Чтение 276–й страницы книги ~Архипелаг ГУЛАГ~

Потом судили, еще расстреливали, давали сроки по 25 и по 10. (Заодно
"освежали" сроки и многим тем, кто не ходил на операцию, а оставался в
зоне.)

Военная безнадёжность их восстания очевидна. Но кто скажет, что
[надёжнее] было медленно доходить и умирать?

Вскоре затем создались Особлаги, большую часть Пятьдесят Восьмой
отгребли. И что же?

В 1949 году в Берлаге, в лаготделении Нижний Атурях, началось примерно
так же: разоружили конвоиров; взяли 6-8 автоматов; напали извне на лагерь,
сбили охрану, перерезали телефоны; открыли лагерь. Теперь-то уж в лагере
были только люди с номерами, заклейменные, обречённые, не имеющие надежды. И
что же? Зэки в ворота не пошли...

Те, кто всё начал, и терять им было уже нечего, превратили мятеж в побег:
направились группкой в сторону Мылги. На Эльгене-Тоскане им преградили
дорогу войска и танкетки (операцией командовал генерал Семёнов).

Все они были убиты. *(1)

Спрашивает загадка: что быстрей всего на свете? И отвечает: мысль!

Так и не так. Она и медленна бывает, мысль, ох как медленна! Затруднённо
и поздно человек, люди, общество осознают то, что произошло с ними. Истинное
положение своё.

Сгоняя Пятьдесят Восьмую в Особые лагеря, Сталин почти забавлялся своей
силой. И без того они содержались у него как нельзя надёжней, -- а он сам
себя вздумал перехитрить -- еще лучше сделать. Он думал -- так будет
страшней. А вышло наоборот.

Вся система подавления, разработанная при нём, была основана на
[разъединении] недовольных; на том, чтоб они не взглянули друг другу в
глаза, не сосчитались -- сколько их; на том, чтобы внушить всем, и самим
недовольным, что никаких недовольных нет, что есть только отдельные
злобствующие обречённые одиночки с пустотой в душе.

Но в Особых лагерях недовольные встретились многотысячными массами. И
сосчитались. И разобрались, что в душе у них отнюдь не пустота, а высшие
представления о жизни, чем у тюремщиков; чем у их предателей; чем у
теоретиков, объясняющих, почему им [надо] гнить в лагере.

Сперва такая новизна Особлага почти никому не была заметна. Внешне
тянулось так, будто это продолжение ИТЛ. Только быстро скисли блатные,
столпы лагерного режима и начальства. Но как будто жестокость надзирателей и
увеличенная площадь БУРа восполняли эту потерю.

Однако вот что: скисли блатные -- в лагере не стало воровства. В тумбочке
оказалось можно оставить пайку. На ночь ботинки можно не класть под голову,
можно бросить их на пол -- и утром они будут там. Можно кисет с табаком
оставить на ночь в тумбочке, не тереть его ночь в кармане под боком.

Кажется, это мелочи? Нет, огромно! Не стало воровства -- и люди без
подозрения и с симпатией посмотрели на своих соседей. Слушайте, ребята, а
может мы правда того... [политические?]..

А если политические -- так можно немного повольней и говорить -- между
двумя вагонками и у бригадного костра. Ну, оглянуться, конечно, кто тут
рядом. Да в конце концов чёрт с ним, пусть наматывают, четвертная уже есть,
куда еще мотать?

Начинает отмирать и вся прежняя лагерная психология: умри ты сегодня, а я
завтра; всё равно никогда справедливости не добьёшься; так было, так
будет... А почему -- не добьёшься?.. А почему -- "будет"?..

Начинаются в бригаде тихие разговоры не о пайке совсем, не о каше, а о
таких делах, что и на воле не услышишь -- и всё вольней! и всё вольней! и
всё вольней! -- и бригадир вдруг теряет ощущение всезначимости своего
кулака. У одних бригадиров кулак совсем перестает подниматься, у других --
реже, легче. Бригадир и сам, не возвышаясь, присаживается послушать,
потолковать. И бригадники начинают смотреть на него как на товарища -- тоже
ведь [наш].

Бригадиры приходят в ППЧ, в бухгалтерию, и по десяткам мелких вопросов --
кому срезать, не срезать пайку, кого куда отчислить -- придурки тоже
воспринимают от них этот новый воздух, это облачко серьёзности,
ответственности, нового какого-то смысла.

И придуркам, пока еще далеко не всем, это передаётся. Они ехали сюда с
таким жадным желанием захватить посты, и вот захватили их, и отчего бы им не
жить так же хорошо, как в ИТЛ: запираться в кабинке, жарить картошку с
салом, жить между собой, отделясь от работяг? Нет! Оказывается, не это
главное. Как, а что же главное?.. Становится неприличным хвастать
кровопийством, как было в ИТЛ, хвастать тем, что живёшь за счёт других. И
придурки находят себе друзей среди работяг и, расстелив на земле свои
новенькие телогрейки рядом с их чумазыми, охотно пролёживают с ними
воскресенья в беседах.

И главное деление людей оказывается не такое грубое, как было в ИТЛ:
придурки -- работяги, бытовики -- Пятьдесят Восьмая, а сложней и интересней
гораздо: землячества, религиозные группы, люди бывалые, люди учёные.

