Чтение 29–й страницы книги ~Колокол солнца~

сомнений в вашем участии в наших занятиях.

- Я вкладываю шпагу в ножны, дабы отныне внимать каждому вашему
слову.

- Я смею надеяться, что граф Жермон де Луилье внемлет моей просьбе и
дозволит другу его сына Сирано де Бержераку, прошедшему три испытания,
быть в числе моих учеников, - обратился Гассенди к хозяину дома. - Хотя я
допускаю, что не избежать с ним спора во имя истины.

Граф Жермон де Луилье уже оценил своего незваного гостя, отметив
удивительное сочетание в нем болезненного честолюбия, быть может
рожденного его физическим недостатком, с несомненной одаренностью, и он
увидел в нем не просто бретера, а чем-то глубоко несчастного человека,
который хочет казаться другим. И он кратко сказал:

- Вольнодумец Сирано мне больше по душе, чем парижский скандалист.

- Ваша светлость! - воскликнул просиявший Сирано. - Дозвольте мне
вручить вам свою шпагу.

- Сави! Иди сюда, становись рядом со мной! - позвал Шапелль.

- А я по другую его руку встану! - заявил Жан Поклен, перебираясь с
противоположного конца стола.

- Позволь мне воспользоваться твоими строчками о любви в моей
комедии? - прошептал он.

- Я дам тебе еще, - пообещал Сирано.

Ученики подобрали с полу листки и заняли свои места. Гассенди
переглянулся с графом Жермоном де Луилье и стал продолжать лекцию, словно
она не прерывалась

- Итак, Аристотель учил...*

_______________

* Примечание автора для особо интересующихся. Свои взгляды

философ-материалист Пьер Гассенди излагал, начиная с учения

Аристотеля, особо подчеркивая его искажение святой католической

церковью, сделавшее учение в таком виде догмой. Из учения великого

древнегреческого философа в основу католического богословия была

взята логика Аристотеля и та часть его учения, которая была

переработана испанскими арабами и евреями, выродившись в схоластику,

чему и обучали католические пастыри. Сама же основа аристотельского

учения, охватившего все виды современного ему знания, оставалась в

тени. Важен был лишь принцип неподвижности логических построений,

неизменности известного. Так, Аристотель, воспитатель Александра

Македонского, колебавшийся между материализмом и идеализмом,

создатель метафизики, с понятием неотделимости движущих сил от вещей,

с "вечным и неподвижным умом", источником движения и неизменчивого

бытия (перводвигатель), с представлением лучшей формы государства в

виде монархии, аристократии и умеренной демократии, отрицавший

тиранию и олигархию, был не нужен церкви. Но последовательный

материалист Гассенди, изложив учение Аристотеля, как его знали в то

время, безжалостно опровергал и высмеивал выращенные из его учения

"догмы".

Для Сирано развитие Пьером Гассенди учения его любимого Демокрита,
одного из первых материалистов древности, стало откровением. И не было
среди учеников в поместье графов де Луилье более страстного последователя
Гассенди, чем неукротимый Сирано де Бержерак.

Жан Поклен старательно записывал рассыпаемые Сирано экспромты,
восхищаясь его сарказмом и чувством формы.

По окончании приватного курса лекций Пьера Гассенди Шапелль и Сирано
де Бержерак снова появились в Париже.

Как всегда в высшем свете, куда-то пропавший Сирано был уже позабыт,
но его появление вернуло ему славу скандалиста с чуть ли не ежедневными
злыми эпиграммами и удачными дуэлями, которым, казалось, нет конца.

Единственный человек, который услышал его извинения, был школьный
товарищ Савиньона юный герцог Анжуйский.

Однако жажда любви молодого поэта так и осталась неутоленной,
любовные стихи не сложились, горечь же от этого была глубоко запрятана под
внешним видом весельчака, едкого и злоязычного скандалиста, хватающегося
за шпагу, таясь рядом с детским чувством жалости к пойманной рыбке и
ненависти к коту, сожравшему птенцов у беспечно свившей гнездо на земле
птички.

Глава шестая

ЧЕСТЬ И КОВАРСТВО

Мужество - это презрение страха. Оно

пренебрегает опасностями, грозящими

нам. Вызывает их на бой и сокрушает.

Л. Сїеїнїеїкїа

Король считал, что путь в высшее общество прокладывается шпагой, и
прекрасно знал, что кардинал уважает тех, кого несет на своих крыльях
Удача. К тому же искусники фехтования, к которым без достаточных оснований
причислял себя и король, настоятельно требовались Франции, поскольку
скорого окончания войны не предвиделось.

