не осмеливался встать и уйти. Он был точно прикован к месту. Шумы,
производимые оркестром, парализовали его. Эти звуки мешали думать, и Юдеян
не мог сообразить, кто та женщина рядом с Адольфом, не мог понять, хочется
ли ему спать с Лаурой или с той женщиной в ложе.
совсем другое, чем музыка, известная им до сих пор. Она была далека от
всех представлений, которые Пфафраты создали себе о музыке. И даже от тех,
которые они создали себе о музыке сына. А разве они вообще представляли
себе как-нибудь его музыку? И если да, то чего же они ожидали? Что им
предстанет посмертная маска Бетховена, с которой слишком часто смахивали
пыль, - она висела у них в музыкальном уголке столовой, над
двенадцатиламповым приемником? Или Вагнер, как выдающийся носитель берета
и человек, явно обласканный гением? Супруги Пфафраты находили, что музыке
Зигфрида недостает благородного колорита, возвышенных и торжественных
звучаний и доходчивых гармоний, они искали и не находили в ней приятно
успокаивающего течения мелодии и тщетно прислушивались, не донесется ли до
их ушей понятное им - так они считали - пение сфер, льющееся с горных
высот; правда, у них не было там права жительства, да они и не стремились
в этих сферах обосноваться, однако рисовали их себе наподобие некоего
оптимистического неба, розового купола, покрывающего серую землю, - на
земле же приходилось вести жизнь трезвую и благоразумную, а иной раз и
подчиняться всем требованиям человеческой и даже нечеловеческой пошлости;
но тем величественнее должна была парить над человеческим - слишком
человеческим - эта розовая надстройка; Пфафраты верили в кондитерский храм
искусства, вылепленный из сладкой массы и имеющий идеальную аллегорическую
форму, он был для них потребностью, как они все еще лицемерно уверяли
себя, потребностью, которую они любили называть "восторгом перед всем
прекрасным" - ведь музыка обращалась к их развитому чувству красоты и
навевала приятную дремоту; но от зигфридовских звучаний мороз подирал по
коже. Пфафратам стало не по себе, точно на них вдруг пахнуло ледяным,
дыханием, а потом музыка стала издеваться над их немецко-бюргерскими
вкусами и нравами, в ней вдруг появились даже джазовые ритмы, и Пфафратам
представился древний лес, негритянская деревня с голыми людьми и
обнаженными вожделениями; а затем эти джунгли, полные дегенеративного
рева, сменились просто скучными переходами, состоявшими из однообразных
дисгармонических звукорядов. Неужели такое созвучие может нравиться?
Неужели с ним можно примириться! Боязливо, как мыши, озирались они по
сторонам, они боялись скандала, бунта, посрамления их рода, их бесспорно
уважаемого вмени. Но все сидевшие поблизости слушали вполне
благовоспитанно, делали обычное концертное лицо людей, вдумчиво
наслаждающихся музыкой, а некоторые даже притворялись, что погружены в мир
звуков. Дитриху казалось, что он угадал особый расчет, на котором была
построена симфония брата, какой-то ловкий фокус, какое-то подобие
математического уравнения, однако в его тайну он не мог проникнуть: эта
музыка не была для композитора наитием свыше, как были, вероятно, наитием
прекрасные и возвышенные созвучия Бетховена и Вагнера, эта музыка была
сделана, она была утонченным надувательством, в диссонансах чувствовалась
строгая продуманность, и это встревожило Дитриха - может быть, Зигфрид
вовсе не так глуп, может быть, он опасен и стоит в начале славной карьеры?
И Дитрих шепнул родителям: "Он новатор!" Дитрих как бы порицал брата, а с
другой стороны, показывал, как конкретны его собственные суждения,
насколько он объективен и сведущ в данной Области. Все же это замечание
заставило какого-то извращенного иностранца в поразительно тесном смокинге
и с вызывающе острой бородкой, растущей прямо из шеи, сердито прошипеть:
"Ш-ш-ш..."
печально, она даже мучила его, но все же он силился ее понять. Понять
самого Зигфрида. Что хотел Зигфрид сказать своей симфонией? Что удалось
ему выразить? По мнению Адольфа, он выразил сочетания каких-то
противоположностей - благодетельную боль, веселое отчаяние, мужественный
страх, сладкую горечь, бегство и осуждение бегства, печальные шутки,
больную любовь и заставленную цветочными горшками пустыню - словом,
пестрое и зыбкое поле иронии. Была ли эта музыка враждебна богу? Вероятно,
нет. В звуках жило также воспоминание о каких-то давних временах - до
всякого греха, о красоте далекого и мирного рая и скорбь о пришедшей в мир
смерти. Эти звуки говорили об огромной потребности в дружбе - правда,
здесь не было ни гимна радости, ни панегирика, ни тоски по радости, ни
хвалы творению. Порою Адольфу казалось, что в звуках этой симфонии он
узнает самого себя. Словно ему в разбитом зеркале показывают его детство.
Была здесь и нацистская школа, и спортивная полянка, и лес, солнечные
восходы и закаты, и сны, которые он видел в дортуарах. Но потом цинизм,
неверие и отчаяние, с которыми автор кокетничал, любуясь собой, и
анархические порывы снова отталкивали Адольфа. Нет, церковь этой музыки не
одобрила бы; на Тридентском соборе ее не признали бы достойной подражания.