Начальство еще нескоро-нескоро что-то поймёт и заметит. А нарядчики уже
не носят дрынов и даже не рычат, как раньше. Они [дружески] обращаются к
бригадирам: на развод, мол, пора, Комов. (Не то, чтоб [душу] нарядчиков
проняло, а -- что-то беспокоющее в воздухе новое.)

Но всё это [медленно]. Месяцы, месяцы и месяцы уходят на эти перемены.
Эти перемены медленнее сезонных. Они затрагивают не всех бригадиров, не всех
придурков -- лишь тех, у кого под спудом и пеплом сохранились остатки
совести и братства. А кому нравится остаться сволочью -- вполне успешно
остаётся ею. Настоящего сдвига сознания -- сдвига трясением, сдвига
героического -- еще нет. И по-прежнему лагерь пребывает лагерем, и мы
угнетены и беспомощны, и разве то остаётся нам, что лезть вон туда под
проволоку и бежать в степь, а нас бы поливали автоматами и травили собаками.

Смелая мысль, отчаянная мысль, мысль-ступень: а как сделать, чтоб [не мы
от них] бежали, а [они] бы побежали [от нас]?

Довольно только [задать] этот вопрос, скольким-то людям додуматься и
задать, скольким-то выслушать -- и окончилась в лагере эпоха побегов. И
началась -- эпоха мятежей.

Но начать её -- как? С чего её начинать? Мы же скованы, мы же оплетены
щупальцами, мы лишены свободы движения -- с чего начинать?

Далеко не просто в жизни -- самое простое. Кажется, и в ИТЛ додумывались
некоторые, что стукачей надо убивать. Даже и там подстраивали иногда:
скатится со штабеля бревно и в полую воду собьет стукача. Так не трудно бы и
здесь догадаться -- с каких именно щупалец надо начинать рубить. Как будто
все это понимали. И никто не понимал.

Вдруг -- самоубийство. В режимке -- "барак два" нашли повесившегося
одного. (Все стадии процесса я начинаю излагать по Экибастузу. Но вот что: в
других Особлагах все стадиии были [те же]!) Большого горя начальству нет,
сняли с петли, отвезли на свалку.

А по бригаде слушок: это ведь -- стукач был. Не сам он повесился. Его
[повесили].

Назидание.

Много в лагере подлецов, но всех сытее, грубее, наглее -- заведующий
столовой Тимофей С...*(2) Его гвардия -- мордатые сытые повара, еще
прикармливает он челядь палачей-дневальных. Он сам и эта челядь бьют зэков
кулаками и палками. И между прочим как-то, совсем несправедливо, ударил он
маленького чернявого "пацана". Да он и замечать не привык, кого он бьёт. А
пацан этот, по-особлаговски, по-нынешнему -- уже не просто пацан, а --
мусульманин. А мусульман в лагере довольно. Это не блатные какие-нибудь.
Перед закатом можно видеть, как в западной части зоны (в ИТЛ бы смеялись, у
нас -- нет) они молятся, вскидывая руки или лбом прижимаясь к земле. У них
есть старшие, в новом воздухе какой-то есть и совет. И вот их решение:
мстить!

Рано утром в воскресенье пострадавший и с ним взрослый ингуш
проскальзывают в барак придурков, когда те все еще нежатся в постелях,
входят в комнату, где С..., и в два ножа быстро режут шестипудового.

Но как это всё еще незрело! -- они не пытаются скрыть своих лиц и не
пытаются убежать. Прямо от трупа, с окровавленными ножами, спокойные от
исполненного долга, они идут в надзирательскую и сдаются. Их будут судить.

Это всё -- поиски наощупь. Это всё еще, может быть, могло случиться и в
ИТЛ. Но гражданская мысль работает дальше: не это ли и есть главное звено,
через которое надо рвать цепь?

"Убей стукача!" -- вот оно, звено! Нож в грудь стукача! Делать ножи и
резать стукачей -- вот оно!

Сейчас, когда я пишу эту главу, ряды гуманных книг нависают надо мной с
настенных полок и тускло-посверкивающими неновыми корешками укоризненно
мерцают, как звёзды сквозь облака: ничего в мире нельзя добиваться насилием!
Взявши меч, нож, винтовку -- мы быстро сравняемся с нашими палачами и
насильниками. И не будет конца...

Не будет конца... Здесь, за столом, в тепле и в чисте, я с этим вполне
согласен.

Но надо получить двадцать пять лет ни за что, надеть на себя четыре
номера, руки держать всегда назад, утром и вечером обыскиваться, изнемогать
в работе, быть таскаемым в БУР по доносам, безвозвратно затаптываться в
землю -- чтобы оттуда, из ямы этой, все речи великих гуманистов показались
бы болтовнёю сытых вольняшек.

Не будет конца!.. -- да [начало] будет? Просвет ли будет в нашей жизни
или нет?

Заключил же подгнётный народ: [благостью лихость не изоймешь].

Стукачи -- тоже люди?.. Надзиратели ходят по баракам и объявляют для
нашего устрашения приказ по всему Песчаному лагерю: на каком-то из женских
лагпунктов две девушки (по годам рождения видно, как молоды) вели
антисоветские разговоры. Трибунал в составе... Расстрелять!

Этих девушек, шептавшихся на вагонке, уже имевших по десять лет хомута --
какая [заложила] стерва, тоже ведь захомутанная?! Какие же стукачи -- люди?!