Чтение 28–й страницы книги ~Виза в позавчера~

плечи, будто им так лучше был виден весь кривой переулок.

Каждый день Олег с приятелями торчал возле обрешеченных окон церкви. В
ней, в отсеках, разделенных низкими фанерными перегородками, работали
скульпторы и мастера, отливающие из гипса готовые статуи. В окнах, через
квадраты решеток, виднелись неоконченные монументы вождей без рук, торсы да
бюсты. Ленин держал на поднятой руке свою собственную голову, словно снял
ее, чтобы передохнуть от напряженных мыслей о судьбе человечества.

Но толпились пацаны возле окон не из-за Ленина. Самым волнующим
зрелищем было, когда удавалось подглядеть процесс созидания скульптур ткачих
и колхозниц, ударниц труда. Рядом с монументом за пятьдесят копеек в час
стояла на возвышении сисястая натурщица, и на ней, в отличие от скульптуры,
никакой одежды не было. Зрители у окна, отпихивая друг друга в борьбе за
лучшее место, вслух комментировали зрелище.

Натурщица, как правило, не обращала на шпану внимания и болтала, а
иногда уходила под занавеску и там занималась то с одним, то с другим
скульптором совсем другим искусством, о котором Олег имел тогда весьма
смутное понятие. Иногда скульпторы пускали двух старших ребят внутрь. Те
месили глину или таскали воду из колонки на улице, стараясь пройти как можно
ближе от натурщицы, а если повезет, задеть ее локтем. Та начинала хохотать и
строго говорила:

-- Ну, чего варежку-то развесил? Анатомию что ли в школе не проходил?

На доме, в котором росли Олег с Люськой, штукатурка затекла от дождей
ржавыми полосами, но стены были крепкие. В прошлом веке тут часто бывали
пожары, кругом оставались пепелища, а этот дом выстаивал целехонек. Он видел
Наполеона.

В квартиру вело широченное, из прогнивших досок, крыльцо, крытое резным
навесом. Люська с маленьким Олегом и кошкой сидели на протертых ступенях и
втроем мурлыкали на солнышке. В обшарпанной двери была прорезана щель. Над
щелью отец масляной краской красиво вывел: "Кв. No 1". В щель почтальон
засовывал газеты, и они падали в коридорчик. Звонок над щелью, если
крутануть, весело тренькал.

Комнату украшала старинная изразцовая печь, которую мать топила из
коридорчика. У окна, закрывая подоконник спинкой, стоял диван. На нем спали
отец с матерью. У другой стены втиснулись две кровати -- Люськина и Олега. К
ним примыкала шаткая этажерка с деревянным ящиком, из которого доносилась
хриплая музыка. Когда приходили гости, отец хвастался, какие далекие станции
принимает новый приемник -- даже иногда Ленинград.

Больше всего на свете Олег любил гостей. Как только умещалась у Немцев
такая тьма народу? Отец был самым веселым в самой шумной компании. Он
потешался над всеми и над собой, пел арии из опер, танцевал вальсы, сажая
детей на руки. Перестав смеяться, он становился хмурым и говорил, словно
оправдываясь:

-- Очень смешно!

Иногда Олег не понимал шуток, ему казалось, отец обижает мать. Но она
звучно била отца по спине и сама смеялась.

Он работал ретушером, отец. Орудиями его труда были тонкая кисточка,
молочное стекло в разводах туши да лупа. Из издательства он приносил пачки
снимков. Симпатичных людей с бракованных фотографий Олег после вырезал.

Однажды в дверь позвонили. Вошли двое в форме НКВД. Отец стал белым,
как бумага, а мать глотнула воздуха, будто хотела им запастись, и прижала
ладони к шее.

-- Гражданин Немец? Пройдемте в комнату,-- сказал один из вошедших
отцу.-- А вы, гражданка Немец, заберите детей и идите гулять.

-- То есть как?-- переспросила мать.

-- Разве не по-русски сказано? Уходите на улицу.

Мать безысходно зарыдала, одела детей и увела во двор. Было ясно, что
отца уводят. Стоял тридцать седьмой. Но часа через полтора энкаведешники
ушли. Один из них на прощанье даже козырнул матери. Она побежала в дом,
готовая к худшему. Отец тихо сидел на своем рабочем месте, уперев локти в
стол и тупо глядя в стену. На вопросы матери он не отвечал, словно онемел. О
том, что произошло в доме, отец все же поведал матери. Мать молчала почти
двадцать лет и рассказала Олегу, словно случайно вспомнив.

Оказывается, энкаведешники посадили отца за стол и стали по обе
стороны, будто готовились выкручивать ему руки. Один из них открыл портфель,
извлек из него большой конверт с сургучной печатью и вскрыл его. На стол
перед отцом легла фотография -- крупным планом лицо с усами, изъеденное
дырками оспы. Узнать лицо было нетрудно, оно глядело со страниц всех газет,
но, конечно, без оспы.

-- О вас имеются данные как о лучшем ретушере,-- сказал другой незваный
гость.-- Можете убрать с этого лица лишнее?

-- Могу,-- еле выговорил отец.

-- Делайте!

-- Но это большая работа.

-- А мы не спешим...