Имеет ли право Адольф, диакон, одобрить эту музыку? Нет, он ее не одобрит.
Должен ли он проклясть ее? Нет, он ее не проклянет. Через эти звучания
говорит не бог, а борющийся человек, в конце концов, все же может быть
бог, он ведет один из тех непостижимых разговоров, которые так смущают
церковь Христову.
Я стоял позади всех, словно нищий у церковных дверей, словно нищий при
своей музыке, а они свистели, но это меня не удивило, они свистели на
всевозможные лады и так, как свистят уличные мальчишки, засунув палец в
рот, они свистели, мои рабочие, мои студенты, мои молодые атомщики,
которым угрожает опасность, мои надменные бедные девушки, но я этого ждал;
молодые священники не свистели, хотя им тоже следовало бы свистеть. Я
грезил о чистом, творчестве, но соблазнился участием в земных битвах. Я не
знаю, возможно ли чистое творчество, непорочное зачатие от чистого Ничто,
но я мечтаю о нем: может быть, это высокомерие и безумие, может быть, это
самонадеянность Икара, а мои крылья сломались еще до полета. Но Икар
должен дерзать. Таково же дерзание физиков в лабораториях, их лишенная
воображения мудрость разрушает естественную цельность природы, а Кюренберг
толкает меня на то, чтобы все взрывать, ибо его разум восторгается
прекрасными формами, он постигает величественные законы, по которым
совершается разрушение. Я же этих законов не постигаю и не умею читать
формулы. Вероятно, я глуп; Как я могу что-нибудь вычислять и кому предложу
я свои вычисления? И я все же надеюсь найти сумму, не вычисляя, каким-то
непостижимым путем, хотя Кюренбергу такой путь, наверно, был бы не по-душе
и он счел бы его нелепым и нечестным. Галерка свистела, но в партере
аплодировали, начали вызывать меня, и пронзительные свистки с галерки,
казалось, заставляли партер еще более шумно рукоплескать мне. Вот
подходящая минута выйти во фраке. И следовало бы выйти. Кюренберг все
вновь и вновь пожимает руку первой скрипке, указывает на оркестр, на
кулисы, из-за которых я упорно не появляюсь, и делает все возможное, чтобы
отвести от себя аплодисменты, приглушить их, не прекращая, и широкими
жестами выражает сожаление по поводу непонятного отсутствия композитора.
Одна из стоящих рядом со мной бедных надменных девушек пробормотала:
"Кажется, в рожу бы ему плюнула!" Она хотела этим сказать, что готова
плюнуть в лицо мне, композитору. Я понял ее: она говорила по-английски. А
что они хотели бы сделать со мной, эти господа там, внизу, - мужчины во
фраках, дамы в дорогих нарядах, критики, издатели, антрепренеры, что они
задумали? Надеть на меня венок или тоже наплевать?
проблему. Его тяжелые руки работали, как паровые молоты, но гораздо
охотнее он рявкнул бы, выругался, приказал бы, чтобы все, кто был в зале и
на эстраде, стали навытяжку, или арестовал бы их. Зигфрида он поставил бы
к цоколю с бюстом Палестрины; он с удовольствием заставил бы Зигфрида и
дирижера сделать тридцать приседаний. Но маленький Готлиб не решился - он
же один среди всех этих фрачников. Юдеян не решался рявкать, браниться и
отдать приказ стать навытяжку или сделать тридцать приседаний, а когда
галерка начала свистеть, то он нашел, что это непристойно по отношению к
господам из партера, к богатым, к сидящим на свету, - правда, он сам их
презирал и всегда им завидовал, хотя теперь и поддерживал их
возмутительные взгляды на искусство и их миросозерцание молотоподобными
ударами ладоней.
взволнованно аплодировал, а сын не знал, следует ли выражать одобрение, в
котором он не слишком был уверен, да и подобает ли человеку, носящему
одежду священнослужителя, аплодировать столь необычной в сомнительной
музыке? Руки сидевшей рядом с ним дамы были спокойно сложены на коленях.
Может быть, эта дама сочтет за дерзость, если священник подле нее
присоединится к клаке? И все-таки Адольф присоединился бы к числу
аплодирующих, выйди Зигфрид на эстраду, Зигфрида надо было благодарить за
то, что он выразил тревогу господню; а если он не вышел на свет рампы,
чтобы вкусить плоды своего успеха, это тоже говорит в его пользу. Но каким
образом здесь появился Юдеян и почему он аплодирует музыке Зигфрида? Или
Юдеян вдруг постиг язык этих звуков? Или они взволновали его и порадовали?
Неужели в мире звуков Юдеян и Зигфрид все же поняли друг друга? Адольф не
подозревал о существовании маленького Готлиба в душе Юдеяна и потому был
не в силах разгадать поведение отца и мог истолковать его только
неправильно.
которую аплодисменты партера только раззадорили, до них доносились
восклицания итальянцев, выговаривавших согласные в фамилии Пфафрат как-то
особенно подчеркнуто, и думали: каким же прогнившим, слепым, до ужаса
разложившимся должно быть это неудержимо катящееся в бездну римское
общество, если оно способно так восхищаться музыкой их сына! Однако
Сертаков Виталий
Посняков Андрей
Панов Вадим
Березин Федор
Шилова Юлия
Шилова Юлия