Чтение 28–й страницы книги ~Горение~

поражение вечному девизу германцев "дранг нах остен"... Вацлава Собесского
вспоминают:

"Половина немецких земель лежит на развалинах древних славянских
государств".

- А что? Верно говорил Собесский.

- ППС тебя готова принять в свои объятия.

- Прикажешь замалчивать историю? Ничего и никогда нельзя замолчать,
Винценты.

Это невыгодно - замалчивать: рано или поздно откроется; замалчивание -
одна из форм отчаяния, лжи. А когда человек лжет, он постоянно держит в
голове тысячу версий, боится перепутать эти проклятые версии, сфальшивить,
брякнуть не то.

Ложь порождает страх. Открытость - мать храбрости... Нельзя
замалчивать, Винценты, надо уметь объяснять.

- А если необъяснимо?

- Такого не бывает. Все объяснимо. Даже, казалось бы, необъяснимое.

- Как тебе рисунок Каминского?

Дзержинский оторвался от дырочки в фанерной стене, обернулся: на
развороте "Тыгодника" была репродукция с картины - улочка бедного района
Вильны с городовым - на первом плане.

- Антонин Каминский, да?

- Кажется.

- Именно он. Я помню его по Вильне. Он помогал нам. Славный и
талантливый человек. Его бы в нашу газету...

- В какую газету?!

- В нашу, - ответил Дзержинский серьезно. - Разве помечтать нельзя?

Софья Тшедецкая пришла через несколько минут, шепнула Матушевскому:

- Не знаю, как быть с Юзефом.

- Что случилось? - спросил Матушевский. - Ты же сказала, что он может
переночевать у тебя. Хвост?

- Хуже, - улыбнулась Софья. - Тетушка. Приехала тетушка из Лодзи. Я
думаю, мы устроим Юзефа у Елены.

- Гуровской? - спросил Матушевский.

- Да, - ответила Софья, - вполне надежный товарищ.

- Она одинока? - спросил Дзержинский.

- Пока - да, - ответила Софья.

- То есть?

- Жених есть, а денег нет, - ответила Софья, - так всегда в жизни:
когда есть одно, нет другого.

- Товарищи, это невозможно! - резко сказал Дзержинский. - Это никак
невозможно!

- Тише, - попросила Софья, - могут услышать. Почему невозможно?

- Потому что вы - свободный человек, и вправе пустить к себе того, кем
увлечены, кто приятен вам, упрекнет в этом морализирующий буржуа, вроде
здешних, - Дзержинский кивнул на стену, - которые глазами блудят. А если
сплетни о том, что я провел ночь на квартире Елены, дойдут до ее жениха?

- Кто он, кстати, Софья? - спросил Матушевский.

- Она скрывает, ты же знаешь, какая она ранимая и скрытная.

- Юзеф, по-моему, это наивное рыцарство, - заметил Матушевский, - ее
квартира вне подозрений.

- "Наивное рыцарство", - повторил задумчиво Дзержинский, и что-то такое
появилось в его лице, что Софья поняла, отчего Юлия Гольдман (они
встречались дважды в Вильне) так давно и нежно любит этого человека с
зелеными, длинными глазами и чахоточным румянцем на острых скулах...

- Юзеф прав, - сказала Софья, - я внесла предложение, не продумав его
толком, он прав, Винценты, он высоко прав...

- Ох уж эти мне рыцари, - Матушевский покачал головой. - Вы - рыцари, а
мне гоняй по Варшаве, ищи второй наган, чтобы отстреливаться - в случае
чего?

- Во всех случаях - пригодится, - сказал Дзержинский. - Спасибо за
поддержку, Софья.

- Мы нарушаем все правила конспирации, номинальные правила, -
задумчиво, словно с самим собою споря, продолжал Матушевский. - Нельзя
жить бежавшему из ссылки где попало. Тем более, Юзеф хочет провести
заседание Варшавского комитета. А я хвост за собою чувствую, по три конки
меняю.

- Между прочим, я тоже последние дни ощущаю, будто за мною кто-то
постоянно смотрит, - сказала Софья. - Даже здесь, сейчас.

- Это я смотрел, - улыбчиво шепнул Дзержинский, - здесь же дырочка
проверчена.

- Все тот же мокотовский "Франта", - пояснил Матушевский, - наша
главная служба конспирации.

Софья подошла к стенке, приложилась глазом к дырочке, обернулась
тревожно:

- Винценты, вот он, возле окна - все разошлись, а этот остался.

Матушевский стремительно поднялся и, путаясь в кринолинах, сарафанах и
кружевах, стремительно метнулся к стенке, приник к "глазку самообороны".

