толпы. Потом лежал в каком-то подвале на окраине вечером, и через два
окошка туда били лучи заходящего солнца. Нежился в них. Прозвучали с улицы
приближающиеся шаги, несколько человек остановилось рядом. Один нагнулся,
заглянул в подвал. Староста! Встретились взглядами, некоторое время
смотрели Друг на друга. Потом его лицо исчезло, услышал снаружи
равнодушное: "Никого нет".
пошел, когда я еще в машине сидел. В нем, видимо, изначально были заложены
какие-то целебные вещества. Ребра мои, лучевая кость срослись за неделю,
на второй уже начал потихонечку вставать. Только левая ключица (позже
понял, что еще и ключица) срослась с маленьким смещением. Остальное же,
как ничего не было. Ночью уже ходил и бегал в пустыне.
детей и молодежи от пятнадцати до двадцати. Власть держит Народная Партия
при полном согласии всех взрослых. На "митинги" приходят с лозунгами
"ДОЛОЙ РАЗУМ, ДА ЗДРАВСТВУЕТ ИНСТИНКТ!". Возобновилось прежнее
повторяющееся издание. "Ни в коем случае...", в картинной галерее по
стенам только Попечитель, от острова отреклись, в газете было официально
объявлено, что его никогда не было и нет. Все без какого-либо давления со
стороны видящих. Сами. "Тинэйджерам", подросткам и молодежи, строжайше
запретили гулять по ночам, собираться группами больше трех человек.
Днем показываться на улице им опасно. Втва однажды узнали возле столовой,
окружили, кричали, замахивались на него. До побоев дело, правда, не дошло
- не хватило решительности. И приказ Комитета Народной Партии арестовывать
активистов Совета, вести в тюрьму, тоже не был выполнен. Так же около
сквера получилось с Вьюрой. Кто-то, схватив ее за руку, хотел тащить куда
полагается, но вступился человек, заявивший, что Вьюра спасла от голода
его дочь. Двое стали лицом к лицу, толкая друг друга выпяченными животами
и переругиваясь, а Вьюра ушла. Разговор о ней поднимался всякий раз, когда
упоминалось ее имя. Вспоминали, рассказывали разные связанные с ней
случаи. Узнал, что после ухода "братьев" ночевала только в подвалах
центра, привязав к ноге веревку, другой конец которой уходил в ближайшую
трубу. На Совете думали, гадали, где она, как спасти. А я так и не сказал
никому, что видел ее в компании синих.
ненавидели в городе, был я. На меня, чужого, а не на "видящих" валили
"распущенность" молодежи, остановку машины, голод, черное небо и
устрашающее огромное солнце, гибель Змтта. Те, кто по ночам тайно приносил
нам букун, пересказывали беседы иакатов на пляже. Там хвастают один перед
другим, кто сколько мисок букуна съел за день, соглашаются, что теперь для
настоящей жизни опять есть все: превосходная еда, солнечный пляж ("А на
что нам этот остров сдался, если он вообще есть? Я, например, его не вижу,
а ты?" - "Конечно, нет. А как увидишь, если его просто не существует?"),
газета и музей для удовлетворения культурных потребностей - то, что листки
постоянно одинаковые, а картина по всем залам одна и та же, вовсе не
мешает, поскольку ко времени, когда получаешь свежую, позавчерашняя уже
забыта, а портрет Попечителя лучше запомнишь именно из-за повторения. И
тут же дружно проклинают Совет, особенно меня, за уничтожение статуи, так
украшавшей сквер и город. Никого из взрослых не уговоришь в библиотеку, на
ремонт городских зданий, откидку песка, который уже захватил восточный
район и языками даже вторгается в центр. То есть берут лопаты, только
когда букун посылает, но лишь "от сих до сих", ни мгновением больше.
Понятно было, почему. Какие уж теперь из взрослых горожан работники?
Пять-шесть поколений полного иждивенчества сделали свое, лень и
безответственность одолели, мысль о том, чтобы работать, преодолевать
первые трудности перехода на самообеспечение ужасает, и никто не думает о
завтрашнем дне.
