клонясь к закату, словно бы простиралось в благословении над
полускрывшимся городом, воздухом которого дышала она. В отчаянии он
протянул в окно руку, точно хотел захватить пригоршню воздуха, увезти с
собой кусочек этого места, освещенного ее присутствием. Но поезд уже шел
полным ходом, все мелькало и расплывалось перед глазами, и он понял, что
этот кусок его жизни, самый прекрасный и благоуханный, утрачен навсегда.
За ночь погода круто переломилась, и в воздухе веяло осенью. Садовник,
единственный, кто остался в доме из прежней прислуги, подошел и
остановился у мраморных ступеней.
начнется листопад, а листья вечно забивают трубы.
сказал, как бы оправдываясь: - Верите ли, старина, я так за все лето и не
поплавал ни разу в бассейне.
будет немного, но дело было даже не в этом, - мне не хотелось оставлять
Гэтсби. Уже и этот поезд ушел, и следующий, а я все медлил.
словно надеялся услышать подтверждение.
что-то вспомнил и остановился.
Вы один стоите их всех, вместе взятых.
похвала, которую ему привелось от меня услышать, - ведь, в сущности, я с
первого до последнего дня относился к нему неодобрительно. Он сперва
только вежливо кивнул в ответ, потом вдруг просиял и широко, понимающе
улыбнулся, как будто речь шла о факте, признанном нами уже давно и к
обоюдному удовольствию. Его розовый костюм - дурацкое фатовское тряпье -
красочным пятном выделялся на белом мраморе ступеней, и мне припомнился
тот вечер, три месяца назад, когда я впервые был гостем в его родовом
замке. Сад и аллея кишмя кишели тогда людьми, не знавшими, какой бы ему
приписать порок, - а он махал им рукой с этих самых ступеней, скрывая от
всех свою непорочную мечту.
благодарили - я наравне с другими.
в какой-то бесконечный реестр ценных бумаг, да так и заснул над ним в
своем вертящемся кресле. Около двенадцати меня разбудил телефонный звонок,
и я вскочил, как встрепанный, весь в поту. Это оказалась Джордан Бейкер;
она часто звонила мне в это время, поскольку, вечно кочуя по разным
отелям, клубам и виллам знакомых, была для меня почти неуловимой. Обычно
звук ее голоса в телефонной трубке нес с собой прохладу и свежесть, как
будто в окно конторы влетел вдруг кусок дерна с поля для игры в гольф; но
в то утро он мне показался жестким и скрипучим.
собираюсь в Саутгемптон.
почему-то вызвало раздражение, а следующая ее фраза и вовсе меня
заморозила.
половине дня в город?
прекратился. Не помню, кто из нас первый резко повесил трубку, но помню,
что меня это даже не расстроило. Не мог бы я в тот день мирно болтать с
ней за чашкой чая, даже если бы знал, что рискую никогда больше ее не
увидеть.
я повторял вызов, и в конце концов потерявшая терпение телефонистка
сказала мне, что абонент ждет разговора по заказу из Детройта. Я вынул
свое железнодорожное расписание и обвел кружочком цифру 3. 50. Потом
откинулся назад и попытался сосредоточиться на своих мыслях. Было ровно
двенадцать часов.
на другую сторону. Мне казалось, что там все еще шумит толпа любопытных и
мальчишки высматривают темные пятна в пыли, а какой-нибудь словоохотливый
старичок снова и снова рассказывает о подробностях происшествия; но с
каждым разом его рассказ будет звучать все менее правдоподобно, даже для
него самого, и в конце концов он уже не сможет его повторять и трагедия
Миртл Уилсон канет в забвение. Но сейчас я хочу немного вернуться и
рассказать, что происходило в гараже вчера, после того как мы оттуда
уехали.
в тот вечер изменила своему правилу ничего не пить, потому что, когда ее
привезли, голова ее была затуманена винными парами и ей никак не могли
втолковать, что санитарный автомобиль уже увез тело во Флашинг. Уразумев
это наконец, она тут же хлопнулась в обморок, словно из всего, что
случилось, это было самое ужасное. Кто-то по доброте или из любопытства
усадил ее в свою машину и повез следом за останками сестры.
подходили другие, а Джордж Уилсон все сидел на диванчике в конторке и
мерно раскачивался из стороны в сторону. Первое время дверь конторки
стояла распахнутая настежь, и входившим в гараж трудно было удержаться,
чтобы не заглянуть туда. Потом кто-то сказал, что это нехорошо, и дверь
затворили. Несколько человек, в том числе Михаэлис, оставались с Уилсоном;
сначала их было пятеро или шестеро, потом двое или трое, а под конец
Михаэлису пришлось попросить последнего задержаться хоть на четверть часа,
пока он, Михаэлис, сходит к себе сварить кофе. После этого он до рассвета
просидел с Уилсоном один.
поспокойнее и вместо бессвязного бормотанья заговорил о желтой машине.
Твердил, что сумеет узнать, кто хозяин этой машины, а потом вдруг
рассказал, что месяца два назад его жена как-то возвратилась из города с
распухшим носом и кровоподтеками на лице. Но услышав собственные слова, он
весь передернулся и снова стал качаться и стонать: "Боже мой, боже мой!"
Михаэлис пытался, как умел, отвлечь его мысли:
спокойно и ответь на мой вопрос. Сколько времени вы были женаты?
слышал, о чем я спрашиваю? Были у вас когда-нибудь дети?
рыжие тараканы; время от време ни слышался шум проносившейся мимо машины,
в Михаэлису каждый раз казалось, будто это та самая, что умчалась, не
остановившись, несколько часов тому назад. Ему не хотелось выходить в
помещение гаража, чтобы не увидеть испятнанный кровью верстак, на котором
вчера лежало тело; поэтому он тревожно топтался по конторке, - к утру уже
все в ней знал наизусть, - а порой, присев рядом с Уилсоном, принимался
увещевать его:
ничего. Может, я позвоню в твою церковь и попрошу священника прийти
поговорить с тобой, а, Джордж?
ты ведь, наверно, ходил в церковь прежде. Венчался-то ты ведь в церкви? Да
ты слушай, Джордж, слушай меня. Венчался ты в церкви?
он ненадолго затих. Потом в его выцветших глазах появилось прежнее
выражение - догадка пополам с растерянностью.
кроме короткого собачьего поводка, кожаного, с серебряным плетеньем. Он
был совсем новый и, судя по виду, дорогой.
Контровский Владимир
Посняков Андрей
Сертаков Виталий
Прозоров Александр
Пехов Алексей
Фазиль Искандер