на подпись, и мороз пронял меня до костей. Плотно зажмурил глаза, потом
открыл их и еще раз прочел фамилию человека, который умер достаточно
давно, чтобы сгнить в земле.
и так и эдак. Ее отправили из Рима в 10:40, следовательно, всего час
назад. Может, это обычная ошибка? Рэнди мог перебраться в "Хилтон" - в
гостинице возле площади Испании он остановился, не найдя ничего другого, а
теперь перебрался и извещает меня об этом. Ему передали, что я звонил, он
не дождался моего прибытия, узнал, что полеты задержаны, и отправил
телеграмму. Но почему именно так переврали его фамилию?
бра было надо мной. Все, на что я глядел, менялось. Оконная штора,
телевизор, загнутый угол ковра, очертания теней казались предвестием
чего-то непонятного. Вместе с тем все вокруг находилось в зависимости от
меня, существовало только благодаря моей воле. Я решил устранить из
окружающего шкаф. Блеск политуры померк, дверца потемнела, в стене возник
рваный черный пролом, полный вязкой слизи. Я попытался восстановить шкаф,
но тщетно. Комната, начиная с полуосвещенных углов, стала плавиться, я мог
спасти лишь то, что оставалось в круге света. Потянулся к телефону.
Трубка, насмешливо изогнувшись, выскользнула из ладони, телефон
превратился в серый шершавый камень с дырой на месте диска. Пальцы прошли
сквозь отверстие и коснулись чего-то холодного. На столе лежала шариковая
ручка. Пока она не исчезла, я, напрягая все силы, нацарапал поперек бланка
огромными каракулями: "11:00. NAUSEA [тошнота (лат.)] 11:50. ГАЛЛЮЦИНАЦИИ
И ХИМЕРЫ".
сладить. Ждал, что комната развалится на куски, но началось
непредвиденное. Что-то происходило рядом - как я понял, с моим телом. Оно
увеличивалось. Ноги и руки отдалялись. В ужасе, боясь удариться головой о
потолок, я бросился на кровать. Лег на спину, дышал с трудом, грудь
вздымалась, словно купол собора святого Петра, в каждой руке я мог зажать
сразу несколько предметов мебели, да что там, я мог обнять всю комнату!
что контуры моего тела растворились во тьме, отдалились на целые мили. Я
ничего не чувствовал, даже кожей. Оставалось только мое нутро. Огромное.
Гигантский лабиринт, пропасть, отъединившая мой разум от остального мира.
Но и мир исчез. Задыхаясь, я наклонился над этой своей бездной. Где прежде
были легкие, внутренности, жилы, теперь безраздельно царили мысли. Это они
казались необъятными. Они были отражением всей моей жизни. Запутанная,
помятая, она горела, обугливалась, испепелялась. Рассыпалась огненной
пылью, стала черной Сахарой. Это была моя жизнь. Комната, в которой я, как
рыба, лежал на самом дне, сжалась до размеров зернышка. И тоже вошла в
меня. А тело все росло, и я испугался. Меня убивала страшная сила моего
разбухшего внутреннего пространства, все более алчно поглощавшего
окружающее. Я застонал в отчаянии, засасываемый куда-то вглубь, и
приподнялся на локтях, которые, казалось, опирались на матрац где-то в
центре Земли. Боялся, что разрушу стену одним движением руки. Повторял
себе, что этого не может быть, но каждой жилкой и нервом чувствовал: это
реальность.
колени и добрался вдоль стены до выключателя. Свет залил комнату белизной,
острой, как нож. Я увидел стол, облитый вязкой радужной мазью, телефон,
похожий на обгорелую кость, и далеко в зеркале лоснящееся от пота свое
лицо; я узнал себя, но это ничего не изменило. Попытался понять, что со
мной происходит, какая сила распирает меня в поисках выхода. Или эта сила
я сам? И да и нет. Вздувшаяся рука остается моей рукой. Но если она
превратится в гору мяса и придавит меня кипящей громадой, смогу ли я и
тогда считать, что это моя рука, а не стихия, которая раздула ее? Я
пытался сопротивляться очередным превращениям, но запаздывал - все
изменялось быстрее. Мой взгляд уже приподнимал потолок, отодвигал его;
любая поверхность прогибалась, оседала, будто я жег и плавил постройки из
воска.
стены, широко расставил ноги, увязающие в топком паркете, повернул голову,
словно купол громадной башни, и заметил на ночном столике часы. Их
циферблат превратился в дно сверкающей воронки. Секундная стрелка тащилась
по нему неимоверно медленно. Она оставляла на эмали след белее самого
циферблата, тот раздвинулся, превратившись в равнину с колоннами войск,
наблюдаемую с птичьего полета. Известковая почва между наступающими
шеренгами вздымалась от взрывов, пороховой дым впивался в лица солдат, в
податливые маски беззвучной агонии. Кровь растекалась округлыми лужицами
алой грязи, но пехота в пыли и крови продолжала наступать под ритмичную
дробь барабана. Когда я отложил часы, панорама битвы уменьшилась, но не
исчезла. Комната покачнулась. Сделала медленный поворот, отжимая меня к
потолку. Что-то, однако, удержало меня. Я опустился на четвереньки возле
кровати - комната замедляла бег, все опять собиралось воедино. И вдруг
остановилось.
