ресторан "Москва" и выпьем по рюмке. Напишите, кстати, пару строк Лозовскому
-- поблагодарите за хлопоты... А потом возвращайтесь в камеру и хорошенько
подумайте над нашим разговором...
министра иностранных дел, -- будет арестован вместе с членами Еврейского
антифашистского комитета.)
(как выяснилось, они эту книгу тоже знали чуть ли не постранично), Исаев,
расхаживая под "намордником", внезапно замер, потом подбежал к параше,
согнулся над нею, изобразив внезапный приступ рвоты, незаметно достал
обломок грифеля из-под языка, сунул его в карман и вернулся "под глазок",
чтобы надзиратели не ворвались в камеру с обыском; обыскивать тут умели, он
это понял в первый же час, когда его привезли сюда.
болезни не умирал ни один- деспот, император или тиран... Даже Моисей,
скончавшийся на сто двадцатом году, сдается мне, просто-напросто решил уйти
в райские кущи: поближе к богу, подальше от суеты людской... Надоел ему
шумливый народ... Все же от гомона устают больше, чем от могильной тишины
вроде этой...
для себя, вам ведь не больше пятидесяти, вам нужны люди, общество,
общение...
бояться людей. Исаев" поразился:
размозжить о стену, но потом задумался: а если страдание угодно? Если это
мой взнос в очищение человечества от скверны? Если бы я сломался, стал здесь
нечестным, принял те гнусные условия, которые мне навязывал следов...
шершавость войлока, устало закрыл глаза и сказал себе: "Этот Аркадий ведет
игру, которую я не могу понять... По логике вещей, он сегодня должен был
задать вопрос... В конце беседы, уже после того, как ошеломил своими
новостями: "Зачем вы начали свое общение с Валленбергом по-русски? Это же
неминуемо посеяло в нем недоверие к вам! Вы намеренно хотели заставить его
-затаиться? Чтобы потом могли сказать: "Банкир отведет меня на процессе как
русского!" Почему вы запретили ему исповедоваться? Он жаждет разговора о
своем деле! Он со всеми говорил об этом! Почему вы не произнесли ни единого
немецкого слова? Почему даже Библию вы переводили с листа на английский?
Хотите переложить ответственность на Валленберга, когда он отведет вас на
процессе как русского агента, так, что ли?"
приемке постов по охране врагов народа, Исаев сыграл резкое вскидывание с
койки -- "разбудили слишком громкие голоса"; снова лег, закинул руки за
голову, хрустко потянулся.
при этом банкира; тот дернулся и открыл глаза, в которых был ужас.
Мой ноготь вы отличите -- буду работать безымянным пальцем.
не было ужаса, а какая-то ищущая, в чем-то даже детская
доброжелательность...
-- потому что чувствовал, -- как возле глазка сопяще стоял надзиратель;
пусть себе, подумал Исаев, они лентяи, работа тюремщиков -- для тех, кто
бежит от труда, трутни; наверняка через пять минут отойдет, устроится на
стуле и подремлет -- это ж Россия, не германцы...
Исаев достал из кармана кусок грифеля и начал быстро писать на заглавном
листе Библии...
из Стокгольма и местного дипломата. Если встречу дадут, соглашайтесь на
процесс: да, вел переговоры с Эйхманом во имя спасения несчастных от
истребления в концлагерях. Агентом же гестапо, а тем более Эйхмана, даже
фиктивным, чтобы облегчить переговоры, -- не был. Это провокация нацистов,
которые загодя хотели поссорить мою страну с Советским Союзом.
поставьте ультиматум: если я стану нести на процессе околесицу и клеветать
на себя, потребуйте проведения экспертизы на месте, в зале суда, -- по
поводу инъекций... Следы на теле останутся, меня кололи, я знаю... Я буду
выступать свидетелем обвинения, как штандартенфюрер СС Макс фон Штирлиц.
