Чтение 28–й страницы книги ~Северный ветер с юга~

- Ты уж обязательно доведи лечение до конца, нельзя тут быть небреж-
ным. Вот мой Гриша не уберегся, сам знаешь.

Мгновенно всплыл сон на смерть Григория Борзова: война, солдаты, мо-
гилы, я - женщина...

- Да, Лика, знаю...

Она как-то сразу сникла, постарела, глаза покраснели.

- Ты, наверное, тоже там насмотрелся, - сказала она, - не приведи,
господи, испытать такое кому-то. Да и мне тут досталось.

- Представляю себе.

- Нет, ты далеко не все знаешь. Борзов был, как комок энергии, руба-
ха-парень во всеобщем представлении, веселый, язва, но никто не знал,
что с родителями у него было все шиворот навыворот. Какие-то мрачные,
замкнутые люди, особенно мать. Ты пойми меня правильно, здесь не имеет
никакого значения, что я - узбечка, мы познакомились во время его служ-
бы, занесло же матроса в Ташкент, но мать безумно ревновала Григория ко
мне и на поминках обвинила меня в его смерти, так и сказала за столом,
что я специально достала ему это сильное лекарство, чтобы сжить его со
света. Теперь и на работе косятся, шепчутся за спиной.

- Перестань, Лика, что за чушь.

- Я-то знаю, что чушь, но разве людей исправишь?

- А Гарик как?

- Второй Борзов. И по выходке и непоседа, сил никаких нет. Каждый
день что-нибудь откалывает. Вот смотрю я на него, на его друзей - стран-
ное какое-то поколение. Равнодушное. Себе на уме, что ли? Не знаю, но
мы, по-моему совсем другие были.

Впрочем, что я тебя спрашиваю, ты же сам еще мальчишка.

- Ничего, Лика, перемелется - мука будет. И не бурчи, тоже мне стару-
ха нашлась. Знаешь, сколько терпения нужно, чтобы вырастить из балбеса
человека? Спроси у моих предков.

- Знаешь, теперь он у меня один остался, все для него - и джинсы, и
майки, вот магнитофон недавно купила.

- Он хоть ценит это?

- Похоже, что да. Если что-то ему надо, то сразу превращается в тако-
го разумного, любящего сына, что сердце не нарадуется, а как только по-
лучит свое - мать ему уже не нужна. Правда, он на моей стороне - бабку с
дедом, как и покойный Григорий, не переносит, но ненормально это, согла-
сись? И что за жизнь такая...

Мы помолчали.

- Лика, ты извини, - поднялся я, - я к тебе еще обязательно зайду.
Понимаешь, мне еще надо успеть деньги получить.

Я обежал все пять этажей издательства, побывал в редакциях, распла-
тился с профсоюзом, за чей счет я так долго болел и еще собирался отды-
хать.

Яна Паулса я попросил получить деньги по доверенности за бюллетень,
который я пришлю из санатория, и передать их Тамаре.

- Сделаем, старик, не беспокойся. Значит, дышать свежим воздухом
средней полосы России едешь?

- Полной грудью. Кстати, Ян, а полная грудь, это сколько, как ты ду-
маешь?

Ян помедлил с ответом.

- Я думаю, начиная с четвертого номера, не меньше... - авторитетно
начал он, потом спросил. - Ты знаешь, что у Гришки Борзова нашли донжуа-
новский список? Он оказывается вел бухгалтерию на всех своих знакомых
дам. Да-с. Одна из них даже приехала из Горького на похороны. Не могу
только понять, как она узнала о его смерти.

- Каково же Лике пришлось?

- Наверное, Лика, понимала, что для Борзова одной женщины никогда не
хватит.

- А кто может установить кому, кого и сколько надо? спросил я и поду-
мал обо мне и Тамаре.

- Никто, кроме тебя самого, - назидательно ответил Ян мне.

- Значит, это и к тебе относится, - не остался в долгу я.

Глава двадцать девятая

--===Северный ветер с юга===--

Глава двадцать девятая

По пути домой я отстоял в бесконечной, изматывающей очереди за вином,
колбасой, яйцами, хлебом, сыром, а когда вошел в неубранную комнату и сел на
стул, то только тогда почувствовал,как устал, вспомнил, что так и не успел
пообедать, и ощутил на висках ознобное касание чахоточного жара, на тридцать
семь и три, не больше.

Некоторое время сидел у окна, безразлично глядя, как качает ветер
черные ветви деревьев в темно-синем мраке зимней ночи, потом встал, от-
нес продукты на кухню , убрал постель, сложил разбросанные вещи Тамары в
шкаф, включил маленьком бра над кроватью, погасил желтый абажур над сто-
лом, поправил на стене покосившийся маленький гобеленчик с пасторальной
сценкой.

