Чтение 29–й страницы книги ~Имаго~

- Бу сделано!

- Да быстрее же, мать вашу!

В толпе затихли. Танки подошли вплотную, за ними придвинулись бронетранспортеры. Передний танк вломился дулом в пробоину, стена подалась, часть ее провалилась вовнутрь. Здание вздрогнуло, шатнулось, но это не Твин Пикс, что рухнул под собственной тяжестью, по стене прошла еще судорога, танк не двигался, и здание застыло в неустойчивом равновесии.

С бронетранспортеров посыпались неимоверно толстые, раздутые от бронежилетов спецназовцы. Мы видели, как эти пятнистые зеленые фигуры исчезают в проломах окон, дверей, в здании послышались одиночные выстрелы, частые автоматные очереди.

В толпе мужчина сказал торжественно:

- Царствие им Небесное...

Он провел рукой по голове, словно снимал шапку, поклонился. Всхлипнула женщина, заплакал, глядя на нее, ребенок. Еще несколько человек, что были в головных уборах, обнажили головы. Все стояли в суровом молчании.

Кто- то сказал в удивлении:

- А ведь не сдались...

- Да, могли бы... - ответил другой голос.

- Черт, есть еще в России люди!

Ни фига, подумал я зло. Не еще, а уже есть. Но неужели их подтолкнула на такое самопожертвование идея иммортизма? Как быстро... Что вообще-то говорит лишь о том, как отчаянно нуждалась Россия хоть в какой-то идее, если уж так вцепилась в иммортизм... Правда, не надо скидывать со счетов и то, что сам иммортизм - сила, откровение, полученное напрямую от Творца Вселенной.

Из разрушенного здания начали выходить спецназовцы. Очень нескоро вытащили первого убитого, потом второго. В толпе начался ропот. Таня заплакала, отвернулась. Я обнял ее, прижавшуюся к моей груди. Когда вытащили за ноги третьего, кто-то из толпы заорал разъяренно:

- Сволочи!... Это были герои!... Вы как с ними обращаетесь?

- Трусы! - закричала тонким голосом молодая женщина. - Трусы, трусы!

Десантники остановились, кто-то застыл с портсигаром в руке, кто-то уже вытащил сигарету и непонимающе смотрел на толпу.

- Предатели! - закричал кто-то яростно. - Юсерам служите!... Гниль!

Один из десантников рассвирепел, взял автомат на изготовку и прицелился в толпу. Странно, толпа не рассыпалась в панике, там заорали еще громче. Кто-то наклонился, через пару мгновений в сторону десантников полетел первый камень. Бросали неумело, интифаде не обучены, но уже и другие начали шарить под ногами. Камни полетели прицельнее, один со звоном шарахнул ближайшего десантника по каске.

Майор выбежал вперед, раскинул руки, прокричал:

- Расходитесь!... Иначе прикажу стрелять!

Из толпы заорали:

- Стреляй, сволочь!... С героями не мог справиться без танков? Может быть, со стариками справишься?

Из толпы перешагнул через желтую ленту и пошел вперед высокий худой старик, опираясь на палочку. Его трясло и раскачивало, видно было, что привык передвигаться медленно, рассчитывая каждый шаг, сейчас выкладывал последние силы, чтобы дойти... дошел, поднял палку и с силой стукнул майора по голове. Вернее, хотел стукнуть, в последнее мгновение майор перехватил палку, выхватил, а старик, не удержавшись, упал.

Толпа взревела, как один дикий зверь. Ограждение было сметено, люди понеслись, потекли лавиной. Десантники брали автоматы на изготовку, но начали пятиться. Их догнали, я видел взлетающие палки, голые кулаки, что тут же окрашивались красным: безопаснее бить по железным статуям, чем по ребристым бронежилетам, а десантники сперва пятились, отбивались, а потом кто-то взмахнул прикладом, кто-то кулаком, зарябило серое-зеленое, мелькали кулаки, приклады.

Через десять минут на площади вокруг разгромленного здания корчились десятки человек, кричали, ругались. Примчалась "Скорая", десантники спешно грузились в бронетранспортеры, прятали глаза. Лица их были суровые, злые, потемневшие.

Врачи с ходу вызвали еще две санитарных. Людей сажали в машины, некоторых пришлось перекладывать на носилки. Земля осталась залитой кровью. Смишники усиленно снимали, но я видел на их лицах озабоченность: под каким соусом это подать, как пьяный разгул или придумать версию, что разгневанные разгулом терроризма жители рвались собственными руками уничтожить террористов, а десантники едва сдержали натиск...

- Пойдем отсюда, - шепнул я Тане прямо в ухо. - Мы видели то... что будет во всех учебниках. На всех континентах.

