Чтение 28–й страницы книги ~Компромисс~

- Будет скандал.

- Не исключено, - задумался он.

- Так как же?

Шаблинский подумал, вздохнул и сказал:

- Если бы ты знал, какая это серьезная проблема...

С Мариной он расстался потому, что задумал жениться. Марина в жены не
годилась. Было ей, повторяю, около тридцати, курящая и много знает. Мишу
интересовал традиционный еврейский брачный вариант. Чистая девушка с
хозяйственными наклонностями. Кто-то его познакомил. Действительно, милая
Розочка, с усиками. Читает, разбирается. Торговый папа...

Роза хлопала глазами, повторяя:

- Ой, как я буду замужем?! У меня ж опыта нет.

- Чего нет? - хохотал Шаблинский...

А Марину бросил. И тут подвернулся я. Задумчивый, вежливый, честный. И
она меня как бы увидела впервые. Впервые оценила.

Есть в моих добродетелях интересное свойство. Они расцветают и
становятся заметными лишь на фоне какого-нибудь безобразия. Вот меня и любят
покинутые дамы.

Сначала она все про Шаблинского говорила:

- Ты знаешь, он ведь по-своему любил меня. Как-то я его упрекнула: "Не
любишь". Что, ты думаешь, он сделал? Взял мою одежду, сумочку и повесил...

- Куда? - спрашиваю.

- Какой ты... Это было ночью. Полный интим. Я говорю: "Не любишь!" А он
взял одежду, сумочку и повесил. На это самое. Чтобы доказать, какой он
сильный. И как меня любит...

Итак, с телевидения еду к Марине. Дом ее в районе новостроек заселен
коллегами-газетчиками. Выйдешь из троллейбуса - пустырь, громадный дом, и в
каждом окне - сослуживец.

Поднялся на четвертый этаж, звоню. И тут вспоминаю, что на мне пиджак
Шаблинского. Распахнулась дверь. Марина глядит на меня с удивлением. Может,
подумала, что я Шаблинского (из ревности) зарезал, а клифт его - украл...

(У женщин на одежду память какая-то сверхъестественная. Моя жена
говорила о ком-то: "Да ты его знаешь. Отлично знаешь. Такой несимпатичный, в
черных ботинках с коричневыми шнурками".)

У хорошего человека отношения с женщинами всегда складываются трудно. А
я человек хороший. Заявляю без тени смущения, потому что гордиться тут
нечем. От хорошего человека ждут соответствующего поведения. К нему
предъявляют высокие требования. Он тащит на себе ежедневный мучительный груз
благородства, ума, прилежания, совести, юмора. А затем его бросают ради
какого-нибудь отъявленного подонка. И этому подонку рассказывают, смеясь, о
нудных добродетелях хорошего человека.

Женщины любят только мерзавцев, это всем известно. Однако быть
мерзавцем не каждому дано. У меня был знакомый валютчик Акула. Избивал жену
черенком лопаты. Подарил ее шампунь своей возлюбленной. Убил кота. Один раз
в жизни приготовил ей бутерброд с сыром. Жена всю ночь рыдала от умиления и
нежности. Консервы девять лет в Мордовию посылала. Ждала...

А хороший человек, кому он нужен, спрашивается?..

Итак, я в чужом пиджаке.

- В чем дело? - говорит Марина, усмотрев в этом переодевании какое-то
сексуальное надругательство. Какую-то оскорбительную взаимозаменяемость
чувств...

- Это Мишкин пиджак, - говорю, - на время, для солидности.

- Хочешь сделать мне предложение? (Юмор с примесью желчи.)

- Будь я серьезным человеком - запросто.

- Не пугайся.

- Я должен выступить на похоронах. Ильвес умер,

- Ильвес? С телевидения? Кошмар... Ты ел?

- Не помню. Я Ильвеса в глаза не видел.

- Есть бульон с пирожками и утка.

- Давай. Может сбегать?

- У меня есть. На донышке...

Знаю я эти культурные дома. Иконы, самовары, Нефертити... Какие-то
многозначительные черепки... Уйма книг, и все новенькие... А водки - на
донышке. Вечно на донышке. И откуда она берется? Кто-то принес? Не допил?
Занялся более важными делами?

Ревновать я не имею права. Жена, алименты... Долго рассказывать.
Композиция рухнет...

- Откуда водка? - спрашиваю, - Кто здесь был?

Я не ревную, мне безразлично. Это у нас игра такая.

- Эдик заходил. У него депрессия.

Имеется в виду поэт Богатыреев. Затянувшаяся фамилия, очки, безумный
хохот. Видел я книгу его стихов. То ли "Гипотенуза добра", то ли
"Биссектриса блюдца". Что-то в этом роде. Белые стихи. А может, ошибаюсь.
Например, такие:

Мы рядом шли, как две слезы, И не могли соединиться...

