Чтение 271–й страницы книги ~Вокруг Иосифа Бродского~

они -- единственные без

ну, этой... примеси). На круг,

здесь больше мейеров, чем смитов.

И потому антисемитов

поменьше -- но пархатый Брук

свою фамилию с двумя

"о" пишет: корчит англо-сакса.

На днях я был готов уссаться:

Сульцбергер -- Солсбери. (На "мя"

есть рифмы, но искать их лень.

"Стоймя" и "окромя", к примеру.

Хуй тебе в жопу, маловеру!)

Но -- поздно. Завтра тоже день.

---

Тут приезжал один бабец.

Блондинка. Прелесть. Родом с Кубы.

(Ты ждешь, конечно, рифмы "губы".

А подержаться за конец

не хочешь?) Потому письмо

прервал я на похабном звуке.

Прости. Как говорится, руки

не доходили. Но само

ее явленье лишний раз

доказывает: для чучмека

U.S. -- желаемая Мекка.

И в сем калейдоскопе рас

когда бы кто-нибудь внедрил

(без Октября и толковища)

республики, то вышла б тыща.

Плюс -- автономия педрил

и ковырялок. Тут, старик,

двуснастным самая малина.

Врубаешь ночью телек, и на

экране колоссальный крик

об ущемляемых правах.

Старик, здесь пед -- правокачатель.

Ну, повернешь переключатель,

а там... ну, если в двух словах,

Ромео и Джульетта, но

в очко толкают, в черном гетто.

Потом их расчленяют где-то.

Буквально. И конец кино:

конвейер сосиски подает,

нормальные на вид, свиные.

Такое здесь кино. Иные

проводят ночи напролет

у телевизора. Я сам

был пленник этой поебени.

Но есть и польза: учит фене,

и не по дням, а по часам.

Когда бы уложить я мог

Америку в два русских слога,

я просто написал бы: МНОГО.

Всего -- людей, автодорог,

стиральных порошков, жилья,

щитов с летящим "Кока-Кола",

скайскрэперов, другого пола,

шмотья, истерики, жулья.

От этого в глазах рябит.

Тут нет смиряющего ГОСТа.

Когда несешься по Девяносто

Четвертой Интерстэйт на speed

под восемьдесят пять -- миль в час

(вовек мы, рашенс, не усвоим

эквивалент), а справа с воем

летит междугородний bus,

а слева трейлер волокTт,

вихляясь, новенькие кары

в три яруса, и всюду фары,

а сзади, наседая, прет

рефрижиратор, и нельзя

прибавить: перед носом жопа

газгольдера, и -- брат потопа --

дождь лупит по стеклу (на "зя"

есть рифма, безусловно, но

хуй с ней), и на спине рубаха

мокра не от дождя -- от страха,

-- то в мыслях у тебя одно:

Кранты. Куда глядит Творец?

Иль он перевернул бинокль?

Что здесь проговорил бы Гоголь:

"Эх, тройка" или "ВсT. Пиздец.

Отъездился". (Прости, Господь,

мне эту рифму, но что проще

чем мат для выраженья мощи

Твоей же, в сущности; и плоть

язвит он менее огня --

Тобой излюбленного средства

Свое подчеркивать соседство --

но все-таки прости меня.)

И если целым удалось

из этой вывернуться свалки,

ни о пол-банке, ни о палке

уже не думаешь. "Но, Ось,

о чем ты думаешь тогда?" --

ты спросишь. Старичок, о койке,

о жизни-хайке, смерти-гойке,

о том, что борода седа.

Вообще есть рифмы и на "лю",

но, знаешь, в полвторого ночи

их муторно искать. Короче,

я спекся. Так что придавлю.

---

Я думаю, я первый из

письменников российских, столько

в Америке проживших. "Стой-ка, --

ты скажешь, -- а Набоков?" Please,

не говорите мне о нем,

литературном василиске.

Он сочиняет по-английски.

Про писки и про ход конем.

Итак, я здесь два года. Но

все чувствую себя туристом,

натуралистом, журналистом,

и словно бы через окно

разглядываю мир, ногой

ступая по горам и долам...

Здесь главное -- как сделать доллар

и как, после него, другой.