Чтение 278–й страницы книги ~Горение~

врозь".

По счастью, сведения Азефа - в измененном, конечно, виде, со ссылкой на
некоего секретного сотрудника "Потапову", - были отправлены в Саратов;
спустя неделю на основании его, Герасимова, информации Петров со
спутниками был взят на явке - с динамитом и револьверами.

Лишь после этого Герасимов встретился с новым директором департамента
полиции Нилом Петровичем Зуевым.

Выслушав генерала, тот поднял над головой руки, будто защищался от
удара:

- Это ваш человек! - Зуев всегда норовил самое сложное от себя
отодвинуть, передав другим; никакого честолюбия, только б спокойно дожить
до пенсии. - С
вашей подачи этого самого Петрова взяли, уровень высок, птица из Парижа,
саратовцы с таким не справятся, вызывайте-ка его к себе, Александр
Васильевич, и посмотрите сами, на что он годен!

Поначалу Герасимов - как это было испокон века заведено - отказался
("зачем мне присваивать лавры волжан; полковник Семигановский и сам
прекрасно справится"), заранее зная, что Зуев попросит еще раз - теми же
словами, но в несколько ином тоне (должны угадываться приказные или же
недоумевающие нотки); после этого следовало соглашаться, попросив конечно
же оказывать новому делу не только постоянное внимание, но и посильную
помощь (некая форма привычного бюрократического па-де-де - с приседанием,
жеманством и поклоном).

Вернувшись в охранку, сразу же отправил шифротелеграмму в Саратов с
просьбой откомандировать Петрова в северную столицу первым же поездом в
отдельном купе, загримированным, в сопровождении трех филеров.

После этого обошел свое здание, нашел большую комнату, окна которой
выходили во двор, попросил вынести рухлядь, подобрал мебель - удобную
кровать, письменный стол, два кресла, этажерку для необходимой литературы
- и распорядился, чтобы белье постелили магазинное, никак не тюремное, при
этом пошутив: "Если театр начинается с вешалки, то наши спектакли следует
начинать разыгрывать на улице, у парадного подъезда в зрелищный дом".

Когда Петрова доставили в охранку, Герасимов зашел к нему в к о м н а т
у, осведомился, нравится ли здесь гостю, выслушал сдержанную благодарность
(хотя в голосе чувствовалась некоторая растерянность, ищущее желание
понять ситуацию) и сразу перешел к делу:

- Господин Петров, я открою свое имя после того, как вы подробно
напишете мне о вашей работе в терроре. Интересовать меня будет все: ваши
товарищи по борьбе с самодержавием, руководители, подчиненные, явки,
транспорт. Вы, конечно, понимаете, что устраивать побег из каторжной
тюрьмы - дело противозаконное, я буду рисковать головой, если, поверив
вам, пойду на риск. Чтобы я смог вам поверить, надобно исследовать ваши
показания, соотнеся их искренность с документами архивов. Если результат
будет в вашу пользу, я выполню все, о чем попросите. В случае же, если мы
поймем, что вы вводите нас в заблуждение, что-то от нас таите, что-то
недоговариваете, - вы, конечно, знаете печальный опыт с бомбистом Рыссом,
- я возвращу вас в Саратов. Оттуда будете отправлены в рудники. Сможете
выжить - на здоровье, я человек незлобивый. Но когда поймете, что наступил
ваш последний миг, - вспомните эту комнату и наш с вами разговор:

последний и единственный шанс, второго не будет.

- Я напишу все, что умею, - ответил Петров, по-прежнему сдержанно, хотя
глаза его лихорадочно мерцали и лицо было синюшно-бледным. - Не взыщите за
стиль, это будет исповедь.

Через два дня, когда Герасимову передали тетрадь, исписанную Петровым,
он обратился к знакомому графологу, доктору Николаевскому:

- Анатолий Евгеньевич, поглядите, пожалуйста, страничку. И
пофантазируйте про человека, который ее писал. Сможете?

- Надо бы взять в лабораторию, - ответил Николаевский. - Почерк вашего
пациента весьма занятен...

Герасимов покачал головой:

- Нет, в лабораторию не получится... Да ведь я и не прошу определенного
ответа... Меня вполне устроит фантазия, приблизительность...

Сняв очки, Николаевский склонился к тетрадке и словно бы п о п о л з
глазами по строкам; брови высоко поднялись, а ноздри странно трепетали.
(Так же было с пианистом Де Близе, когда приезжал с гастролями; Герасимов
сидел в первом ряду, ему это очень запомнилось; только в концерте было еще
слышно, как Де Близе тяжело сопел, замирая над клавишами, будто на себе
шкаф волок, а графолог, наоборот, задерживал дыхание, словно плыл под
водою.)

- Ну, что я вам скажу, Александр Васильевич, - не отрываясь от строк,
медленно заговорил Николаевский. - Писал это человек волевой, с крутым
норовом, невероятно самолюбивый, - видите, как у него "в" и "ять" летят
вверх?!

