десница коммуны.
письма, найденного в Тюильри 10 августа; мы прочли его в Архивах, где оно
хранится до сих пор:
будут производить по мере продвижения лагеря короля Прусского следствие по
делу якобинцев и готовить им виселицу".
дознание уже будет проведено, приговор - вынесен и останется лишь привести
его в исполнение.
официальном военном бюллетене:
мэров-патриотов и известных республиканцев.
ждать от иноземных войск в революционном Париже?..
будет обращен Париж; всех взятых в плен жителей волоком притащат и бросят к
подножию этого трона; там, как в день Страшного суда, всех разделят на
хороших и плохих; хорошие, то есть роялисты, дворяне, духовные лица, отойдут
вправо, и с Францией им дозволят сделать все, что они ни пожелают; плохие,
то есть революционеры, отойдут влево, где их будет ждать гильотина -
изобретенная революцией машина, которая революцию и погубит.
куда ни шло, - ведь народы для того и созданы, чтобы служить жертвой идеям;
итак, погибнет не только Франция, но и ее идея!
провозглашает нечто святое, что несет свет человечеству, что вдыхает жизнь в
души людей; она сказала: "Свободу Франции! Свободу Европе! Свободу всему
миру!". Она полагала, что совершает великое благо, неся земному шару
освобождение, но, кажется, она ошиблась! Господь от нее отвернулся!
Провидение против нее! Думая, что она невинна и возвышенна, она оказалась в
действительности виновной и омерзительной. Веря в то, что совершает великое
дело, она совершила преступление! И вот ее судят, приговаривают к смерти,
обезглавливают, предают всеобщему поруганию, и мир, ради спасения которого
она умирает, радуется ее смерти!
найти хоть какую-нибудь опору в себе самом? Может быть, его защитят те, кого
он обожал, кого он обогащал, кому он платил?
заключен, продолжает поддерживать переписку с пруссаками и австрияками;
знать тоже идет против своего народа, объединившись под знаменами принцев;
его духовенство сеет смуту среди крестьян.
Франции; когда пруссаки захватили Лонгви, в Тампле и Аббатстве это вызвало
радость.
гнева.
требовать, чтобы его облекли не только властью, но и силой; опираясь на
силу, правосудие уверенно пойдет вперед.
руку, распахнувшую 10 августа ворота Тюильри.
говорит он. - До сих пор мы лишь играли в войну; отныне об этом не может
быть и речи. Надо, чтобы весь народ набросился, устремился на врага и вышиб
его одним ударом; в то же время надо обуздать всех злоумышленников и не дать
им наносить вред!"
потребовал разрешения на обыски жилищ, а также на личные обыски граждан в
ночное время с правом смертной казни для кого бы то ни было, кто будет
препятствовать действиям временного правительства.
Голландия, видя у своих ворот Людовика XIV, не нашла ничего лучшего, как
затопить себя самое, то есть утопиться, она и то подвергалась меньшей
опасности: у нее за спиной была Европа. Когда афиняне увидели трон Ксеркеа
на холме Саламина, они поняли, что потеряли землю и бросились в море; но и
тогда, имея родиной одну воду, они были в меньшей опасности: у них был
мощный флот, прекрасно управляемый рукою Фемистокла, и они были счастливее
французов, потому что их никто не предавал изнутри".
поругание! Над Францией, словно над Ифигенией, был занесен нож Калхаса
<Ифигения - в греческой мифологии дочь Агамемнона и Клитемнестры. Ее отец
убил священную лань богини Артемиды. Прорицатель Калхас объявил, что
Ифигения должна быть принесена в жертву во искупление проступка отца. Во
время жертвоприношения Артемида заменила ее ланью и перенесла Ифигению в
Тавриду, где та стала жрицей богини.>. Окружившие ее монархи ждали лишь ее
смерти, чтобы подул в их паруса ветер деспотизма; она умоляюще тянула руки к
богам, но боги были глухи!
в отчаянии сжалась, а вслед за тем, подобно вулкану жизни, выбросила из
своих недр пламя, которое в течение полувека освещало весь мир.
пятно и должно ли Франции избавиться от него; но прежде, дабы завершить эту
главу, позаимствуем еще две страницы из Мишле.
на помощь силу.
или в Страсбурге. Повсюду - запреты, часовые, военные приготовления, надо
признать, преждевременные; враг находился тогда на расстоянии пятидесяти -
шестидесяти миль. Что было гораздо серьезнее, что было по-настоящему
трогательно, так это глубокое, достойное восхищения чувство солидарности,
проявлявшееся повсюду; каждый обращался сразу ко всем согражданам, говорил,
просил от имени всей родины; все записывались добровольцами, ходили от дома
к дому, предлагали всем способным носить оружие все, что у них было; все
произносили речи, проповедовали, разглагольствовали, распевали
патриотические песни. Кто не сочинял в эти дни? Кто не печатался? Кто не
писал воззваний? Кто не был участником в этом грандиозном спектакле?
Наивнейшие сцены, в которых актерами были все до единого, разыгрывались
ежедневно повсюду: на площадях, на вербовочных помостах, на трибунах, где
записывались добровольцы; со всех сторон доносились песни, крики
воодушевления, рыдания; а над всеми этими голосами поднимался голос,
отдававшийся в каждом сердце, голос беззвучный, но от этого еще более
проникновенный.., голос самой Франции, красноречивый во всех своих символах,
самый патетический из всех: святое и страшное знамя отечества в опасности,
вывешенное в окнах ратуши, огромное, развевавшееся на ветру, будто подавало
знак народным легионам как можно скорее пройти от Пиренеев к Шельде, от Сены
к Рейну.
в каждую хижину, в каждую лачугу, чтобы собственными глазами увидеть горе
жен, слезы Матерей, для которых расставание с сыновьями было в сто раз
болезненнее, чем те муки, какие они испытывали, когда их дети выходили из их
окровавленной утробы; надо было видеть старую женщину, в безмолвном горе
собиравшую в спешке лохмотья сыну в дорогу, присовокупляя к ним жалкие
гроши, которые она ценой жестокой экономии, лишая себя последнего ради сына,
сберегла к этому дню невыносимых страданий.
в жертву чрезвычайным обстоятельствам было выше сил многих матерей: они или
не выдерживали этого испытания или, повинуясь вполне естественному движению
души, впадали в ярость; они ничего не жалели, ничего не боялись; никакой
страх не мог повлиять на состояние их духа. Да и какой страх устоит перед
страхом смерти?
сентябре, - толпа разъяренных женщин встретила на улице Дантона; они
набросились на него с оскорблениями - так стали бы они хулить саму войну,
они упрекали его за революцию, за всю пролитую кровь, за смерть своих
сыновей; они проклинали его, прося Господа, чтобы Его гнев пал на голову
трибуна. Однако его это ничуть не удивило, и хотя он почувствовал, что в
него вот-вот со всех сторон вцепятся когти, он резко обернулся, взглянул на
этих женщин и взял их жалостью. Дантон был человеком очень сердечным; он
взобрался на каменную тумбу и, чтобы их утешить, начал с тех же оскорблений,
которыми они осыпали его: первые его слова были грубы, шутливы, циничны. И
вот уже его слушательницы обескуражены; его гнев, настоящий или наигранный,
привел их в замешательство. Этот необыкновенный оратор, говоривший
инстинктивно и, в то же время, расчетливо, имел успех у народа благодаря