Чтение 28–й страницы книги ~Рука~

да - ничего...

До сих пор оставалось хоть нечто, хоть нечто оставалось. Оставалась
Мона, пусть наша связь и была иллюзорной, пусть даже и вопроса не было о
любви между нами.

Перед моими глазами встал будуар, движение губ Моны навстречу тюбику
губной помады, пеньюар, который с нее соскальзывает...

- Простите меня...

- В чем?

- Я причиняю вам боль... Я ведь чувствую, что причиняю боль...

- Немного, - выдавил я наконец из себя, тоже употребляя до смешного
невыразительное слово.

- Надо было давно поговорить с вами об этом. Уже целый месяц я
собираюсь. Никак не могла решиться. Мне даже приходило в голову - не
познакомить ли вас с Джоном и не спросить ли совета.

Мы не смотрели друг на друга. Она все рассчитала. Затем и привела
меня в парк. Прогуливаясь среди публики, невольно станешь сдерживаться.

- Когда вы рассчитываете?..

- О! Не так скоро. Надо многое уладить. Найти новую квартиру - ведь
Моника будет жить с нами.

Значит, девочку зовут Моникой.

- Отец добился в суде решения - воспитывать ребенка будет он. Он ее
обожает.

Ну разумеется! Разумеется! А в ожидании событий этот Джон Фальк, так
ведь он зовется, спал уже с ней на широкой постели в квартире на 56-й
улице?

Весьма возможно. По-приятельски, как говорила Мона. Нет, тут уж не
по-приятельски, раз они решили пожениться.

- Я в отчаянии, Доналд... Но мы останемся друзьями, не так ли?

А потом что?

- Я говорила о вас с Джоном...

- Вы ему сказали всю правду?

- Почему бы и нет! Он не принимает меня за девственницу...

Это слово в ее устах, произнесенное в солнечном парке, меня
шокировало. Клянусь, что я не влюблен в Мону. Никто мне не поверит, но
это так.

Она представляет собою для меня не только женщину, это...

Что это? Да ничего! Надо думать, что абсолютно ничего, раз она с
такой легкостью оборвала нить.

Она вернется на телевидение. Я увижу ее на экране, сидя в библиотеке
у себя в Брентвуде бок о бок с Изабель.

Я подумала, что мы могли бы где-нибудь пообедать, если вы не
против...

- Это он должен позвонить вам между двумя и тремя часами?

Да...

- Он знает, что я здесь?

- Да...

- Знает, что вы увели меня в Центральный парк?

- Нет. Эта мысль пришла мне в голову, когда я одевалась.

Одевалась с присущим ей спокойным бесстыдством не передо мной, а в
одиночестве или в обществе Жанет.

- Это будет трудно, Жанет...

- Он поймет, мадам...

- Конечно, поймет, но ему это как-никак будет тяжело...

- Если бы пришлось отказываться от всего, что заставляет страдать
других...

Мона закурила, искоса поглядывая на меня, и я улыбнулся ей. Во всяком
случае, сделал какую-то гримасу, выдавая ее за улыбку.

- Вы будете навещать меня?..

- Не знаю.

Конечно нет. Что общего может у меня быть с господином и госпожой
Фальк? Или с девочкой по имени Моника?

У меня и у самого две девочки.

Мне показалось, что солнце начало припекать сильнее, чем в предыдущие
дни. Мы вошли в бар отеля "Плацца".

- Два двойных мартини...

Я не спрашивал у нее, что она будет пить. Возможно, когда она с
Фальком, то пьет что-нибудь другое. В последний раз я соблюдал нашу
традицию.

- Ваше здоровье, Доналд.

- Ваше здоровье, Мона.

Это было всего труднее. Произнеся ее имя, я чуть было по-идиотски не
разрыдался. Эти два слога...

К чему пытаться объяснять? Я видел свое лицо в зеркале среди бутылок.

- Где вы хотите, чтобы мы пообедали? - Она предоставляла мне право
выбора. Это - мой день. Мой последний день. Надо, чтобы все сошло как
можно лучше.

- Мы можем пойти в наш французский ресторанчик...

