ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. Во славу и за упокой
никак не обмолвились, но и без этих областей времечко выдалось такое, будто
кругом хоронили, и дым от тех похорон валил так густо, что впору вешать
топор. А там, где надо, родилось все же выражение, для узкого пользования,
"буранная полоса", под которым разумелись отчужденные, разоренные стихийным
бедствием земли.
проводов были повалены бураном на многие километры вперед, а рация в роте
бездействовала. В небо поселка являлись вертолеты и сбрасывали груз,
поддерживая жизнь лагеря. Зэки обустроили себе один барак, где малым числом
охраны их и содержали под стражей. Работать было нечего, лагерем управляли
надзиратели. У солдат выбрали своего, которого уважали. Обмороженных,
раненых увозили тем же вертолетом неизвестно куда, а про капитана никто не
вспоминал. Погода установилась самая щадящая, жратвы в грузах хватало, а
капитан будто отправился в командировку, в ней и застрял. В поселке
наладилась тихая, светлая жизнь, которой люди в нем еще никогда не жили, что
и было удивительно, ведь будто для такой и родились. Все необходимое
сбрасывалось им без задержек с воздуха, а в разрухе жили даже спокойней,
будничней, потому что не было принудработ, муштры. И когда со стороны
Степного показался нежданный этап, когда потерпевшие бедствие увидели, что к
ним движутся строевым порядком колонны, хоть и барахтаются по брюхо в снегу,
а позади них трактора, волокущие лес, скаты колючей проволоки, бочки соляры,
барачные теплушки, то они тогда испытали то смятение, будто явились их
уничтожать.
время не было начальника. "А где командир ваш?" - "За получкой ушел". -
"Повезло ему, воротится на готовенькое!" Офицерье было конвойное и долго не
задержалось. Конвой имел приказ этапировать заключенных в уцелевшие, крепкие
лагеря, в Карабасе же оставили гарнизон солдат да мастеровых - чтобы к весне
все восстановили.
этапом и с тракторами расчистили путь до самого полустанка, где их загрузили
на платформы, с которых тут же сбрасывали остававшийся лес, железо, ящики с
гвоздями и скобами, цемент, кирпич, известь, продзапас. Кругом носились,
распоряжаясь криком, чужие люди. Солдатня перемешалась, прибылые с
коренными. Которых пригнали служить в Карабас, материли по-страшному и
погрузку и сортировку, так что мигом сделались своими людьми.
будто цыганский табор, этап. Горели костры, лаяли овчарки, случалось,
постреливали. Между Степным и лагерем ходила дрезина, в один конец - с
разношерстным грузом, в другой - с людьми. Ночь колыхалась светлая, белая,
повсюду кишел муравейник. Прибывая к съему, дрезина чадила солярой, будто
пароход. Много было вольных, их насбирали по округе и свозили потихоньку в
поселок, были это люди шабашные, мужики из мужиков.
разгружался да погружался, переливался из пустого в порожнее, кишел людьми,
- все слилось! Не перескажешь, не поверишь, а был еще случай из тех дней про
человека, про лагерного дрезинщика, - вот он, дядька колченогий, соляре
радовался, и у него радость нашлась. Он хоть и лагерная вошь, а уважал себя
как машиниста. И на лагерной дрезине, на казенной соляре, отбывая срок, этот
дядька распевал душу, обсказывая чужим людям, все больше шабашникам: "Мне
машину жалко, она без работы помрет. Ей уход нужен, как коровенке, и такая
же любовь".
его дрезины и что им еще не жалко человека, то есть его, табачком угостить.
И этот дрезинщик так влюбился в заезжих мужиков, что ходил с ними на
пожевку, на перекур как тот же шабашник. Вот лишь на ночь он с ними
разлучался, отправлялся под запор в лагерный свой барак, тогда как мужики
ночевали вольно в казарме, которую дружно покрыли крышей да укрепили, что
свой дом. И как-то дрезинщик не пошел на поверку в барак, а пошел, как
вольный, с мужиками; чаевничал с ними водочкой, беседовал и улегся в
казарме, а они уступили ему койку и матрас. Да в те дни его в лагерном
бараке и не хватились бы, надзирателям было привычно, что дрезинщик работал
и по ночам. Конвоя при нем, колченогом, никакого не было - он ходил разве
под приглядом, что малое дитя, такая у него была и работа, у всех на виду. И
в ту ночь дядька не сомкнул глаз от волнения, что ночует со всеми вольными
людьми, которые и не прогнали его, а уступили матрас. Лежал, ворочался -
чуть всех не разбудил. "Ты чего беспокоишься?" - "Не спится мне, папироску,
что ль, покурить..." - "Покури, вот тебе и огонек и табачок". Ну что ж, и
покурил уважительно ко всем спящим, на холоде. Потом почаевничал тихо, и так
до самого утра: приляжет, курнет, почаевничает... На самой заутрене, когда
все еще спали, дрезинщик пошагал в лагерь. Вертухай его спрашивал, запуская
в барак: "И где это ты ужраться успел?" Тот отвечал: "Мы непьющие, работали
мы..." А утром снова работа, мужики дрезинщика окликают: "Ты куда ночью
подевался?" - "Мне в бараке положено". - "Ну, это ясно, а ты не горюй!"