звездной системе. Огромная, щедро одаренная природой - не то, чтобы
какая-нибудь невеличка без атмосферы, без жизни. Позади расцвет флоры и
фауны, цивилизации, культуры. Все еще можно вернуть, дать развиваться и
самим развивать дальше. Пусть кругом пустыня, но небо сияет голубизной,
водоросли океана дают кислород. Несколько десятков тысяч разумов в городе
- огромное богатство. Но не хотят. Как в прошлом у нас на Земле алкоголики
и наркоманы, так и здесь взрослые и пожилые иакаты, не думая о самих себе,
о будущем, о потомках, предпочитают медленно вымирать.
третьей комнате пустой квартиры, куда пролезть-то можно лишь сквозь
полузасыпанное песком окно, горит свечка. Свет ее не виден с улицы, а
вокруг тесно сидят оставшиеся в живых члены СОДа и активисты.
нас.
стариков. Помните, каким был тот старый маляр?
принесут букун.
вывести молодежь из города.
слуги восстали против господ. Вот там бы начать хозяйствовать. Оттуда не
побегаешь на завтрак, обед и ужин.
из машины, узнал Совет. От него слухи пошли дальше по городу.
сухари в дорогу, отыскали где-то пластиковый мешок для воды на случай,
если придется отойти от моря. А кого еще было посылать, если все мои
друзья за всю жизнь из города ни разу не выходили, даже по звездам и
солнцу ориентироваться не умеют, гор никогда не видели, в трех соснах
заблудятся?
принципе достижимую цель, оставив позади личностные и другие неразрешимые
проблемы. Пустился в путь в середине ночи, чтобы к рассвету оставить
далеко позади поля анлаха, деревеньки, усадьбу и большую дюну. Отъевшемуся
наконец, отдохнувшему, здоровому шагалось удивительно легко, вольно - при
каждом шаге остается еще запас играющей в теле энергии. Смотрел на звезды,
на пустыню, которая, как правило, больше обещает ночью, чем предлагает при
свете дня. В густо заросшем зеленью море изловил десяток рыбешек,
проглотил, закусил сухарем и со, счастливым ощущением физической и
внутренней собранности - все мое со мной - лег спать на отмели, наполовину
погрузившись в теплую воду и накрыв голову пучком влажных водорослей.
Выспался, снова берегом. Путь вовсе не тяготил. Справа море, насчет
которого не возникает никаких вопросов - оно затем, чтобы по нему плавать
на своих судах человеку, а в его глубине радостно существовать
разнообразнейшей живности. О пустыне же можно думать часами. Бесконечная,
протянувшаяся до горизонта, порой каменная "хамада", как на Земле называют
ее арабы, порой песчаная, она не отвечает на твое недоумение - "Зачем?".
Сама для себя? Странно, что на безжизненных планетах о таком вообще не
думаешь, бесконечные голые ровные поверхности и хребты высоких гор кажутся
там совершенно естественными. А здесь нет, здесь пустыня - вызов
человечеству. Подозреваешь в ней непонятную чужую душу. Камни и камешки
покрывают каменное же ложе, и можно часами спрашивать себя, почему именно
этот именно здесь. Берешь камень, бросаешь его, и он ложится, решительно
ничего не меняя в облике окружающего, будто от века был там. Крикнешь,
крик падает тут же у твоих ног. Нет жизни, и вместе с тем она есть, но к
ней не подступишься, ее не встревожишь, потому что ее бытие - вся
бескрайняя равнина до той едва заметной линии, где уже голубовато-серая
она сходится с горизонтом. Чудится тайный смысл, проникнуть в который тебе
не позволяют. Идешь, идешь, и только изгибы береговой линии - мысы,
бухточки, отмели, убеждают, что движешься. Сон, отдых, снова в путь.
километра, может быть, за два от меня, человека. Его фигуру иногда
размывало горячими потоками воздуха, которые поднимались от по-разному
разогретой поверхности пустыни, а в другие моменты фигура становилась
четкой - рослый, широкоплечий мужчина.
исключено также, что догнать меня с намерениями недружелюбными хочет
кто-то другой.
Но спрятаться тут негде.
последовал за мной.
бежал, надеясь, что он устанет и отстанет.
нечего - на Иакате нет таких, с кем не справился бы один на один и кто
застал бы меня сонного врасплох.
Афанасьев Роман
Бажанов Олег
Володихин Дмитрий
Роллинс Джеймс
Буркатовский Сергей
Березин Федор