Чтение 275–й страницы книги ~Горение~

Царское, резко заметив, что жизнь августейшего дома обязана быть
прозрачной; гибель морального авторитета самодержца означает гибель России.

Герасимов пытался остановить его: "Погодите, Петр Аркадьевич, не надо
торопиться, дайте я к нему пригляжусь, он может нам быть полезен, коли
царь нам достался хлипкий". Столыпин резко оборвал его; подчинился; потом
казнил себя за нерешительность: страх убивает слова и дробит мысль, будь
мы все неладны...

Во время этого п о в о р о т н о г о доклада государю Столыпин, ощущая
понятную неловкость, спросил:

- Ваше величество, вам известен Григорий Распутин?

- А в чем дело? - царь надменно поднял голову, хотя в глазах его
Столыпин заметил если и не страх, то, во всяком случае, растерянность.

- Мне бы хотелось выслушать ваш ответ. Тогда я объясню, отчего решился
поставить такой вопрос, ваше величество.

- Кажется, ее величество как-то говорила мне об этом человеке...

Самородок, странник, знающий все святые места державы, прекрасно
толкует Библию, своего рода святой...

- Вы его видели?

- Вы считаете возможным задавать мне такой вопрос?

- Именно так, ваше величество.

- В таком случае извольте объяснить, какими мотивами вы
руководствуетесь...

- Я непременно отвечу вам, но сначала я обязан - во имя вашего же блага
- получить ответ, ваше величество.

- Извольте... Я его никогда не видел.

- Ваше величество, речь идет о чести вашей семьи, а может быть, и о
самом ее существовании...

- Повторяю, я с ним не встречался, - глаза государя, обычно
неподвижные, какие-то с т о я ч и е, быстро метнулись к спасительному окну.

- Но Герасимов доложил иное... Распутин был у вас. Дважды.

Царь резко, словно от удара, откинулся на спинку кресла, потом поднялся
и, походив по громадному кабинету, остановился возле камина:

- Ну, разве что Герасимов вам обо мне докладывает... Он следит за мной,
да? По чьему повелению? Я за собою слежку пока еще не приказывал
наряжать...

- Он следит за Распутиным, ваше величество. С моей санкции. Распутина
уже полтора года ищет полиция, его тюрьма ждет...

- То есть как это? - царь с нескрываемым ужасом посмотрел на премьера
молящими глазами. - Он бомбист?!

- Беглый вор, ваше величество. И безнравственный хлыстовец, опоганил
всех женщин и девушек в своей округе... Это не сплетни, а показания
потерпевших и свидетелей... Если хотите, я передам вам его д е л о...

- Ах, увольте, пожалуйста, от этой грязи, - царь даже руки перед собою
выбросил.

- Я не желаю, чтобы меня погружали в мерзость!

- Но я умоляю вас прекратить с ним встречи, ваше величество! Повторяю,
речь идет не только о чести августейшей семьи, но и о ее физическом
существовании...

Те полтора года, что Распутин скрывался от суда, он вполне мог быть
завербован бомбистами - и сейчас только ждет часа, дабы привести в
исполнение свой злодейский план...

- Хорошо, хорошо, я не буду с ним более встречаться... Хотя, право же,
неужели я не имею права на личную жизнь?

- Вы монарх, - чеканяще произнес Столыпин. - Ваша личная жизнь - это
благосостояние подданных.

Столыпин поднялся, потому что стало ясно, что дальнейшего разговора не
получится, царь затаил злобу; мягкотелые таят ее долго и забыть никогда не
забывают.

Через три дня агентура сообщила, что поздно вечером августейшая семья
снова пришла к Анне Танеевой-Вырубовой, когда туда привезли Распутина;
Герасимов сразу же позвонил Столыпину:

- Петр Аркадьевич, я написал проект приказа об административной высылке
Распутина в Сибирь, на родину. Вы, как министр внутренних дел, имеете
право провести это без суда, я это решу сегодняшней же ночью.

- А что случилось?

- Распутин снова у Вырубовой; там же государь с государыней.

- Господи, да не может того быть!

- Может, Петр Аркадьевич, может... Либо вы должны подписать этот
приказ, либо разрешите мне лично повстречаться с ним и, говоря нашим
языком, завербовать.

- Не смейте об этом и думать! - Столыпин даже ладошкой прихлопнул по
столу, не отрывая глаз от телефонной трубки. - Слышите?! Ни в коем случае!
Он же об этом скажет государыне! Разве можно?

Через час, подвинув к себе бумагу с текстом приказа о высылке "старца",
он прочитал ее дважды, хотел было внести какую-то правку, но не стал;
подписал размашисто, с яростью...

Вернувшись, Герасимов вызвал агентов и приказал им арестовать
Распутина; немедленно были выставлены посты на вокзале: "старец", однако,
как в воду канул.