Она всхлипнула, спросила с недоверием:

- Во всех странах?

- На всех континентах, - поправил я. - Стран не будет.

- Как это...

- А так. Не будет, и все.

Когда я отвез ее домой и ввалился в свою квартиру, на автоответчике светился незнакомый номер. Я ткнул в кнопку, после щелчка из мембраны потек густой, как кубанское подсолнечное масло, могучий добродушный голос: "Бравлин, это я, Иван Семенович, если еще не забыл... Позвони, как придешь, хорошо?" Послышались гудки отбоя.

Я постоял, ноги как примерзли к полу. Но в груди распространялось тепло, расходилось волнами по всему телу. Иван Семенович Перевертенев, полный академик, почетный академик всех ведущих академий мира, директор Центра стратегических исследований. Мой бывший руководитель в науке. Лауреат международных премий, уже дважды был включен в малый список нобелевских лауреатов, из которых отбирают одного, почетный академик Сорбонны, Гарварда, Лондонского Королевского Общества и двух десятков менее известных. Под его могучей дланью десятки научно-исследовательских институтов, одни копают экономику будущего, другие - политику, геополитику, третьи - взаимоотношения народов и этнических групп. В свое время он обещал мне дать один из таких институтов... со временем, конечно.

Некоторое время я еще подумывал, что же ему понадобилось, но кофе уже готов, комп высветил нужные файлы, я отыскал по закладке местечко, где застрял, и начал рыть дальше...

Звонок заставил вздрогнуть, я схватил трубку:

- Алло!... Алло!

В трубке послышался смешок, затем тот же густой уверенный голос:

- Так я и думал, что этот рассеянный ученый сам не позвонит, забудет... Бравлин, это я - Иван Семенович!... Что ж ты стал таким рассеянным с улицы Бассейной? У меня к тебе есть интереснейшее предложение. Хоть ты уже давно выбился из русла наших исследований, но я же помню твой потенциал... Словом, освободилось одно местечко...

- Да узнал я вас, Иван Семенович, - ответил я с неловкостью, - узнал. А что за место?

- Хорошее место, - сказал он. - Очень даже.

Я поморщился, не люблю говорить людям не то, что им хотелось бы услышать, сказал с неохотой:

- Вы правильно сказали, что я давно выбился из русла ваших исследований. А догонять совсем не хочется.

- Бравлин, - сказал он укоризненно. - Бравлин!... Что я слышу? Ты ученый или этот... сшибальщик зеленых? Я слышал, ты получаешь впятеро больше наших академиков. Если не вдесятеро. Но ты же ученый!... Словом, я сразу к делу. Освободилось место директора института.

- Какого? - спросил я невольно, хотя, если честно, спрашивать совсем не хотел.

- Института прогнозирования, - ответил он довольно. - Как раз то, что ты и хотел!

- Ну, - промямлил я. Он прервал:

- Давай так, завтра ты вечерком свободен? Понимаю, что тебя хрен вытащишь даже таким сладким пряником. Наверное, и живот отрастил? Словом, я сам подъеду прямо к тебе. И обо всем переговорим. Договорились? Ты завтра часов в шесть дома?

- Дома, - ответил я невольно.

- Договорились, - отрубил он. - Жди!

В трубке послышались частые звонки. Я постоял, как идиот, даже посмотрел в мембрану, словно оттуда должен вылезти тот человечек, с которым я говорил. Почему не умею отказываться сразу и так же уверенно, напористо?

ГЛАВА 8

На другой день я с балкона видел, как перед домом остановился длинный черный лимузин. Шофер выскочил, быстренько обогнул машину и распахнул дверцу справа у заднего сиденья. Пассажир вылез грузный, располневший, постоял чуть, разминая спину. Одновременно с правого сиденья выскочил юркий молодой парень в отлично сшитом костюме, весь напомаженный и нафраеренный, с большой черной папкой под рукой, словно адъютант с ядерным чемоданчиком.

Он ринулся было за пассажиром, но тот барским жестом вернул его в машину. Потом звонок в домофон, и я пошел открывать дверь.

Перевертенев заполнил собой, казалось, всю прихожую, хотя она у меня вполне, вполне, места хватит на целую хоккейную команду. Располневший, со щеками на плечах, с животиком, он крепко обнял меня, обдав запахом дорогих духов, но, похоже, мужских, теперь и духи бывают мужские, не только одеколон.

- Ну, - сказал он, отстранив меня на вытянутые руки, - дай на тебя поглядеть... Хорош, ничего не скажешь! Настоящий казак. Огонь в глазах, суровые брови, желваки, тугие скулы... Не скажешь, что тебя жизнь сломила?

