что он тебя приютил. Так ведь? Это твой долг. И ты не будешь
спать спокойно, если не вытянешь из беды человека, помогшего
когда-то тебе. Все правильно, дорогой мой, и я бы не отказал в
твоей просьбе и вытащил бы из-за решетки твоего спасителя,
если бы не одно "но"...
сдерживая насмешливую улыбку. Я почуял, что у него в запасе
сюрприз для меня. И сюрприз неприятный, жуткий. Я знал, что у
него появлялась эта усмешка, когда он собирался сказать
какую-нибудь омерзительную гадость.
порывшись, извлек оттуда серую картонную папку. Полистал и
положил передо мной в развернутом виде.
фотография. На земле, лицом вниз, тесно лежали рядами люди.
Мужчины и женщины. Судя по одежде. Были ли они живы или это
уже лежали трупы, угадать было трудно. Между рядами по узкой
полоске каменной брусчатки, отделявшей ноги одного ряда от го-
лов другого, расхаживал мужчина в галифе и сапогах и в белой
нижней рубахе с закатанными рукавами и высоко над
светловолосой головой держал толстую деревянную палку,
настоящую дубину. Глаз фотоаппарата зафиксировал ее в замахе,
вот-вот готовой обрушиться на затылок распростертого на земле
человека.
этом человеке с дубиной Винцаса было трудно. Это был, вне
всякого сомнения, он. И я все понял сразу, и пояснения майора
Таратуты были излишни.
- сказал он, выйдя из-за стола, и стал расхаживать по кабинету
взад и вперед, заложив за спину руки и с той же усмешкой на
губах косясь на меня. - И поэтому запросил его дело. Твой
Винцас служил у немцев... карателем. И особенно отличился при
ликвидации каунасского гетто. Кто знает, возможно, этой
дубиной он раскроил череп твоей матери. Вероятность большая.
Хотя таких негодяев там было немало. Не он один убивал.
Видишь, на снимке стоят сзади кучкой молодцы с такими же
дубинками в руках? Кое-кого мы нашли. А другие сбежали... на
Запад. Вот теперь мы добрались и до Винцаса.
страшной фотографии, глянцевито поблескивавшей на развернутой
папке. Я поймал себя на том, что рыскаю глазами по рядам
лежащих ничком людей и по прическе, по мне одному известным
приметам ищу свою мать.
коменданта.
Увидав меня из своего черного "хорьха" на Лайсвес алеяс,
называвшейся тогда проспектом Сталина, велел остановиться и
чуть не силой втащил в машину. Не спросив, куда я иду, есть ли
у меня время. Коменданту было скучно, ему был нужен
собеседник. А уж лучше меня собеседника не придумаешь. Я молча
слушаю и киваю. Майору нужен был не я, а мои уши.
патруль обнаружил и арестовал давно разыскиваемого молодого
литовца, ускользнувшего от высылки в Сибирь. Этот малый по
имени Алоизас, фамилии по причинам, которые станут понятны
позже, я называть не хочу, был студентом политехнического
института, вступил в партию, стал активным коммунистом, драл
глотку на собраниях, разоблачал скрытых врагов советской
власти и уже стоял на пороге большой карьеры, как вдруг все
лопнуло как мыльный пузырь. Выяснилось, что в его анкетах был
подлог. Алоизас выдавал себя за сына бедного крестьянина, еле
кормившегося на своих жалких трех гектарах песчаной земли. Из
таких людей советская власть вербовала своих верных помощников
и назначала их на руководящие посты.
гектарами земли и числилась в зажиточных. Даже нанимала на
работу на свой хутор батраков. Следовательно, они были
эксплуататорами и подлежали репрессиям. К моменту, когда на
хутор приехали солдаты, чтобы увезти всю семью на
железнодорожную станцию, отца Алоизаса уже не было в живых. Он
умер незадолго от страха перед неумолимо надвигавшимся
разорением и высылкой в Сибирь. Взяли мать и двух
несовершеннолетних сестренок Алоизаса, да еще старую
полуслепую бабку и заперли в товарный вагон эшелона, маршрут
которого был известен - в далекую холодную Сибирь, откуда
редко кому удавалось вернуться живым.
не дожидаясь публичного разоблачения, сбежал из общежития,
скрылся, и на него был объявлен розыск.
посреди кабинета коменданта города, небритый, со
всклокоченными, немытыми волосами, в грязной рубахе, и
заискивающе ловит в холодных серых глазах майора Таратуты
малейший проблеск милосердия. Алоизас был известен в городе
как комсомольский активист, и майор пригласил в комендатуру
всю верхушку городского комитета комсомола, чтобы с ними
вершить суд над замаскировавшимся и пролезшим в доверие
врагом.
диване и слушая гневные разоблачительные речи комсомольских
вождей, таких же молодых литовцев и таких же карьеристов, как
и Алоизас, но с той лишь разницей, что их родители были
действительно бедны, и поэтому им не пришлось привирать в
анкетах. Как они топтали своего недавнего коллегу! Как они
выслуживались перед майором!
чувство брезгливости. Он сидел с каменным лицом и давал
литовцам расправляться со своим братом, протянувшим, как и
они, руку к сладкому пирогу власти.
путь в Сибирь, вслед за своей семьей.
издевкой спрашивали его.
пол, стал на колени и умоляюще протянул руки к письменному
столу, за которым под портретом Сталина сидел майор Таратута.
К литовцам он не обращался, их он, как пешек, не принимал в
расчет.
взвыл он. - От своей семьи! Я не хочу в Сибирь! Оставьте меня
в Литве! Прошу вас! Я буду служить верой и правдой советской
власти...
продолжая стоять на коленях.
за него и за себя. Я не знал, куда глаза девать от неловкости.
- Какое примем решение? Что с ним будем делать?
вождь, худой болезненный литовец. - В Сибирь!
корнем вражье семя! Очистить наши ряды от случайных людей!
безгрешность и пролетарскую чистоту.
только всхлипывания Алоизаса нарушали тишину кабинета. - А я с
вами не согласен.
удивленные непонимающие глаза. Алоизас тоже отнял ладони от
зареванного лица и перестал всхлипывать.
диктуя, произнес майор. - Человек, способный продать свою
мать, будет верно служить нам. У него другого пути нет. А
здесь, в Литве, мало на кого можно положиться. Пусть остается
там же, где был, и своим рвением докажет, что советская власть
не зря простила ему его прегрешения. Встать с колен!
столу с протянутой рукой, желая, видимо, то ли пожать, то ли
поцеловать руку майору. Таратута отдернул свою и заложил ее за
спину.
майор. - А руки я тебе не подам. Матерью не торгуют. Ни под
каким предлогом! Ты свободен. Вон отсюда.
сердце мое чуяло, не избежать мне еще столкновений с ним. Был