подождать ее на улице. Прошло еще несколько минут, и наконец она
появилась. Вид у нее был радостный, даже больше - просто счастливый, она
сказала, что не застала подругу дома, но что это не имеет никакого
значения, что, собственно, она прекрасно может подождать еще немного, ведь
не позже чем через четверть часа она вернется домой и поужинает. И она
извинилась, что заставила меня ждать. Но я радовался еще больше ее, хотя
был весь мокрый и прогулка превратилась для меня в мучение. А теперь будет
самое интересное, - может, вы уже догадались, в чем дело? Да, конечно,
догадались, я уверен, но все же я хочу вам рассказать все до конца: только
в этом году я понял, насколько я был тогда глуп. Я заново продумал всю эту
историю, нашел глубокий смысл в каждой подробности и постепенно сообразил,
что моя дама вовсе не подымалась по лестнице, она и не думала подыматься
на какой-то там второй этаж, теперь мне ясно, что, очутившись в парадном,
она приоткрыла дверь черного хода и выскользнула во двор, а потом, и это
мне ясно, вернулась со двора тем же путем, через ту же дверь, тихо и
незаметно. Что же это доказывает? Собственно говоря, ничего, но
согласитесь, это все-таки странно, что она не поднялась на второй этаж, а
наоборот, вышла во двор, не правда ли? Ха-ха-ха, вы, конечно, прекрасно
понимаете, в чем здесь дело, я это вижу по вас, а мне это пришло в голову
только теперь, в тысяча восемьсот девяносто первом году, то есть спустя
три года! Вы все же меня не заподозрите, надеюсь, в том, что я подстроил
это нарочно, что я сознательно затянул нашу прогулку, чтобы поставить мою
спутницу в такое ужасное положение, что в музее я никак не мог вдоволь
насмотреться на какую-нибудь окаменелость или чучело гиены, и при этом
преднамеренно ни на шаг не отходил от девушки и не спускал с нее глаз,
чтобы она не могла незаметно уединиться? Само собой разумеется, вы не
заподозрите меня в этом? Впрочем, кто-то может оказаться настолько
коварным, вполне допускаю, что согласился бы сам страдать и даже ходить в
мокрых брюках ради редкого удовольствия поставить молодую прелестную
девушку в такое же мучительное положение. Но я разобрался во всем этом,
как я уже говорил, только в этом году, только через три года после того,
как это произошло. Ха-ха-ха, что вы на это скажете?
к холостой пирушке? Конечно, дорогой друг, ровным счетом никакого... Но
мне все же пришло в голову рассказать вам эту историю в доказательство
моего идиотизма в понимании человеческой души. Ах, человеческая душа! Что
вы о ней скажете, если узнаете, например, что как-то утром несколько дней
тому назад я ловлю себя, - да, себя, Юхана Нильсена Нагеля, - на том, что
хожу взад и вперед перед домом консула Андерсена, вон там, на холме, и
прикидываю в уме, какой высоты у него могут быть потолки в гостиной! Ну,
каково? Вот что это такое, человеческая душа, если мне будет позволено так
выразиться. Ни один пустяк не ускользает от нее, все имеет для нее свое
значение... Какое на вас произведет, например, впечатление, если вы,
возвращаясь ночью домой из гостей или с прогулки, идете своей обычной
дорогой и вдруг видите на углу человека, который стоит и смотрит на вас,
да, он даже поворачивает голову, чтобы посмотреть вам вслед, он смотрит на
вас в упор и молчит. А теперь представьте себе еще, что он одет во все
черное, и поэтому вы видите только его лицо и глаза. Тогда что? Ах, чего
только не творится в человеческой душе! Как-то вечером вы попадаете в
общество, там собралось, допустим, двенадцать человек, а тринадцатый - это
может быть телеграфистка, какой-нибудь жалкий асессор, конторщик или там
капитан, короче говоря, самая обычная, совершенно незначительная личность,
- так вот, этот тринадцатый сидит себе в уголке, не принимает участия в
разговоре и вообще никак не привлекает к себе внимания, но все же этот
человек имеет большое значение, и не только сам по себе, но и как фактор,
влияющий на собравшееся общество. Все в нем - и его одежда, и его
молчание, и его глупые невыразительные глаза, вяло скользящие по остальным
гостям, вся его ничтожная личность - самым прямым образом воздействует на
присутствующих. Он молчит, и это отрицательно сказывается на всех, вносит
ноту уныния, мешает другим гостям быть оживленней и говорить громче, чем
они говорят. Разве я не прав? Этот тринадцатый может таким путем стать в
тот вечер самым значительным человеком. Как я уже вам говорил, я в людях
не разбираюсь, но мне все же часто занятно наблюдать, какое невероятное
значение имеют мелочи. Я был раз свидетелем, как какой-то бедный инженер,
который за весь вечер и рта не раскрыл... Но это совсем другая история, и
она не имеет никакого отношения к первой, не считая того, что они обе
вспомнились мне вместе и оставили след в моей памяти. Но возвращаюсь к
тому, с чего начал: кто знает, не наложило ли ваше молчание нынче вечером
своего особого отпечатка на то, что я говорю, - конечно, помимо того, что
я пьян как сапожник, не подстрекало ли меня выражение вашего лица, та
смесь страха и невинности, которую я видел в ваших глазах, - не
подстрекало ли это меня идти все дальше и дальше? Да оно и вполне понятно!
Вы слушаете, что я говорю, - я, совершенно пьяный человек, - и что-то в
моей болтовне задевает вас - я нарочно возвращаюсь к уже употребленному
слову "задевает" - и тогда меня так и тянет продолжать и кинуть вам в лицо
еще два десятка слов. Я привожу это только как пример того, какое значение
имеют мелочи. Не пренебрегайте мелочами, дорогой друг! Помните, бога ради,
как невероятно важны мелочи... Войдите!
тут же вскочил. Нагель был уже так сильно пьян, что не заметить этого было
невозможно, язык у него заплетался, он сам себе противоречил на каждом
слове и нес все большую и большую чушь. Напряженный взгляд его глаз и
пульсирующие на висках жилы свидетельствовали о том, что он не в силах
совладать с тем множеством мыслей, которые ворочаются у него в голове.
воспользоваться первым удобным случаем, чтобы уйти поскорее после всей той
болтовни, которую вам пришлось сегодня выслушать. А мне очень хотелось бы
узнать ваше мнение о многих вещах - вы ведь даже не ответили на мой вопрос
о фрекен Хьеллан, не сказали, что вы думаете о ней в глубине души. Для
меня она редчайшее, недосягаемое существо, исполненное прелести и чистоты,
представьте себе белый, белый, глубокий, пушистый снег, - она вот такая же
чистая, как этот снег, да, такой она представляется мне, когда я думаю о
ней. Если у вас создалось другое впечатление из того, что я прежде
говорил, то вы ошиблись... Разрешите мне выпить этот последний стакан,
пока вы не ушли, будьте здоровы!.. Мне сейчас пришла в голову одна мысль.
Если у вас хватит терпения уделить мне еще две-три минуты, то я был бы вам
крайне обязан. Дело вот в чем, - но подойдите-ка поближе, стены здесь
тонкие, - да, так дело, значит, вот в чем: я безнадежно влюблен в фрекен
Хьеллан. Ну, вот я это и выговорил! Несколько сухих жалких слов, но бог
свидетель, как безумно я ее люблю, как из-за нее страдаю. Впрочем, это
особый разговор, я люблю, я страдаю, все это верно, но к делу не
относится. Так вот! Но надеюсь, вы не воспользуетесь моей откровенностью
мне во вред, но отнесетесь к ней с тем уважением, которое она заслуживает,
и сохраните в тайне то, что узнали; вы мне это обещаете? Благодарю вас,
дорогой друг! Но как я могу быть в нее влюблен, спросите вы, когда совсем
недавно я называл ее ужасной кокеткой? Прежде всего, можно сколько угодно
быть влюбленным в кокетку, - кокетство не препятствие для чувства.
Впрочем, нет нужды на этом останавливаться, потому что суть заключается
совсем в ином. Так что же вы утверждали, разбираетесь вы в людях или нет?
Если разбираетесь, то вы поймете, что я сейчас скажу: я вовсе не думаю, не
могу думать, что фрекен Хьеллан в самом деле кокетка. Я говорю это просто
так, не всерьез. Напротив, она исключительно естественно себя ведет - чего
стоит, например, ее смех, она смеется так непринужденно и охотно, несмотря
на то что зубы ее не отличаются белизной. И тем не менее я способен,
нисколько не смущаясь, повсюду говорить, что фрекен Хьеллан - кокетка. И
делаю я это вовсе не для того, чтобы ей повредить или отомстить, а только
чтобы поддержать себя, из самолюбия, потому что она для меня недосягаема,
потому что она смеется над всеми моими усилиями ей понравиться, потому что
она помолвлена, уже связана словом с другим, а для меня потеряна, потеряна
навсегда. Вот, полюбуйтесь, это, с вашего разрешения, совсем новая
трудноуловимая сторона человеческой души. Я способен подойти к фрекен
Хьеллан на улице и в присутствии других людей сказать ей с вполне
серьезным видом - только для того, чтобы унизить ее, доставить ей
неприятность, - так вот, я мог бы поглядеть на нее и сказать: "О, добрый
день, фрекен Хьеллан! Поздравляю вас, на вас чистая рубашка!" Слыхали ли
вы что-либо подобное? Просто бред какой-то! Но я вполне мог бы это
сказать. Что бы я потом стал делать - вопрос другой: побежал бы я домой,
чтобы рыдать, уткнувшись лицом в носовой платок, или выпил бы несколько
капель из пузырька, который всегда ношу вот здесь, в кармане жилета, - об
этом говорить не будем. С тем же успехом мог бы я войти в церковь в
воскресенье утром, когда ее отец, пастор Хьеллан, проповедует там слово
божье, спокойно пробраться к первым рядам, остановиться перед фрекен
Хьеллан и сказать ей громко: "Вы разрешите мне вас ущипнуть!" Ну, каково?
И сказал бы я это, не имея решительно ничего в виду, просто, чтобы
заставить ее покраснеть, но все же я сказал бы ей: "Разрешите вас
ущипнуть", а потом бросился бы перед ней на колени и молил бы ее
осчастливить меня, плюнув мне в лицо... Ну вот, опять вы перепугались; да
я и сам готов согласиться, что веду недостойные речи, тем более что говорю
о дочери пастора с сыном пастора. Простите меня, мой друг, все это не по
злобе, вовсе не по злобе, а оттого, что я в дымину пьян... Послушайте: я
знал одного молодого человека, который стащил как-то газовый фонарь,
продал его старьевщику, а деньги прокутил. Ей-богу, это чистейшая правда;
я был с ним хорошо знаком, это родственник покойного пастора Нэрема. Но
какое это имеет отношение к фрекен Хьеллан? Да, вы совершенно правы! Вы
молчите, но я прекрасно вижу, что этот вопрос вертится у вас на языке, вам
хочется его задать, и это совершенно справедливо. Что до фрекен Хьеллан,
то она для меня безнадежно потеряна, и жалеть ее из-за этого нечего,
жалости заслуживаю я. Вы вот стоите сейчас предо мной совершенно трезвый,
вы видите людей насквозь и поэтому поймете меня, если в один прекрасный
Херберт Фрэнк
Афанасьев Роман
Перумов Ник
Маккарти Кормак
Посняков Андрей
Распопов Дмитрий