Они стояли над ним, следя за каждым его движением, а он работал
медленно, потому что руки у него дрожали. Когда оспа исчезла и кожа на щеках
стала гладкой, как у младенца, один из гостей ловко вытащил фотографию
из-под отцовского локтя и спрятал ее в портфель. Перед отцом положили
бумагу, на которой ему велели написать, что он был посвящен в
государственную тайну, разглашение которой карается по всей строгости
советских законов. Впоследствии, вспоминала мать, они с отцом никогда и
нигде снятой с такого близкого расстояния фотографии этого лица не
встречали. Отец предполагал, что запрещенное фото извлекли в связи с новым
заказом для скульпторов, но скульпторам видеть натуральное лицо было
недозволено.

-- Ты ему, не дай бог, оспинку где-нибудь случайно не оставил?-- с
беспокойством спрашивала после мать.-- Заберут ведь!

Но обошлось.

Отец и сам любил щелкать затвором. Печатал фотокарточки ночью,
расставляя на столе, возле ребячьих кроватей, ванночки. Подымешь веки -- все
в странном розовом свете. Одно фото висело на стене: сидят на диване мать,
Люська и хохочущий отец. Олег стоит рядом, держа в руках смычок и скрипку.
Отец посадил их тогда на диван, аппарат укрепил на треножнике, протянул к
дивану нитку и сел сам.

-- Ну, смейтесь, как положено!-- крикнул отец, захохотал и дернул за
нитку.

Вспыхнул магний, затвор щелкнул. Все улыбались, как надо, а Олег
напряженно следил за ниткой. Так он и получился.

Война для Олега началась с мелочей. Приемник велели сдать на почту и
выдали квитанцию. После первых налетов отец сказал:

-- Придется вам эвакуироваться.

Олег радовался. Кто-то ему ляпнул, что на Урале, куда шли эшелоны с
детьми, полным-полно камней-самоцветов, и Олег ехал собирать красивые
камушки. Мать плакала. Отец остался на перроне. Художников объединили в
группу красить зелеными и желтыми пятнами крыши для маскировки. Ретушеров
записали художниками.

Мать с двумя детьми привезли в маленький городок с зелеными
палисадниками, тихий и бедный. С бревенчатых стен маленькой комнаты косами
свисала пакля. Мать прибегала с работы, когда от темноты и голода у Олега и
подраставшей Люськи слипались глаза. Отворачивая лицо от дыма, мать
растапливала печь, варила и, пока они уничтожали еду, грела возле печки их
одеяла, мечтательно приговаривая:

-- Вот погодите, скоро наш отец вернется...

От отца почтальон приносил письма, иногда по два-три сразу. С конвертов
Олег срезал марки. После стали приходить конверты без марок. Потом пошли
треугольники. Вскоре и треугольники приходить перестали. Засыпая, Олег
видел: мать сидит на кругляке и, оцепенев, глядит на догорающие угли.

Война кончилась. Летом они втроем вернулись в родной город. На месте
крыльца с резным навесом оказалась просто дверь. Вдруг мать побледнела,
сжала Олегу руку и долго стояла не шевелясь. Над щелью, заменяющей почтовый
ящик, хотя краска немного облупилась, было видно выведенное отцовской рукой:
"Кв. No 1".

Мать опомнилась, опустила чемодан, дотянулась до ручки, дернула. Дверь
не открылась; попробовала мать покрутить звонок -- он едва скрипнул.

Люська показала Олегу вверх на стену. Окон их квартиры не было, сама
стена была новая, криво сложенная из обломков кирпича, и шла она наискось.
От этого дом выглядел времянкой и совсем перестал быть похожим на те
особняки, которые видели императора Наполеона.

Оставив детей стеречь чемодан, мать ушла за угол и постучала в квартиру
к соседям. Оттуда вышла женщина в пуховом платке. Она нехотя объяснила, что
старые жильцы в начале войны разъехались кто куда. Въехали новые. Бомба тут
упала еще в первый год войны и разрушила часть дома. Жильцов переселять было
некуда, а трещины ползли дальше. Стену дотачали, чтобы дом не рухнул, и
первой квартиры нынче фактически нету. То есть дверь-то в нее осталась, это
так, да она никуда не ведет. Крыльцо давно на дрова пошло.

Женщина ушла и тщательно заперла за собой дверь. Мать стояла в
растерянности, переминаясь с ноги на ногу. Олег и Люська на нее смотрели, а
что она могла решить?

Приютила их тетка Полина, троюродная материна сестра. Она никуда не
уезжала и сторожила свою комнату всю войну. Жила она на окраине одна, но все
равно Немцам необходимо было думать о своей конуре.

Прописаться матери не удавалось, потому что не было квартиры, а в
очередь на квартиру райисполком не ставил без прописки и характеристики с
работы. На работу же никуда не брали без прописки. Зато по случайно
сохранившейся квитанции на почте выдали отобранный в начале войны приемник.
Тоже выдавать не хотели: квитанция-то была на имя отца, а отец пропал без
вести. От прописки зависела остальная жизнь.

Безо всякой надежды мать ходила в домоуправление, и раз паспортистка
Зоя Ивановна сжалилась, намекнула, что если участковому подмазать, он
закроет глаза на то, что квартиры No 1 фактически нету и в ней пропишет.