Моей тайной гордостью, моей маленькой слабостью был радиоприемник
размером с небольшой сундук и единственным зеленым, как кошачий глаз,
лепестковым индикатором. Сундук, конечно, сундуком, но в нем было то,
чего тогда не было ни у каких других сундуков - дистанционное управле-
ние.

Я зажег "кошачий глаз", лег на кровать и, плавно крутя колесо наст-
ройки, нашел "Голос Америки". Повезло - шел музыкальный час Виллиса Кан-
новера, его не глушили. И еще повезло - пела труба Армстронга, пела,
звеня от боли и тоски, пела и в одном ее звуке было сразу несколько зву-
ков, один из которых был сумасшедшим, пела "Сент-Джеймс Информери Блюз",
написанный в память о всех джазовых музыкантах, которые умерли от нарко-
мании и психических расстройств в больнице святого Джеймса, а по-русски
Якова, пела так, что не о смерти думалось, а о тех, кто спалил
единственный подаренный им миг вечности ради той музыки, которая в них
звучала, и пела труба о том, что музыка эта прекрасна.

Через час я с безнадежностью понял, что ждать Тамару бесполезно. Му-
зыка кончилась, эфир шумел, шептал, захлебывался ревом глушилок, я
встал, чтобы найти таблетки от головной боли и в туалетном столике Тама-
ры наткнулся на стопку бумажных салфеток. На всех была нарисована Тама-
ра. Карикатурно. В разных позах и ситуациях. Вот она спешит на работу -
восемь ног-сапог, шуба, шапка, а между шубой и шапкой только белозубая
улыбка, получилась как бы меховая улыбка, вот она сидит нога на ногу на
столе в лаборатории, реторты изгибаются, как ее бедра, и колбы круглы,
как ее колени, вот она лезет вверх по ножке бокала, обхватив ее, как
ствол, руками и ногами, вот она танцует на огромном барабане, вот она
свернулась калачиком на большой ладони, которая держит карандаш, на той
ладони, что так уверенно, так жестко нарисовала ее.

Салфетки были взяты со стола в ресторане, они хранили не только образ
Тамары, об них, об нее вытирали губы и руки, и сальные пятна покрывали
рисунки. Она была захватанной, залапанной. Я бросил салфетки на столик,
оглядел комнату, она жила тут одна, без меня и может быть кто-то, ка-
кой-нибудь "художник" стоял на моем месте и также оглядывал нашу комна-
ту. Вспомнил небольшой киноэтюд, который я когда-то хотел снять:

...лежала на диване. Смотрела в потолок. Комната пуста.

Душа пуста. Голова пуста.

Подняла руки, уронила. Зевнула. Перевернулась.

Вдруг... ушки на макушке.

Идет.

Схватила книгу. Вроде читает.

Вошел. Постоял у стола, побарабанил пальцами. Включил радиоприемник и
пошел, снимая пиджак, к гардеробу.

У нее в руках пультик дистанционного управления радиоприемнмком. Сби-
ла его настройку. Музыка пропала.

Он удивился. Вернулся, снова настроил на музыку. Обои, обои... стол,
стулья... обои, обои... диван, она лежит, отвернувшись... обои,обои...
гобеленчик с пасторальной сценкой... он сидит за столом, положил голову
на руки, одной рукой отбивает такт музыки... пропала музыка, перестала
трястись рука - сбита настройка. Поднял голову, понял в чем дело, отклю-
чил шнур дистанционного управления. Опять нашел музыку. Она пытается
сбить настройку. Не получается. Вскакивает. Он поднял голову. Рука про-
должает отбивать такт. Хотела крикнуть, открыла рот. Он нашел "глушилку"
радиоволн. Она, напрягаясь, что-то кричит, ревет "глушилка". Его рука
отбивает такт. Кинулась на диван, уткнулась в подушку. Опять нашел музы-
ку, лег головой на руки.

Обои, обои... отбивает такт его рука... обои, обои... гобеленчик с
пасторальной пастушеской сценкой... обои, обои... абажур... обои,
обои... она на диване, отбивает такт ногой... Он поднял голову, смотрит
на ее ноги, на вздрагивающее тело... смотрит... встает... гасит свет...

И я так вставал, гасил свет, шел к тебе, Том, где же ты?

Хлопнула дверь, Тамара влетела в комнату. Шуба, шапка, между ними бе-
лозубая улыбка. Она схватила меня, крепко обняла, прижалась мокрым от
снега лицом и стала шептать, целуя: