Чтение 28–й страницы книги ~Зуб мудрости~

метро: отсюда мне без пересадки. Даже удобнее, чем из дома. А
спать меня укладывали в гостиной на диване, приставив сбоку
стулья, чтоб я не свалилась во сне на пол. В ногах у меня,
свернувшись комочком, спал тепленький песик Бобик. Тот самый,
который спас мне жизнь.

Я так часто здесь живу, что завела себе приятеля. Из
квартиры напротив. По имени Дима. Ему столько же лет, сколько
и мне. Но учится он не в английской школе, как я, а в простой,
- обычной. Потому что он из простой семьи. Но очень толковый и
симпатичный мальчик. Лицо замкнутое. Я бы даже сказала -
мужественное, как у взрослого, а глаза добрые и беззащитные.

Я влюбилась в мальчика Диму. Это была, возможно, моя
первая настоящая любовь. С ним я не была высокомерной. А,
наоборот, затихала и краснела, когда он на меня взглядывал. И
он краснел. Взаимная любовь. Мы очень мало разговаривали, а
все больше смотрели друг на друга.

- Ишь ты! - удивлялся дедушка Сема. - Совсем изменилась
девочка. Мальчик на нее хорошо влияет. Ты, Димочка, чаще к нам
заходи.

И чтоб мальчика к нам пускали охотней, дедушка с бабушкой
пригласили и его маму в гости, папы у Димы не было, она -
мать-одиночка.

Был устроен ужин. Мы с Димой тоже сидели за столом. И
стеснялись смотреть друг на друга, потому что взрослые могли
заметить и все испортить своим вмешательством.

Но и ничего не заметив, они все испортили.

Стали говорить о детях. Каждый о своем. Обо мне и Диме.
Сначала хвастались хорошими качествами. Потом стали делиться
своими заботами. При нас. Живых. У которых есть уши. А в жилах
течет влюбленная кровь.

Бабушка Сима раскрыла нашу семейную тайну, что у меня
глисты.

Я прилипла к стулу. Как воспринял эту новость Дима, не
знаю. Не смогла поднять на него глаза.

- Но мы приняли все меры, - успокаивала Димину маму
бабушка. - Теперь все позади. Недавно вышел последний глист.
Огромный, как змея. И извивается. Боже мой, как это умещалось
в таком крохотном теле?

Взрослые заахали, а мы с Димой сидели, как пригвожденные.
И мне казалось, что сердце мое лопнет.

Но это было лишь начало. Главная пытка была впереди.
Взрослые ведь, если заведут, их не остановишь.

Димина мама решила не остаться в долгу и поведать нам
нечто о своем сыне. Господи! Что она понесла! Как может язык
повернуться рассказать о своем сыне такое. Да еще при мне,
влюбленной в него.

- А мой прохвост, - так она без всякой злости назвала
своего сына, - по ночам такие дела выделывает, что ему
приходится руки к кровати привязывать.

Она еще ничего страшного не сказала, но я уже похолодела
от ужаса. Я кожей почувствовала, что она скажет о Диме жуткую
гадость.

Дима по ночам теребил под одеялом свою пипку и доводил
себя этим до истерики. Это называется онанизм.

- Такой маленький, - выпучив глаза, искала сочувствия у
моих родных его мать, - совсем еще клоп! А чем занимается. Он
с виду такой тихий! Негодник!

У Димы началась истерика. Он бросился к маме и стал бить
ее своими маленькими кулачками. Часто-часто. И только
вскрикивал:

- Ой! Ой!

Как будто ему так больно, что нет сил терпеть.

А мама ему закатила затрещину. Прямо по лицу. Он отлетел
к стене. Свалился на пол и стал дергаться. Как будто у него
припадок падучей.

Я не могла пошевелиться. Сижу, как камень.

Мои дед с бабкой всполошились, закудахтали. А Димина мать
поднялась со стула, сгребла его под мышку, как котенка, и
понесла домой, сказав на прощанье, извиняясь:

- Вот, негодяй! Видали, на кого жизнь трачу?

А мой дед добавил:

- Так хорошо сидели и на тебе. Ох, уж эти дети!