Гонору тьма! Человек достаточно решительный - круто нажимает перо в
конце слова.

Склонен к некоторому кокетству, - заметьте, эк он, шельмец, закручивает
шапочки заглавных "р" и "г"...

...Герасимов несколько раз сжал и разжал кулак, стараясь поточнее
сформулировать фразу; наконец нашел:

- А вот с точки зрения надежности... Я понятно говорю? Он верен? Можно
положиться на автора этих строк?

- Повторяю, в почерке ощущается сила... Не скажу, конечно, что к вам
обращается ангел...

Герасимов затрясся от мелкого смеха:

- Так мне ангелы не нужны, Анатолий Евгеньевич! Мне как раз потребны
дьяволы...

Значит, думаете, можно рискнуть на откровенный разговор с этим п о ч е
р к о м?

Данные из архивов подтвердили информацию, отданную Петровым. Два
адреса, куда, по его словам, должен был подойти транспорт с динамитом и
литературой, оказались проваленными провинциальной агентурой, так что
проверить искренность "Хромого"

на деле не удалось, - саратовцы переторопились, поскольку полковник
Семигановский мечтал поскорее получить внеочередного "Владимира".

Тем не менее, приняв решение начать серьезную работу, Герасимов
поднялся на чердак, сел к оконцу в креслице, заранее туда поставленное, и,
приладившись к биноклю, начал наблюдать за тем, как себя ведет Петров
наедине с самим собой.

Смотрел он за ним час, не меньше, тщательно подмечая, как тот листает
книгу (иногда слишком нервно, - видимо, что-то раздражает в тексте), как
морщится, резко поднимаясь с постели (наверное, болит культя), и как пьет
остывший чай.

Вот именно это, последнее, ему более всего и понравилось: в Петрове не
было жадности, кадык не ерзал по шее и глотки он делал аккуратные, к р а с
и в ы е.

Вечером Герасимов постучался в дверь комнаты (сказал филерам на замок
не запирать), услышал "войдите", на пороге учтиво поинтересовался: "Не
помешал?

Можно? Или намерены отдыхать?" - "Нет, нет, милости прошу".

- Спасибо, господин Петров. Давайте знакомиться: меня зовут Александр
Васильевич, фамилия Герасимов, звание - генерал, должность...

- Глава санкт-петербургской охраны, - закончил Петров. - Мы про вас
тоже кое-что знаем.

- В таком случае не сочтите за труд написать, кто в ваших кругах обо
мне говорил и что именно, ладно?

- Знал бы, где упасть, подложил бы соломки... Вот уж не мог
представить, что жизнь сведет именно с вами...

- Расстроены этим? Или удовлетворены?

- Про вас говорят разное...

- Что именно?

- Говорят, хам вы. Людей обижаете.

- Людей? Нет, людей я не обижаю. А вот врагов - это верно, обижаю. У
меня к ним нет жалости!.. Такова судьба: или они меня, или я - их...
Логика, никуда не денешься...

- Это - понятно, - кивнул Петров. - С логикой не поспоришь.

- Господин Петров, мы прочитали ваши записки. Они нас устраивают. Я
человек прямой, поэтому все сразу назову своими именами: вы нам не
врали... Слава богу... Но вы не объяснили, что побудило вас обратиться в
саратовскую охрану с предложением стать нашим секретным сотрудником. Я
хотел бы услышать ответ на этот вопрос.

- Отвечу. Вам имя Борис Викторович Савинков говорит что-либо?

- И очень многое, - ответил Герасимов; приняв решение п о в е р и т ь
человеку, он не хитрил, не закрывался по-мелкому, работал на благородство,
за агента стоял горой, защищал - если возникала необходимость - до самой
последней крайности.

- Знакомы лично? Видали? Пользуетесь слухами? - продолжал спрашивать
Петров, побледнев еще больше. - Что знаете о нем конкретно?

- Многое. Знаю, где он жил в столице, в каких ресторанах г у л я л, у
кого одевался, с кем спал...

- Вот видите, - впервые за весь разговор Петров судорожно сглотнул
шершавый комок - так пересохло во рту. - А я знал только одно: этот
человек живет революцией. Он виделся мне, словно пророк, в развевающейся
белой одежде, истощенный голодом и жаждой. Я был им болен, Александр
Васильевич! Так в детстве болеют Айвенго или Робин Гудом! Дети, видите ли,
идеалисты... Я когда учительствовал в деревне, малышей в классы брал - все
равно сидят в избах без надзора... Знаете, чему я более всего поражался?
Тому, как и что они рисовали, получив в руки цветной мелок - я это чудо
специально из Москвы выписывал... Уж если у них кто герой - это
обязательно красавец, рыцарь без страха и упрека, если силач - так нет
никого сильнее... А когда меня в Париж привезли, когда начали таскать по