Я отрицательно покачал головой. Предпочитая толпу и место, лишенное
воспоминаний.

Мы завтракали в "Плацце", где большой зал был переполнен. Я почти
иронически предложил ей паштет из гусиной печенки, и она согласилась.
Потом омара. Словом, торжественный обед!

- Хотите блинов?

- Почему бы и нет?

Соглашаясь, она хотела доставить мне удовольствие. Я видел, как она
поглядывает на часы.

Я не сердился на нее за это. Она дала мне все, что могла дать, очень
мило, с горячей, животной нежностью, это я сам ничего ей не дал.

Взгляд мой упал на положенную на скатерть ее руку, точно так лежала
она когда-то январской ночью на паркете, и мне захотелось приблизить к
ней свою руку, чтобы сжать ее.

Смелее, Доналд!

Она догадалась.

- Если бы вы только знали, как мне это тяжело, - вздохнула она.

Потом мы пешком отправились к ней. Мне так хотелось прошептать:

- В последний раз, можно?

Мне казалось, что тогда наступит облегчение.

Я смотрел на окна четвертого этажа. Мы вошли в холл.

- Прощайте, Доналд...

- Прощайте, Мона...

Она бросилась в мои объятия и, не заботясь о своем гриме, поцеловала
меня долгим, глубоким поцелуем...

- Никогда вас не забуду, - задыхаясь, пробормотала она.

Потом быстро, почти лихорадочно, открыла дверь лифта.

С тех пор прошел месяц, и моя ненависть к Изабель все увеличивается.
Как и следовало ожидать, она обо всем догадалась, как только я вернулся.
А я ведь даже и на напился. Не ощущал в этом потребности.

Ведя машину вдоль Таконик Паркуей, я мысленно рисовал себе ту жизнь,
которая ожидала меня ежедневно, от пробуждения до отхода ко сну. Я
отчетливо видел все: дома - хождение из комнаты в комнату, почта,
контора, секретарша, которая скоро нас оставит, завтрак, опять контора,
клиенты, корреспонденция, стаканчик виски перед обедом, трапеза наедине
с женой, телевизор, книга или газета...

Я не упустил ни одной подробности. Я подробнейше их вычерчивал,
словно тушью.

Это были как бы гравюры, альбом гравюр, живописующих дни некоего
Доналда Додда.

Изабель, как я и ожидал, ничего не сказала. Я предвидел также, что в
ней не может пробудиться жалость, да я этого и не хотел. Она все же
сумела скрыть свое торжество и сохранила отсутствующий взгляд.

Но уже на следующий день она глядела на меня так, как смотрят на
больного, спрашивая себя, выживет он или умрет.

Я не умирал. Моя механика действовала безотказно. Я был хорошо
выдрессирован. Все мои движения оставались неизменными, а также и
произносимые мною слова, мои привычки, жесты за столом, в конторе,
вечером в кресле.

Почему продолжает она выслеживать меня? На что надеется?

Я чувствовал, что Изабель не удовлетворена. Ей нужно нечто другое.
Мое полное уничтожение?

Я не был уничтожен. Хиггинс тоже удивился, что я не еду в Нью-Йорк.
Секретарша и та удивлялась.

Прошла еще неделя, и Хиггинс успокоился, поняв, что так называемая
моя связь закончилась.

Так я вернулся в мир порядочных людей и нормальных существ. Я как бы
переболел моральным гриппом, от которого потихонечку выздоравливал.

Хиггинс старался быть со мной приветливым, ободряющим, по нескольку
раз на день заходил в мой кабинет поболтать о делах, о которых раньше он
довольствовался перекинуться словом-другим, на ходу.

Он явно старался заинтересовать меня окружающим. Я как-то встретил
Уоррена на почте, куда многие заходят утром за своей корреспонденцией.
Помня о том приеме, какой я ему оказал в его последний визит, он,
видимо, колебался, подойти ли ко мне, наконец решился:

- Вы хорошо выглядите, Доналд!

С чего бы это!

Я избегал поездок в Нью-Йорк даже тогда, когда это было нужно,
старался улаживать дела по телефону или письменно. Однажды, когда мое