Вашу агентурную работу на гестапо буду отвергать. Факт секретных переговоров
признаю. Потребую от вас ответить на мои вопросы* Если пойму, что вы несете
чушь, заявлю суду, что у меня другая фамилия, должность и национальность...
Подойдите к параше и, разжевав, съешьте страницу... Согласитесь на процесс
только в том случае, если я попрошу вас об этом, один на один, и не в
камере, а на прогулке в лесу. Затем подтвердите это третьему человеку,
генералу, который обеспечит вам встречу с мамой и другими шведами".
подозрительны. Если надзиратель у окошка, может ворваться; нет, ответил он
себе, сначала он побежит к тому, кто хранит ключи; все, тем не менее,
обошлось: Валленберг разжевал бумагу, с трудом проглотил ее, вернулся на
койку и, по-детски подложив руки под щеку, посмотрел на Исаева с невыразимой
тоской и какой-то юношеской благодарностью: в глазах у него стояли слезы;
одна скатилась по небритой щеке -- медленно, как последняя капля внезапного
весеннего дождя...
Никандрова, с которым сидел в двадцать первом в тесной камере таллиннской
тюрьмы; он вспоминал горестные слова Никандрова и свои -- беспрекословные --
возражения ему; как же я был тогда жесток в своей позиции, подумал он, как
.непререкаем... Впрочем, я готов подписаться под каждым моим словом, но
только тем, "двадцать первым годом, трагичным годом, когда никто не мог
представить себе, что произойдет в стране девять лет спустя...
подслушках тогда никто не думал; как же летит время, а?! Человечество на
пути к прогрессу изобретает радио -- на радость всем, и жучок -- на смерть
тем," кто норовит остаться самим собой. Каждый шаг прогресса одномоментно
рождает шажок беса. Почему так? Почему?!).
иерихонская труба:
русского писателя в том, что он может быть писателем только в России...
Внутренне... Но он не может им быть внешне, потому что именно в России ему
мучительно трудно пробиться к людям... Верно, поэтому в нас и родился чисто
"русский писательский комплекс"?! Русский литератор не может писать, не
думая о тех, кто его окружает, но вместе с тем не может к ним пробиться,
понимаете?! Это трагедия, на которой распята наша литература! Или она
органично политичная, как у Писарева, и тогда она даже счастлива, если ее
распинают... А коль скоро в ней возникает просвет, как у Толстого,
бежит из дома невесть куда, он эпилептик, потому что эта гениальная бездна
не может удовлетвориться данной политической ситуацией, вот в чем дело!
Трагедия русского писателя в том, что в нем накапливается Мысль, Вера, она
рвет ему сердце, сводит с ума, но уехать из России для него такая же
трагедия, как и остаться там... Ведь когда властвует сила, места для морали
не остается...
Ах да, я вроде бы сказал, что русский писатель должен постоянно напоминать
миллионам, что они люди... В него будут лететь камни, гнилые помидоры,
дротики даже... Такой литератор погибнет -- осмеянным и опозоренным... Но
такие должны быть! Их не может не быть... И покуда оплеванный и униженный
писатель продолжает говорить, что Добро есть Добро, а черное не есть белое,
люди могут остаться людьми, иначе их превратят в тупое стадо...
истинная русская литература, можно только однажды... "А вы, -- сказал он
мне, чекисту, который не скрывал от него' правды, потому что верил ему, --
хотите втянуть литературу в драку! Впрочем, вас можно понять... Вам нужно
выполнить чудовищно трудную задачу, вы ищете помощь где угодно... Вы готовы
даже от литературы требовать чисто агитационной работы, да будет ли прок?"
чем-то все перекосило? Когда? Где? В чем? Кто?
считайте до тысячи -- уснете... Завтра у нас предстоит разбор Цезаря, очень
важный реферат.
Аксельрода, Зиновьева, Дана и сразу понял, отчего увидел лица этих людей:
"реферат" был их самым любимым словом -- турнир идей; пусть победит умнейший
-- не сильнейший, ум мощнее силы, ибо не преходящ, а постоянен...