театрах Москвы в вечерних платьях необычайной красоты, то видела себя на
залитой огнями и сияющей рекламами улице Горького, которую Пулат с Саней
называли небрежно Бродвеем. То представляла свой будущий дом, где она
принимает гостей, друзей Пулата и его сослуживцев, и среди них Сталину с
Саней, -- что и говорить, были у подружек и такие планы.
догадки, отчего он перестал ходить на танцы. Кондратов и тут напустил
туману, оттого подружки придумывали одну версию сентиментальнее другой, и во
всех вариантах, очень похожих на кино, хочешь не хочешь, а счастью
благородных влюбленных мешал злодей, косивший сено в подшефном колхозе. Ей
казалось, что дружки Закира застращали Пулата насмерть, да еще тайком, так,
что даже Кондратов об этом не ведал. А о том, что они могут запугать кого
угодно, и не только студентика из Москвы, Нора, живя на Форштадте, хорошо
знала. Отталкиваясь от подобной версии, она фантазировала: как безумно
влюбленный Пулат, страстно мечтающий, чтобы она стала его женой, не может
одолеть страх перед шпаной. Однажды на работе она подумала, что он, избитый
хулиганами, лежит у себя на квартире и, конечно, в таком виде не смеет
появляться ей на глаза. От неожиданного открытия она чуть не заплакала,
проклинала себя, что до сих пор не могла предположить подобного.
унижал ее визит, она решила обязательно проведать Пулата. Ведь она считала
во всем виноватой себя и больше не хотела полагаться на случай, считала, что
пришла пора действовать, защищать свою любовь. Дома она отварила курицу,
напекла с помощью бабушки беляшей, наложила в банки домашних солений и
варений; после долгих раздумий даже достала из буфета бутылку вина и
вечером вместо танцев отправилась наносить визит. Она настолько уверилась в
своей версии, что испытывала такое небывалое волнение, такую искреннюю и
глубокую печаль, смешанную с жалостью и нежностью к своему возлюбленному,
что, когда увидела Пулата живым и здоровым, невольно заплакала и долго-долго
не могла успокоиться.
ее волнистые, шелковые волосы, разбросанные по тонким плечам, пытался
вытереть слезы. Обнимая содрогающееся от рыданий тело, пьянел от ее близости
и чуть не плакал сам, растроганный вниманием, от жалости к ней и к себе.
Наконец, улыбаясь сквозь слезы, Нора рассказала, что пережила за
сегодняшний день и каким она боялась его застать.
ситуации впервые, и сам волновался не меньше Норы. Продолжая обнимать ее,
шептал какие-то горячие слова, давно вызревшие в его душе, -- наверное, это
и было признанием, которое так жаждала услышать Нора.
мирно беседующими на веранде за хозяйским самоваром и по глазам понял
сразу, что между ними произошло что-то важное. Так оно и было: они успели
обменяться признанием в любви, клятвами в верности и теперь не сомневались,
что их в жизни ждет только счастье. Они и о Закире не думали, по крайней
мере в тот вечер. Нора сказала, что все берет на себя.
поступили к Норе свежие сведения. Расставаясь, она попросила Пулата не
приходить в "Тополя", пока не уладит отношения с Закиром. Ей не хотелось
подвергать любимого бессмысленному риску, от одних предчувствий беды она
извелась, изревелась. Нет, теперь, когда все, казалось, решено, дразнить
Рваного не следовало -- в гневе тот становился непредсказуем. Она видела
девочкой-подростком однажды, что было, когда он бушевал в парке.
русским поэтом о женщине, и нет для нее преград, нет страха ни перед чем, ни
перед кем, если в сердце ее огонь любви. Не могла Нора и часа ждать Закира,
не хотела томить свою душу, созревшую для любви, попросила друзей его, чтобы
немедленно вернулся в город, и на другой вечер Ахметшин объявился в
"Тополях". Обрадованная, кинулась она ему навстречу и тут же увела с
танцев. Три часа говорили они в парке и до утра у ее дома на Форштадте. Все
было: слезы, мольбы, унижения, уговоры, угрозы, шепот и крик, и даже
поцелуи.
упав на колени, и как брата обещала любить всю жизнь. Перед таким напором,
страстной мольбой, любовью, готовой на любые жертвы, так знакомой самому
Закиру, устоять он не мог, и под утро сломленный Ахметшин поклялся быть
братом и как брат обещал беречь ее.
громко постучали. Поздними гостями оказались Ахметшин и Раушенбах;
чувствовалось, что они уже где-то долго и основательно беседовали. По
виноватому лицу Марика можно было понять, что пришел он сюда отнюдь не
добровольно. Гости, видимо, разгорячились не одним только крутым
разговором, и сейчас каждый из них держал в руках по две бутылки водки.
сказал Закир, войдя, и поставил на стол бутылки.
жестов и ужимок означал одно: не бойтесь.
устало:
Давайте стаканы и поговорим о любви. Марик уверял, что вы очень образованные
и интеллигентные парни.
пережить такое! Могучая, запутавшаяся душа Закира жаждала исповеди, словно
искала место и время, и отыскала его вдруг на веранде старого купеческого
дома.
Турке, мечтавшем, чтобы его преемником на Форштадте стал Закир, или о
чернобурке, что подарил таежный охотник, зная, что невесту спасителя зовут
Нора, или о тесном кубрике в океане, где над головой отчаянного матроса по
кличке Скорцени висела фотография их общей знакомой, или о гитаре, которая
вызывала раздражение той же девушки, -- все было гимном большой безответной
любви.
все адресовалось ему. Человек отрывал от сердца самое дорогое -- любимую,
вынужденный из-за клятвы называть ее сестрой.
брала -- сила слова, сила чувства оказались сильнее вина, только
сентиментальный Марик в какие-то минуты, не таясь, вытирал повлажневшие
глаза и, нервно вскакивая, поднимал стакан и провозглашал тост, многократно
повторяемый в тот вечер:
стаканом в руке так ясно стоит перед глазами, словно это случилось вчера, а
ведь прошло уже тридцать лет...
вдруг Махмудов, подумав об отце: ведь его расстреляли за предательство, за
измену, как рассказывала Инкилоб Рахимовна.
коде не может быть и речи -- отца расстреляли за веру, за убеждения, за
преданность, но другим идеям и идеалам, новой власти он не присягал на
верность, не служил ей, чтобы считать свой поступок предательством, а Саиду
Алимхану наверняка давал клятву на Коране.
сегодня.
Живешь себе спокойно, спишь, вершишь судьбами людей, точнее -- масс, потому
что, выходит, людей и не видел... не видел..."
обиходе слово "благородство", словно выдернул лист из Красной книги на букву
"Б". Утекло, словно вода в решете, ушло в песок благородство из нашей жизни,
и не спешат его отыскать, восстановить в правах -- так удобнее всем, и
гонимым, и гонителям, ибо, имея благородство в душе, нельзя быть ни тем, ни
другим.
обладают магией вмиг обретать зримые очертания, проявляться как на
фотографии, и возникает конкретный образ. Всю свою сознательную жизнь
Пулат, кажется, провел среди достойных и уважаемых людей при званиях,
должностях и орденах, но сегодня ко многим их титулам и наградам он вряд
ли мог бы добавить редко употребляемый эпитет "благородный" -- язык не
поворачивался и душа смущалась. Если бы ему выпало право отметить кого-то
высоким знаком истинного Благородства, то ими, без сомнения, оказались бы
Инкилоб Рахимовна, Закир Рваный, парень, выросший на ложной, блатной
романтике Форштадта. Для них понятия "клятва", "долг", "слово", "честь",
"достоинство" означали только то, что означают, они принимали их без скидок
и оговорок.
даже на слух оно звучит красиво, гордо -- Благородный! И вдруг понял, что,
предложи сегодня кто-нибудь обменять все его звания и награды на эту
приставку к своему имени, не дающую ни льгот, ни особых прав и положения,
раздумывать он не стал бы.
этого благороднее?" -- возник новый вопрос, и рассуждать дальше нет смысла
-- вспоминается ему библейское "единожды солгавший...".
любовь, Нору, загубил ей жизнь, от этого не уйти, не отмахнуться, -- какие
письма писал из Москвы!
он сломал и ему жизнь и повинен в его гибели.