Но любит она его необыкновенно. Его прелесть совершенно
непередаваема, так как оно истинно польское. Так что же связывает ее со
всем польским-на такой вопрос у госпожи Штемлер ответа нет. Ибо она
никогда его себе не задает. Она здесь, здесь была ее семья, из поколения в
поколение речь ее сближалась с польской, пока не достигла грани
совершенства. Госпожа Штемлер не знает даже, что существуют правила. Она
отбросила прочь костыли. И никогда не допустит ни малейшего отклонения.
Она не может споткнуться. Что-то в ней неизменно начеку.
допытывалась она у Медекши, который отговаривал ее от покупки известной
коллекции гравюр Ходовецкого^-Вы что, согласитесь считать меня полькой
только в том случае, если я не буду слишком стараться стать ею?
рода разговорах с госпожой Штемлер. Она, мол, должна искать свой
собственный стиль! Да ведь он у нее есть, тот самый, каким бы он
восхищался, будь он не у нее. Ее тянул к себе польский стиль, стиль
шляхетского искусства, культурной польской усадьбы. Какое у нее на это
изумительное было чутье!
вздыхал и качал головой. Он чувствовал себя ответственным за Штемлеров.
Его отношения с хозяйкой дома не были тут ни для кого секретом. Мог ли он
допустить, что супруги Штемлеры станут посмешищем. Пара выкрестов с
рыцарскими доспехами в зале. От одной этой мысли у него мороз пробегал по
коже. Если бы их можно было прельстить-вот-вот! - европейским интерьером в
духе восемнадцатого века. Добротная английская мебель той эпохи, картины и
ткани. Нет! Это бы не прошло. Медекша всерьез относился только к подлинным
вещам.
кольбушовский3 столик, но на "чиппендейла" - никогда.
чувствовала. Медекша впадал в отчаяние.
усомнилась она.
искренности он пасовал из-за своей деликатности и ни за что б не
переступил этого порога.
потому, что впервые слышал, как о подобных вещах спрашивают так прямо; об
этом можно i сверить лишь недомолвками. И стало ясно. что о старинных
польских вещах им лучше больше не беседовать. А тем временем они
продолжали любить свой особый мир--и тем судорожнее, чем больше неудобств
он им доставлял. Мало-помалу Медекша старался позабыть обо всем остальном
и наконец ушел с головой в старинные отечественные изделия. Тут и совесть
подсказала ему, 'по до сих пор он недооценивал их, да и заступник брал и
нем верх, поскольку по службе он защищал их, слывя ^покатом древностей. Но
был у этого его сентиментальною чудачества и еще один источник. Раз или
два он не сдержал восклицания:
потрясло его. Не сразу.
обезьянничанья. Ему и в i олову не пришло даже, что это не были вещи.
ко1да-то откуда-то вывезенные. Uce знают, что они не наши, и это вполне
понятно, какими же им еще быть! Его огорчало то, что нс все тут было ясно.
Он скомкал каталог. 'Гак разозлился, что тотчас же вышел, но в трамвае
заглянул в предисловие. Мы? - удивился он и глубоко задумался. Мы? -
бормотал он себе под нос, словно сам себя допрашивал, не видел ли он
случаем чего-нибудь, что могло бы подтвердить уму непостижимое желание,
чтобы творения эти оказались польскими.
далеких своих уголков она в конце концов вытащит на свет божий образ
старого резчика, именно одного из этих.
душевном состоянии, что. если бы подобные сомнения высказал кто-нибудь
иной, посчитал бы это вопиющим фактом.
восторгался отечественной мебелью, фарфором, живописью. Вот тебе и
неожиданность! Какая пощечина ему. И представить нельзя, что он так плохо
разбирался в" подобных вещах! Ведь он же знал их. Вырос среди них. И немел
от восторга, стоя перед золотоголовым буковым посохом, одной из немногих
вещей из украинского дворца неизвестного шляхтича.
помнил. Он говорил о нем с нежной гордостью. Но не с госпожой Штемлер.
Juive. C'est une Juive' [Это же еврейка (франц.)]. И с этим ничего не
поделаешь".
при нем:
польским.
себя. А может, при чужих она подобным образом не выражается. Регина гак
ему нравилась, и он ни за что не отрекся бы от ее восхищения им. Если бы
она ушла из его жизни, это было бы все равно что из него выпустили бы
кровь.
Конан-Дойль Артур
Березин Федор
Володихин Дмитрий
Каменистый Артем
Зыков Виталий
Шилова Юлия