на ночном столике. На них было без пятнадцати час. На циферблате ничего
больше не происходило. Секундная стрелка бежала мерно, будто муравей. Я
уселся на полу, его прохлада меня отрезвляла. Комната, залитая белым
светом, казалась цельным кристаллом, заполненным неслышными звуками, с
вплавленными внутрь светящимися предметами. Каждая вещь, каждая складка
оконной шторы, тень, падающая от стола, застыли в этой прояснившейся среде
и были неописуемо великолепны. Но я в моем напряжении не мог любоваться
этой красотой, словно пожарный, который, ожидая появления дыма в
амфитеатре, не видит прелестей сцены. Слабый и легкий, я встал на ноги.
Превозмогая отчужденность пальцев, дописал на бланке: "12:50. ОБЛЕГЧЕНИЕ
ПЛИМАЗИН УТРОМ ОРЛИ - ПАРИКМАХЕР".
кривые буквы, я ощутил очередную перемену. Отблески на поверхности стола
затрепетали, словно крылья стрекоз, взмыли вверх, стол зашелестел мне в
лицо серыми перепончатыми крыльями летучих мышей, молочный свет ночника
померк, край стола, в который я вцепился, обмяк - я не мог ни убежать от
наплыва превращений, ни поспеть за ними. С этой минуты меня захватил новый
шквал стремительных метаморфоз; чудовищные, величественные, карикатурные,
они пронизывали меня, как ветер, даже если я зажмуривался - глаза стали не
нужны. Помню смутное и неустанное усилие, с каким я пытался исторгнуть
чуждую стихию, как бы изрыгнуть ее, - все было напрасно, но я защищался и
все реже оставался зрителем, превратившись в часть несметных видений,
слившись с мечущимся хаосом.
фаза казалась предельной, но это было не так - всякий раз ощущения
становились все ярче. Видения отступили между двумя и тремя часами ночи, и
это оказалось самым ужасным - окружающее обрело нормальный внешний вид, но
в какой-то иной реальности. Как эта передать? Мебель и стены окаменели,
запеклись, затвердели в чудовищном напряжении; время остановилось, и
окружающее, лавиной накатывавшее на меня со всех сторон, застыло, как в
замедленной магниевой вспышке. Комната была как выдох между двумя воплями,
а все, что грозило вот-вот случиться, с наглой усмешкой проглядывало в
стыках узоров на обоях, в картинках с замками Луары над кроватью, в
зеленых газонах перед этими замками. В этой зелени я прочитал свой
приговор, я смотрел на нее, упав на колени, понимая, что проигрываю. И
тогда я набросился на комнату, да, на комнату - сорвал шнуры с оконных
занавесок и гардин, сдернул материю с колец, смахнул на пол постель,
швырнул этот смертоносный клубок в ванну, ванную запер на ключ, а ключ
сломал, всадив в замочную скважину наружной двери, - и вот тогда,
запыхавшийся, стоя в оконной нише на поле битвы, понял, что мои усилия
тщетны. Я не могу избавиться от окон и стен. Я вытряхнул на пол вещи из
чемоданов, добрался до плоских колец, соединенных металлическим штырем, -
Рэнди с улыбкой вручил мне их в Неаполе, чтобы я мог заковать убийцу,
окажись он в моих руках. Я поймал его! Среди сорочек рассыпались темные
катышки - миндаль из лопнувшего пакетика, - я не стал о нем писать,
боялся, что не успею, поэтому только швырнул горсть орехов на телеграфный
бланк, придвинул кресло к батарее отопления, упал в него, уперся в него
спиной, ногами в пол и, приковав себя к трубе калорифера, напрягшись до
предела, ждал _этого_, как старта. Но стартовал я не вверх и не вниз, а в
глубину - в жаркой бурой мгле, среди пляшущих стен, прикованный
наручниками, мог дотянуться только до ножки кровати. Мне удалось
придвинуть ее, и я, словно сбивая пламя, уткнулся головой в матрац,
прогрыз его до поролоновой начинки; пористая масса не душила, и я
свободной рукой схватил себя за горло и сжал его, воя от отчаяния, что
никак не могу себя прикончить. Помню, что перед потерей сознания я
почувствовал взрывы под черепной коробкой. Наверно, я колотился головой о
трубу. Помню слабую вспышку надежды, что, может, теперь удастся. И больше
ничего. Я умер, и мне не казалось странным, что я знаю об этом. Я плыл
темными водопадами по неведомым гротам, в реве и шуме, словно слух мой не
умер вместе с телом. Слышал звон колоколов. Темнота порозовела. Я открыл
глаза и увидел огромное, чужое, бледное, неестественно спокойное лицо,
склоненное надо мной. Это было лицо доктора Барта. Я сразу узнал его и
хотел сказать об этом, но тут уже самым пошлым образом потерял сознание.
соседнего номера вызвали прислугу, и, поскольку это смахивало на приступ
безумия, мне, прежде чем доставить меня в больницу, сделали успокаивающий
укол. Старина Барт прочитал в газете наутро, что вылеты задержаны,
позвонил в Орли и, узнав о происшедшем, поехал в больницу, где я все еще
Березин Федор
Свержин Владимир
Шилова Юлия
Корнев Павел
Шилова Юлия
Сапковский Анджей