И дальше указание: "Ночь 21 - 22 декабря. Скорый поезд Ленинград -
Таллинн".

- У него всегда депрессия. Рабочее состояние.

- А у Буша рабочее состояние - запой...

- Не будь злым!

- Ладно...

- Хочешь посмотреть, что я в дневнике написала? Относительно тебя.

Марина принесла вишневого цвета блокнот. На обложке золотые буквы:
"Делегату Таллиннской партийной конференции".

- Здесь не читай. И здесь не читай. Вот это, "Он был праздником моего
тела и гостем моей души. Ночь 19 - 20 августа 1975 года".

Я прочел и содрогнулся. Комнату заполнил нестерпимый жар. Голубые стены
косо поползли вверх. Перед глазами раскачивались эстампы. Приступ удушья
вышвырнул меня за дверь. С шуршанием задевая обои, я устремился в ванную.
Склонился к раковине, опершись на ее холодные фаянсовые борта. Меня
стошнило. Я сунул голову под кран. Ледяная вода потекла за шиворот.

Марина деликатно ждала в коридоре. Затем спросила:

- Пил вчера?

- Ох, не приставай...

- Обидно наблюдать, как гибнет человек.

- Знаешь, - говорю, - проиграть в наших условиях, может быть,
достойнее, чем выиграть.

- Тебе нравится чувствовать себя ущербным. Ты любуешься своими
неудачами, кокетничаешь этим...

- Лимон у тебя есть?

- Сейчас.

Сижу жую лимон. Выражение лица - соответствующее. А Марина твердит
свое:

- Истинный талант когда-нибудь пробьет себе дорогу. Рано или поздно
состоится. Пиши, работай, добивайся...

- Я добиваюсь. Я, кажется, уже добился. Меня обругал инструктор ЦК по
культуре. Послушай, а где это самое? Ты говорила - на донышке...

Марина принесла какую-то чепуху в заграничной бутылке, два фужера.
Включила проигрыватель. Естественно - Вивальди. Давно ассоциируется с
выпивкой...

- Знаешь, - говорю, - я мечтал побыть в нормальной обстановке.

- Мне хочется видеть тебя сильным, ясным, целеустремленным.

- Это значит - быть похожим на Шаблинского.

- Вовсе нет. Будь естественным. Вероятно, для меня естественно быть
неестественным.

- Ты все чрезмерно усложняешь. Быть порядочным человеком не такое уж
достижение.

- А ты попробуй.

- Хамить не обязательно.

Иправда, думаю, чего это я... Красивая жещина. Стоит руку протянуть.
Протянул. Выключил музыку. Опрокинул фужер...

Слышу: "Мишка, я сейчас умру!" И едва уловимый дребезжащий звук. Это
Марина далекой, свободной, невидимой, лишней рукой утвердила фужер...

- Мишка, - говорю, - в командировке.

- О Господи!...

Мне стало противно, и я ушел. Вернее, остался.

Наутро текст моего выступления был готов. "Товарищи! Грустное
обстоятельство привело нас сюда. Скончался Хуберт Ильвес, видный
администратор, партиец, человек долга..." Далее шло перечисление заслуг.
Несколько беллетризированный вариант трудовой книжки. И наконец - финал:
"Память о нем будет жить в наших сердцах!.."

С этим листком я поехал на телевидение. Там прочитали и говорят:

- Несколько абстрактно. А впрочем, это даже хорошо. По контрасту с
более официальными выступлениями.

Я позвонил в редакцию. Мне сказали:

- Ты в распоряжении похоронной комиссии. До завтра. Чао!

В похоронной комиссии царила суета, напоминавшая знакомую редакционную
атмосферу с ее фальшивой озабоченностью и громогласным лихорадочным
бесплодием. Я курил на лестнице возле пожарного стенда. Тут меня окликнул
Быковер. В любой редакции есть такая нестандартная фигура - еврей, безумец,
умница. Как в любом населенном пункте - городской сумасшедший. Судьба
Быковера довольно любопытна. Он был младшим сыном ревельского фабриканта.
Окончил Кембридж. Затем буржуазная Эстония пала. Как прогрессивно мыслящий
еврей, Фима был за революцию. Поступил в иностранный отдел республиканской
газеты. (Пригодилось знание языков.) И вот ему дали ответственное поручение.
Позвонить Димитрову в Болгарию. Заказать поздравление к юбилею Эстонской
Советской Республики. Быковер позвонил в Софию. Трубку взял секретарь
Димитрова.

- Говорят с Таллинна, - заявил Быковер, оставаясь евреем при всей своей
эрудиции. - Говорят с Таллинна, - произнес он.