готовили в подарок что-нибудь диковинное и новое.
нахохлившись, здоровый, апоплексически красный, с огромными, сильными
руками. Седой пушок на затылке, детский, очень какой-то нежный, не вязался
со всем его обликом, по-мужицки кряжистым и суровым.
Он не мог думать, ему сейчас было очень больно думать, просто даже никак
нельзя ему сейчас было думать, потому что вчера у него под ножом умер его
старинный друг, самый близкий из всех, которые оставались еще на земле.
эмиграции в Женеве, после того как вместе бежали из архангельской ссылки.
операцию и увидев сердце друга - все в шрамах, больное и изношенное,
доброе сердце большого человека, - он все-таки верил в победу над смертью.
умный металлический аппарат, который гонит кровь по сосудам. Профессор
обновил сердце друга, он сделал чудо. Но, когда отключили искусственное
сердце, пастоящее не заработало. Профессор снова подключил аппарат, и
снова оперировал, и снова делал чудо, но человек ведь не всегда может
одолеть смерть - этот неумолимый процесс распада материи...
стал спрашивать, кто пришел. Он распахнул дверь и увидел тетю Машу,
женщину, которая обычно убирала его квартиру. И еще он увидел парня,
выходящего из лифта.
сороковую квартиру. - И начал спускаться вниз.
домой.
пошел вниз, сморщив лицо. Желание вспрыснуть поскорее наркотик становилось
нестерпимым.
из них будет первым?"
силы сдерживая. Он уже знал: чтобы не сорваться на мелочи, надо
сдерживаться и уговаривать себя: "Я не хочу марафета! Я не хочу марафета!
Я не хочу марафета!" И сквозь это заклинание он стал постепенно вспоминать
о Чите: "Где он? Хотя еще рано. Он должен быть здесь через час. Я бы
подождал его в квартире. А сейчас? Сейчас я возьму у скрипача только его
скрипку, и не буду брать больше ничего, и вернусь сюда. Он как раз будет
здесь. Так? Так. Я не хочу наркотика, мне не нужен марафет, не нужен..."
вокзале. Его продавал мальчишка в кепочке.
время кивая головой. Каждой фразе он помогал руками. Они у него летали,
будто у иллюзиониста. Он описывал ими полукруги, хватался за щеки,
рассказывая, как он переживал случившееся, закрывал руками глаза, когда
хотел показать всю глубину раскаяния. Паузы он использовал в
оборонительных целях: придумывал главные ответы на те главные вопросы,
которые еще предстоят.
большом листе бумаги, Костенко писал протокол, а Росляков сидел на
подоконнике и болтал ногами.
наблюдает за Читой, рисует его психологический портрет, следит за каждым
нюансом его голоса, за каждым его жестом. А Садчиков отмечает все те
противоречия, которые незаметны лгущему человеку, причем лгущему не
подготовленно, а экспромтом. Ими, этими противоречиями, завтра или
послезавтра, предложив Чите рассказать все заново, он изобличит ложь.
Только не надо торопиться или перебивать. Пусть говорит. Он сейчас "в
форме", он верит тому, что говорит, он сейчас весь в своей "легенде", по
которой ограбления скупки и кассы выглядят как печальные недоразумения,
следствие мальчишеских шалостей, глупость, сущая глупость, а никак не
преднамеренное и обдуманное преступление. С этим все кончено, они с
Сударем не могли себе найти места от стыда и раскаяния, они даже думали
прийти и покаяться, попросить, чтобы их простили и отправили на трудную
работу, нужную родине. Что, разве они не понимают? Они все понимают и
больше никаких преступлений не замышляли.
он?
наполовину труп. Шофер Виктор Ганкин. Его на вскрытие сейчас увезут, вам
посмотреть не надо?
знает, а я его нет.
проиграна, так уж нечего вертеться. Говорите все, вам же будет легче,
мозгу отдых дадите. А вы вроде конферансье - мелете, мелете чепуху, а нам
что, смеяться? Не смешно.
убивал, мы никого не убивали...
Куда вы меня хотите увезти?! Скажите, куда?!
Ой! Убьют! Они везут меня убивать..."
коридоре вместе с понятыми.
зубы на обугленном лице.
Мне кажется, здесь убийство. С симуляцией несчастного случая.
сгорел.
тремя часами. А сгорел он в четыре. За час трудно напиться до такого
состояния.
чтобы не упасть. Потом он почувствовал тошноту и закрыл глаза. Все в нем
похолодело, оборвалось, завертелось что-то в голове, и зубы сцепились в
дрожи.