- Филер.

- Отвернитесь оба, - попросила Софья, - мне надо переодеться. Я возьму
его на себя.

Дзержинский подошел к Матушевскому, оттер его плечом, приник к фанерной
перегородке и долго рассматривал филера.

- Я никогда не думал, что это так гадко - тайно наблюдать за
человеком...

Неужели у них не содрогается сердце, когда они рассматривают нас в
тюремный глазок?

- У них нет сердца.

- Анатомию забыл, - заметил Дзержинский. - Такого еще не изобретено.
Меру ценности человека определяет ранимость сердца.

- Все, - шепнула Софья, - можете оборачиваться. Я запру вас, возьму
филера на себя, а когда он отстанет - вернусь. Думаю, Юзефу надо ночевать
здесь.

- Тут я умру от одеколонного удушья.

- Мы отворим окно. Сюда никто не подумает сунуться: наша хозяйка
поставляет юных модисток подполковнику Шевякову из охранки и его патрону
Храмову - невероятные скоты, что жандарм, что мукомол, который поляка
иначе как "ляхом" не именует.

Ждите.

...Матушевский увидел, как филер сорвался с места, потом, вероятно,
вспомнив уроки, вытащил из кармана папиросы, закурил и двинулся следом за
Софьей неторопливо, кося глазами по сторонам, но ощущая ее перед собою
каким-то особым, собачьим, что ли, чувством...

...Софья Тшедецкая шла по улице рассеянно, спокойно, неторопливо,
чувствуя на спине липкие глаза филера.

"Мерзавец, ведь забыл, что я для него государственная преступница, -
подумала она, - топать топает, а смотрит, словно на невесту. Хотя нет. Так
на невесту не смотрят. Так смотрят на публичную женщину, я же чувствую его
липкие, тяжелые глаза на себе. Родители, верно, учили: "Невесту береги, до
венца не коснись, лучше сходи на Хмельну, там все легко". Вот ужас-то:
разве можно беречь одну женщину тем, что унижаешь другую?"

Возле Сасского сквера она села в пролетку и сказала кучеру:

- На рынок Старого Мяста, где остановить - скажу.

Зеркальце из сумочки она достала скорее из предосторожности - была
убеждена, что филер отстал, им на п р о е з д ы мало давали, об этом
старые "пролетариатчики"

говорили. Однако, чуть тронув губы помадой, она зеркальце сместила так,
чтобы увидеть улицу позади себя, и сразу же заметила, что следом за нею, в
такой же открытой пролетке, едет филер, теперь уже открыто уткнувшийся
глазами в ее спину, никак не маскируя себя рассеянным рассматриванием
витрин.

- На улицу Фоксал, - попросила Софья, чувствуя растущую тревогу, -
сверните, пожалуйста, круче.

"Неужели узнали про Дзержинского? - подумала она. - Неужели и там,
возле салона, остались их люди? Нет, кажется, там никого не было. Но ведь
Винценты говорит, что филеров должно быть двое. Где второй? Я проглядела,
когда вышла? Но там ведь никого не было, я бы заметила... Ты бы заметила,
- передразнила она себя. - Их учат прятаться, исчезать, менять внешность,
таиться. Если б так легко было замечать всех филеров и провокаторов, тогда
б революция уж давным-давно грянула".

Филер следовал неотступно - пролетка его шла метрах в двадцати, словно
привязанная невидимыми нитями.

"Мне надо во что бы то ни стало уйти, - сказала себе Софья, - они
чего-то ждут.

Они ищут. Или хотят взять с поличным? У меня нет литературы. Я не жду
транспорта. В чем же дело?"

- Побыстрее, пожалуйста, - попросила Софья кучера.

- Как изволите, - лениво отозвался тот.

Тшедецкая мучительно вспоминала занятия по конспирации, которые
проводил Матушевский, сам, кстати говоря, научившись ей у Дзержинского, -
тот считался в партии непревзойденным мастером "ставить" подпольные
типографии, уходить от слежек, получать надежные адреса для переписки с
комитетами и подбирать в кружки людей в е р н ы х.

Впереди, возле поворота, городовой сошел с тротуара на мостовую, отдав
честь полковнику Пузанкову, который вел под локоток молодую свою жену,
Халину, давнюю подругу Софьи.

Решение пришло быстрое и четкое.

- Стойте, - попросила Тшедецкая кучера, когда Халина была рядом. - Я
мигом.

Она легко соскочила с пролетки, бросилась к подруге, шепнула ей:

- Бога ради, попроси мужа, чтобы он приказал городовому проверить типа