ни они все, его единомышленники, не видели реальных путей к осуществлению
своих этих потребностей первой необходимости. Во всяком случае, легких
путей. А на трудные пути у них не хватало физических сил. И свободного
времени не хватало. Заняты они были. Не все, конечно, но многие из них.
Потому что они работали, трудясь по восемь часов пять дней в неделю. Почему
они это делали - не очень-то было ими осознано и не раздумывали они над этим
вопросом. Так, наверно, они были воспитаны с молодых лет и ногтей своими
родителями - отцами и дедами, а потом, видимо, вошло у них в привычку за
многие годы и в кровь - ходить работать. А если не ходить и не работать,
говорили они друг другу - что тогда целыми днями делать с утра до ночи,
кроме как беспробудно злоупотреблять спиртными напитками. Но если все будут
целыми днями злоупотреблять и не будут работать - на что тогда
злоупотреблять и чем злоупотреблять? Ведь то, чем люди злоупотребляют, тоже
кто-то производит на свет, и они - те, кто производит, тоже, конечно, люди и
тоже работают. И тоже, конечно, злоупотребляют, в смысле, пьют. "Кто не
работает - тот не пьет" - вот какой должен был быть основной принцип и
лозунг социалистического государства рабочих и крестьянских депутатов. Тогда
бы оно победило все до основания, и мировая революция состоялась бы в
означенные товарищем Лениным и иже с ним сроки. А так - вот чем весь их
хваленый социализм кончился. И в отдельной стране, и во всем
социалистическом мире. Правда, Манякин говорил, что мне все едино - хоть
социализм, хоть капитализм, хоть фуизм. Мы, говорил Манякин, пили, пьем и
будем пить, пока не протрезвеем и не задумаемся. Но если это с нами случится
- мы им всем покажем. И все! Ведь до чего мы сможем тогда додуматься своими
умами - это страшно себе представить и трудно даже в помыслах вообразить. Не
говоря про то, чтоб выразить общепринятыми словами. Манякину и в
нормальном-то состоянии души и тела такие мысли, бывало, приходили в голову,
что любой доцент позавидовать ему мог белой завистью. Месяц, примерно,
назад, где-то после пяти часов вечера, Манякин вопрос вдруг поставил перед
собой и Сашкой и перед всем вместе с тем человечеством. Уже на одре
находясь, поставил. Почему, значит, Бог, если он Бог и есть, допустил, чтоб
народы им же созданного мира сначала в идолов каких-то верили языческих и им
поклонялись, а потом стал их, народы, значит, на свой путь наставлять,
истинный, и учить огнем, можно сказать, и мечом в себя одного верить и
больше ни в кого? Евреев специально для этой науки выдумал и породил. И
говорил Манякин:
богов, - и ругался нехорошими словами, забывая, что и кого ругает и поэтому
продолжал ругаться долго и даже слишком долго, почти, можно, считать,
бесконечно. И его ругань напоминала чем-то степь, потому что была такой же
бескрайней, ровной и безразличной ко всему - и к тому, кто идет по ней,
топча сапогами, и к тому, кто ничего о ней не слышал и к тому, кто летает
над ней, чирикая в шелесте крыльев, и к тому, кто живет в ее норах. И
бывало, Сашка, Александр, брат по матери, забегал к Манякину во время
работы, работая водителем городского троллейбуса, садился и слушал ругань
Манякина завороженно и, казалось ему, что он лежит на жесткой сухой траве, а
лицо подставляет душному степному ветру. И он слушал и слушал заунывную
манякинскую ругань, слушал, пропуская мимо ушей смысл и наслаждаясь ее
гулом, ритмом, размахом, слушал до тех пор, покуда Манякин не замечал его
присутствия и не смотрел на часы с боем, где бой был, правда, поломан и
ремонту не подлежал.
пришвартованный. Сто человек в салоне, не меньше. А может быть, человек
триста.
вздоха минут двадцать. Потом в последний раз вздыхал и говорил:
чего-нибудь и выливал это в себя. И он тут же забывал про свой троллейбус и
про то, что в нем находятся пассажиры с их горестями и радостями, и
страстями. И про свои святые служебные обязанности водителя городского
троллейбуса с радостью он забывал, и про то, что его долг перед людьми в
троллейбусе им не выполнен, и люди не довезены им по прямому их назначению.
Но он не давал себе воли думать о том, что, может быть, они - люди - от
этого страдают и мучаются, стоя в троллейбусе плечом к плечу, лицом к лицу,
телом к телу - мучаются в тесноте и в обиде, сжатые сами собой и друг другом
в ограниченном стенками салона жизненном пространстве, и что, может быть, им
нечем дышать. Он сидел и, покачиваясь взад и вперед, слушал первозданную
ругань Манякина, которая длилась и не иссякала часами. Она не прерывалась,
когда являлась соседка с первого этажа дома напротив и стучала здоровой
рукой во все двери и кричала неразборчиво, но настойчиво и громко:
Стучала и кричала, и не уходила, говоря: - Ну где же он, где, с ключами?
спрашивала:
растягивая, свою верхнюю заячью губу к носу.
знаем.
шла, припадая на контрактуре, к лифту, и причитала: "Ну где же он может
быть, с ключами?".
и как он сползал, запечатанный, на привязи вниз, в шахту. Это было слышно,
так как Манякин всегда заканчивал ругаться на ее последних причитаниях "где
же он может быть, с ключами". На этих причитаниях соседки он умолкал всегда.
Умолкал и прислушивался к звукам извне, умолкал, а потом говорил что-нибудь.
Например:
протрезветь - просто не знаю. Я же, - говорил, - церковь строить устроился в
бригаду, на жилмассиве "Ясень".
удивления же выпивал.
ангар, одним словом, поставим - чтоб было людям, где помолиться. А то сейчас
- негде. Священник по пятницам туда, на "Ясень" этот приезжает и, значит,
под открытым небом службы проводит, и народ, значит, мерзнет под дождем и
солнцем - как все равно на остановке. Ну, а потом, - говорил Манякин, -
впоследствии, церковь построим белокаменную, из красного кирпича. Имени
Пантелеймона Целителя.
нету, кирпича - нету, место горисполком выделил, но не дал. А строителей уже
наняли - поспешили. Вот мы и тут.
завалился.
отношение имеет упавший гараж Федорука к строительству в будущем церкви, а в
недалеком будущем - ангара временного содержания, пригодного для служб,
молитв и песнопений, а также для совершения обрядов венчания, крещения,
отпевания и так далее. И во время его удивления приходил к ним священник
Петр, то есть отец Петр, конечно. И Манякин у него спрашивал:
пришла пора его разгружать.
надо.
ангару. Сын мой.
попробую, их там, в троллейбусе, человек сто без дела мается.
втрое больше.
на прощание, провожал, так и не поняв, отправился он по жилищам строителей
поднимать или, наоборот, к троллейбусу. "А если бы мне протрезветь до нуля и
задуматься, - думал про себя Манякин, - я бы понял, все бы я на хрен понял".
И он начинал рассказывать Сашке, что отец Петр не кто иной, как