и опустел. Выдали по списку и получку, сколько кому причиталось. Тут-то
капитана и хватились: некому получить!..
землю да и воротился в Карабас. Поискав его кругом, но не обнаружив в
наличности, из батальона доложили в полк, что у них пропал со службы ротный
командир. Когда донесение спустилось в особый отдел и попало на слух
Скрипицыну, который в мгновение все то припомнил, о чем с легкостью позабыл,
он вскочил с той мыслью, что известный ему капитан вовсе не исчез, а погиб.
Начав действовать и объявив розыск, Скрипицын добывал себе останки капитана,
будучи тем единственным в полку человеком, который знал, что Хабарова нету в
живых. Для других это покуда оставалось тайной, которую он берег, а сам
рассылал во все концы словесные портреты капитана как на живого человека:
"разыскивается, среднего роста, крепкого телосложения, темные густые волосы,
проседь прядями, лоб крутой, овал лица широкий, губы, уши, нос крупные,
мясистые, неясный цвет глаз, особых примет нет".
беспрерывно допросы, точно бы он жаждал узнать об этом человеке все, что
скрывал тот при жизни и что скрывали солдаты, которых он и допрашивал:
правду о его гибели. Но из участников остались немногие - кто в госпиталях,
кого сменили новыми людьми. Те немногие показывали особисту, что капитан, не
дождавшись в срок получки, сам пошагал за ней в Угольпункт, а буран в
поселке разбушевался ночью, тогда как покинул его капитан посреди дня.
Никакой вины оставшиеся солдаты не признавали, хоть Скрипицын и выдавливал
из них правду, имея наговоры вертухаев, будто в роте происходил бунт и
солдатня отказалась служить.
покрывает своих людишек и что он и задумал нарочно погибнуть, а их от суда -
за свою гибель - спасти.
все же не прекращал, хоть обстоятельства его гибели и сделались особисту
понятными. Нет, он искал капитана еще с большей силой, будто вздумал
догнать. Найти человека в огромной заснеженной степи так же возможно, как
воскресить. Используя всю свою силу в полку, Скрипицын посылал солдат
прочесывать степи вокруг Угольпункта поротно, он уже убедил и Дегтяря, что в
полку завелся герой, этого героя и искали в снегах... И когда Скрипицыну
сообщали, что на очередном участке ничего не обнаружено, он сам делался
отсутствующим, будто это он - труп. Когда ему подсказывали несмело, что
капитана могут и вовсе не найти, потому как его, может, съели волки или
лисы, как то случается со всякой степной падалью, Скрипицын взрывался, и
розыск, было что приутихший, снова набирал бешеный ход. Что еще ударяло
особиста по нервам, так это то, что отыскались хабаровские ушанка и
полушубок - одна в Кулундинской степи, а другой в городце Каракалинск, -
опознали их и как имущество полка, и как поношенные капитаном, который в них
из поселка и уходил. И если поверить на мгновение, что капитан побывал в тех
разбросанных на сотню километров местах, то розыски его и вправду не имели
толку, такого человека никто бы не смог разыскать.
полным-полно, казалось, что зима прячется в снегах и тайком их
подхолаживает, почему сугробы и были еще крепки на глаз, как валуны. Но по
их прочной глади уже плыл теплый солнечный свет. Такой же теплый, а то и
душный, был воздух. Его точно бы не хватало и самим сугробам; снег делался
ноздреватым, дышащим. Половина роты отбывала службу в карауле. А на
казарменном дворе маялись покуда свободные от службы солдаты, вылепливая из
снега баб и пуляя в них комками. Когда наскучило, то взбрело им в голову
выпустить овчарок, чтобы и те маялись, бегая без толку по двору. И солдатня
еще повеселилась, начав пулять в овчарок. Когда их загоняли, то и охота
надоела. Овчарки же одичали в пустой беготне и не слышали больше, что их
зовут. Они бросились рыскать в снегу, глотая и снег, о них позабыли, но
вдруг за казармой раздался овчарочий лай и потом уж не смолкал: в сугробе
под казарменной стеной овчарки раскопали тело капитана Хабарова - лаяли,
скулили, выходит, что узнали его.
он долго и крепко, никакой силой невозможно было его выпрямить, разогнуть.
Жилы его сделались что стальные канаты. Его так и перенесли в казарму, так у
печи и положили, свернутого калачом. И вокруг была тишина, будто люди не
хотели его беспокоить, он же за этот срок не изменился, сбереженный холодом.
И нашелся дурак, ахнул: "Хабаров пришел..." А он не пришел, а ушел. И ничего
уже не знал про тех людей, что его обступили, - ни чем они нынче живут, ни
другого. В домовом тепле Хабаров стал потихоньку оттаивать, из-под него
разлилась чистая, как слеза, водица. А потом уж показалось, что он в луже
грязной, как пропойца, лежит, и от тепла сделался сизым, а мундир совсем
Флинт Эрик
Роллинс Джеймс
Свержин Владимир
Шилова Юлия
Глуховский Дмитрий
Махров Алексей