Министр юстиции, которому Столыпин сообщил о своем приказе, счел нужным
оповестить об этом Вырубову; та сама отвезла Распутина во дворец великого
князя Петра Николаевича, сдав на руки ее высочеству Милице Николаевне,
"черногорке".

Когда об этом узнал Герасимов, ярости его не было предела; он установил
круглосуточное наблюдение за дворцом, приказав филерам:

- Когда этот бес выйдет, хватайте его, невзирая на то что может
получиться скандал.

Наблюдение за дворцом великого князя Герасимов держал месяц; Распутин
не выходил.

Через полтора месяца из Сибири сообщили, что "Гришка" уже как две
недели вернулся домой. Столыпин улыбнулся:

- Ну и слава богу, что обошлось без скандала. Оттуда он не решится
выбраться, знает, что его здесь ждет...

"Вот почему революция неминуема!"

"...Пятый раз я встречаю в тюрьме новый год (1898, 1901, 1902, 1907);
первый раз - одиннадцать лет тому назад. В тюрьме я созрел в муках
одиночества, в муках тоски по миру и по жизни. И, несмотря на это, в душе
никогда не зарождалось сомнение в правоте нашего дела. Здесь, в тюрьме,
часто бывает тяжело, по временам даже страшно... И тем не менее если бы
мне предстояло начать жизнь сызнова, я начал бы так, как начал. И не по
долгу, не по обязанности. Это для меня - органическая необходимость...
Тюрьма лишила меня очень многого: не только обычных условий жизни, без
которых человек становится самым несчастным из несчастных, но и самой
способности пользоваться этими условиями, лишила способности к
плодотворному умственному труду... Столько лет тюрьмы, в большинстве
случаев в одиночном заключении, Не могли пройти бесследно...

Но когда я взвешиваю, что тюрьма у меня отняла и что она мне дала, я не
проклинаю своей судьбы, так как знаю, что все это было нужно для того,
чтобы разрушить другую, огромную тюрьму, которая находится за стенами
этого ужасного павильона.

Это не праздное умствование, не холодный расчет, а результат
непреодолимого стремления к свободе, к полной жизни... Там теперь товарищи
и друзья пьют за наше здоровье, а я здесь один в камере думаю о них: пусть
живут, пусть куют оружие и будут достойны того дела, за которое ведется
борьба.

...Сегодня сообщили, что мое дело будет слушаться через четыре недели -
28 января 1909 года. Теперь уже каторги не миновать, и тогда придется
здесь сидеть четыре-шесть лет. Брр... Это мне не очень улыбается.

...С того времени, когда я в последний раз писал этот дневник, здесь
было казнено пять человек. Вечером между четырьмя и шестью часами их
перевели в камеру номер двадцать девять, под нами, и ночью между
двенадцатью и часом повезли на казнь...

...Заключенные возмущены Ватерлосом. Оказывается, это из-за его
неосторожности арестован солдат Лобанов. Он переписывался с ним, не сжигал
писем, и они были найдены в его камере во время обыска. Он сидит в камере
номер пятьдесят, один и опять в кандалах.

...Зимний, солнечный, тихий день. На прогулке чудесно, камера залита
солнечным светом. А в душе узника творится ужасное: тихое, застывшее
отчаяние.

Осталось лишь воспоминание о радостях жизни, и оно-то постоянно терзает
человека, как упрек совести. Недавно я разговорился с солдатом. Печальный,
удрученный, он караулил нас. Я спросил его, что с ним. Он ответил, что
дома нет хлеба, казаки в его деревне засекли розгами несколько мужчин и
женщин, что там творятся ужасы. В другой раз он как-то сказал: "Мы здесь
страдаем, а дома сидят голодные".

Вся Россия "сидит голодная", во Всем государстве раздается свист розог.
Стоны всей России проникают и сюда, за тюремные решетки, заглушая стоны
тюрьмы. И эти оплеванные, избиваемые караулят нас, пряча глубоко в душе
ужасную ненависть, и ведут на казнь тех, кто их же защищает. Каждый боится
за себя и покорно тащит ярмо. И я чувствую, что теперь народ остался
одиноким, что он, как земля, сожженная солнцем, теперь именно жаждет слов
любви, которые объединили бы его и дали ему силы для действия. Найдутся ли
те, которые пойдут к народу с этими словами? Где же отряды нашей молодежи,
где те, которые до недавнего времени были в наших рядах? Все разбежались,
каждый в погоне за обманчивым счастьем своего "я", коверкая свою душу и
втискивая ее в тесные и подчас отвратительные рамки.

Слышат ли они голос народа? Пусть же этот голос дойдет до них и будет
для них ужасным бичом.

...Подо мной уже несколько дней сидят два человека. Они ожидают казни.
Не перестукиваются, сидят тихо. В прошлом месяце в числе других были