Ришелье отлично понимал, что преданность - дитя личной выгоды, потому
был так же щедр к тем, кто верно служил ему, как беспощаден к врагам,
впрочем, всегда готовый привлечь их на свою сторону.

Кардинальский дворец на площади, куда вливалась улица Сан-Оноре, стал
пристанищем тех, кто добился милости всесильного кардинала, карабкаясь по
лестнице благополучия.

В богатых залах толпились и пропахшие потом суровые воины с торчащими
усами, в пыльных камзолах и грязных ботфортах, и искушенные в дворцовых
интригах, надушенные аристократы в богатых одеждах с кружевными
панталонами.

Грубая сила сочеталась здесь с искусством лести, солдатские шутки с
кичливостью и изяществом манер вельмож.

Среди этой пестрой толпы бесшумными тенями сновали скромные монахи с
опущенными глазами, в сутанах, опоясанных вервием, при их отрешенности от
всего суетного, мирского, излишне внимательные ко всему, что говорилось
вокруг.

По настоятельному совету своего неизменного помощника и итальянского
проныры Мазарини кардинал Ришелье решил пополнить ряды своих сторонников
из числа отменных дуэлянтов. Ему надоели насмешки короля за вечерней
шахматной игрой по поводу очередных побед мушкетеров над гвардейцами в
поединках, которые не наказывались королем. Потому и потребовались теперь
его высокопреосвященству сорвиголовы, не менее отважные, чем служили в
роте мушкетеров.

Мазарини всегда угадывал желания кардинала и позаботился представить
ему столь же бездумных, как и отчаянных, дворян, у которых владение шпагой
заменяло все остальные забытые достоинства.

Немало бравых забияк, сознающих свои грешки, со страхом, какого не
испытывали при скрещении шпаг, побывали в библиотеке среди книг и
рыцарских доспехов, "представ пред орлиные очи рыцаря креста и шпаги"
герцога Армана Жана дю Плесси, кардинала де Ришелье, который предлагал им
выбор между безоглядным служением ему и Бастилией с маячившим за нею
эшафотом.

Надо ли говорить, что эти его посетители без колебаний предпочитали
шпагу в руках во славу кардинала и Франции, чем петлю на шее за нарушение
указа короля.

И вот одним из таких посетителей, которому предстояло сделать
подобный выбор, в кабинете Ришелье оказался однажды и самонадеянный юноша,
снискавший славу необыкновенного дуэлянта, Савиньон Сирано де Бержерак,
"бешеный гасконец", гордо прошедший сквозь толпу гвардейцев в приемной
кардинала, уже знавших, что прокатываться насчет носа гасконца
небезопасно, ибо он обладал не только этим "украшением" лица, но еще и
ядовитым языком, так жалящим дворянское самолюбие, что вызов "оскорбителя"
на дуэль становился необходимостью, а результат поединка при его
неподражаемом владении шпагой предрешенным.

Мазарини считал, что приглашенный им на этот раз бретер может
оказаться весьма полезным, скажем, в роте гасконцев господина де
Карбон-де-Костел-Жалу, могущих достойно противостоять не столько
враждебным Франции армиям испанцев или англичан, сколько мушкетерам
капитана де Тревиля. Знал это и кардинал Ришелье.

Кардиналу Ришелье перевалило за пятьдесят, но он выглядел крепким,
бодрым, полным энергии и властолюбия.

Сирано де Бержерак предстал перед всесильным кардиналом, оглядывая
убранство кабинета, принадлежащего скорее ученому, чем государственному
деятелю, он явственно ощущал на себе испытующий взгляд его
высокопреосвященства, облаченного в кардинальскую мантию пурпурного цвета.
Лицо первого министра Франции было еще красиво, с подкрученными усами и
острой бородкой воина, на груди его красовалась золотая цепь с крестом.

- Сударь, - начал кардинал, опуская веки, - мне горестно напомнить
вам, что нарушителям указа короля, запретившего дуэли, уготовано место в
Бастилии.

- Воля короля и вашего высокопреосвященства для тех, кто готов отдать
жизнь за Францию, священна.

- Не лучше ли отдать ее на поле брани, чем на эшафоте, сын мой? Будем
откровенны. Сколько дуэлей на вашем счету?

- Сто, монсиньор, - вставил находившийся тут же, незаметный в серой
сутане, но подражающий в своей внешности Ришелье, Мазарини.