Я в этот вечер не произнесла больше ни одного слова.
Бабушка измерила мне температуру и уложила спать на диван.
Бобик лег у меня в ногах.

Старики ушли в спальню, потом в щели под дверью погас
свет. В балконное окно смотрела большая луна. Я очень хотела
заплакать. И не могла. Не было слез. Сердце как сухой коркой
покрылось.

Все погибло! Они, эти звери, оплевали нас обоих. Я больше
не хочу видеть Диму. И мне было так жаль его, хоть вой. Вот на
эту луну.

И тогда мне в голову пришла мысль: не хочу больше жить!
Хочу исчезнуть. Чтоб не знать этих людей и не видеть. А как
умереть?

Луна светила за балконным окном. Наша квартира на
четвертом этаже. Если на цыпочках незаметно выйти на балкон и
перелезть через перила, то... наутро мои родные даже костей
моих не соберут.

Я тут же, боясь, что раздумаю, вскочила с дивана, прошла
к балкону и, стараясь не скрипеть, открыла дверь.

Была ранняя весна. Слякоть. И наш балкон был полон мокрой
грязи. Я сунула туда босую ногу и поскользнулась. В нос ударил
неприятный запах собачьего дерьма. Это Бобик здесь все
изгадил. Дедушке Семе в такую погоду было лень выходить с ним
на улицу, и бедную собачку выпускали на балкон, как в уборную.

Я пригляделась и увидела, что к перилам мне не
пробраться: все кругом в дерьме. А я брезгливая. И вернулась
назад.

Вот каким путем Бобик спас мне жизнь. И когда желание
умереть у меня прошло окончательно, я полюбила его, как своего
спасителя. И он меня тоже.

Перед самым отъездом в Америку я пошла к ним, чтоб
попрощаться с Бобиком. До чего умное животное! Обычно он чуял
мой приход еще до того, как я поднималась на лифте, и так
бурно выражал свою радость, когда я входила, что даже
уписывался от возбуждения.

На сей раз он не только не прыгнул на меня, но даже не
встал с дивана. А когда я подсела к нему, отвел глаза, будто
уличил меня во лжи и не может больше сносить моего фальшивого
взгляда.

Я гладила его, целовала в мокрый носик. А он
отворачивался.

Потом я собралась уходить. И тогда Бобик сполз с дивана,
задрал мордочку к люстре и завыл. У меня волосы зашевелились
на голове.

- Замолчи, скотина! - замахнулся на него дедушка Сема. -
И без тебя тошно.

- Не тронь его, - заплакала я. - Он же по-другому плакать
не умеет.

Есть привычки, которые человек может соскрести с себя
только вместе с кожей - так глубоко они вошли в его плоть и
кровь. Так случилось с привычкой клясться именем Ленина.

Если ребенок, выросший в СССР, хочет убедить кого-нибудь,
что он не лжет, а говорит правду, то непременно поклянется и
притом почти автоматически:

- Честное ленинское слово!

И никто не удивляется, не выпучится на него, как на
полоумного. Это - норма. Как нормой считается чистить зубы по
утрам. По вечерам это уже на любителя, а по утрам - тут и
разговору быть не может.

Клясться ленинским именем нас приучили чуть ли не с
пеленок. В детском саду, еще далеко не все слова правильно
выговаривая, мы уже на каждом шагу давали честное ленинское
слово. А уж про школу и говорить нечего.

Когда в Нью-Йорке я в запальчивости произнесла:

- Честное ленинское!

Б.С. рассмеялся и, поглаживая мою голову, мягко сказал:

- Ну, здесь, в Америке, такая клятва, мягко выражаясь,
звучит не совсем убедительно.

Тогда я спросила:

- А как мне здесь клясться? Честное картеровское слово?

- Я не уверен, что слово американского президента Картера
непременно честное.

Я опешила:

- Как же мне клясться? Чтоб мне поверили. Чьим именем?

- А ничьим. Лучше всего своим собственным.

- Кто мне поверит?

- А уже это надо заслужить... чтоб твое слово принимали