- А что, кто-то говорит? - спросил я. - Да вы проходите, Иван Семенович, в комнату. Проходите, вот сюда...

Он вдвинулся в комнату, огляделся. В глазах что-то промелькнуло, я так и не понял, осуждение или же признание, что живу круто. Я тоже посмотрел на свою комнату заново и признал, что да, живу круто. Во всяком случае, независимо. Не считаясь ни с чьим мнением. И пошли они на фиг, все дизайнеры мира. И пусть заткнут себе в задницу все журналы по интерьерам, и все разработки, как надо обставлять квартиры.

Мы опустились за стол, по такому случаю я выложил на широкое блюдо роскошнейшие гроздья винограда, персики, сочные груши. Хрен знает, как у него сейчас с желудком, а хрюкты вроде бы всем можно.

Перевертенев с интересом всматривался в меня. Глаза у него хитрые, веселые, но я помнил, что за этими глазами, там, глубже, находится великолепнейший мозг, умеющий работать, работающий много и с удовольствием, без всяких перерывов на обед и даже на сон.

- Ну, - пробасил он, - рассказывай, чем занимаешься. Где преуспел... В чем. Я не поверю, что ты вот так просто ушел зашибать большие деньги.

Я развел руками.

- Иван Семенович, я польщен вашим визитом. Но, должен вам сказать...

Он прервал бесцеремонно:

- Ничего не говори! Ничего не говори такого, о чем потом можешь пожалеть. Давай тогда я, если ты уж так почему-то жмешься. Я даже догадываюсь, почему. Сказать?... Теперь не хочется идти даже директором института. Угадал? Там работы выше крыши, а здесь ты лежа на диване с легкостью зарабатываешь в десять раз больше.

Его лицо слегка покраснело. Глаза метнули молнию, но это еще не сердился, я помню, что когда он сердился, на небе в самом деле собирались тучи и гремел гром.

- Не потому, - сказал я, защищаясь. - Просто мир изменился...

- В чем?

- Иван Семенович, старая структура образования, что досталась еще с Ломоносова... даже еще раньше, сейчас уже не срабатывает так, как раньше.

- Бравлин, поясните!

- Иван Семенович, самые сверхценные и в то же время самые опасные люди для общества, это - невысшеобразованные. Типа Иисуса, Будды, Мухаммада - все неграмотные, но создатели... А с помощью Интернета намного больше смогут стать на их уровень. То есть получающие знания сами. Вы уловили, в чем их ценность?

Он подумал самое мгновенье, ответил быстро, все еще хмурясь:

- Их не учили, а они учились сами.

- Спасибо, Иван Семенович, - сказал я искренне. - Вы, как всегда, коротко и емко ухватили самую суть. В университетах учат нормальных специалистов. Набирают определенное количество людей, усаживают в большом просторном помещении - и учат. Вдалбливают им определенные знания, указывают, как ими пользоваться. Раньше это был единственный путь обучения... До нынешнего времени! Пришел Интернет с его доступом ко всем библиотекам, всем специалистам, консультациям, результатам опытов... и незашоренный человек может получить гораздо больше, чем тот, кто сидит в аудитории. В аудитории, скажем честно, сидит тот, кто желает получить бумажку о том, что он отсидел пять лет и теперь может называться человеком с высшим образованием. Те люди, которые отныне будут совершать открытия, становиться вожаками в политике, в экономике, совершать перевороты... они будут получать знания иначе.

Он подумал, поморщился, кивнул.

- Хоть с оговорками, но соглашусь. Однако это относится к учебному циклу. Ты же будешь руководить научно-исследовательским институтом. Над тобой никого не будет, Бравлин! Ты же всегда так болезненно отстаивал свою независимость!... У тебя будет полная автономия. Из всех начальников - только я, да и то косвенный. Ну, там распределение бюджетных средств, то да се... Я, хоть и выше по рангу, но что-то вроде завхоза.

Он отщипывал виноград по ягодке, бросал, не глядя, в рот. Зубы все белые, крупные, не дешевле, чем по двести баксов за штуку. Но сбрасывать вес явно не желает, в то же время, вижу, не отказывается от удовольствия потешить желудок.

- Извините, Иван Семенович...

Он удивился:

- И это не по тебе? Так что же ты хочешь?... Или ты всерьез занялся этим... как его... мне говорили, что ты объявил себя не то верховным гуру, не то аятоллой.

Я засмеялся:

- Не старайтесь меня задеть, Иван Семенович. Никем я себя не объявлял, но свое учение создал. И оно уже начинает набирать обороты.

- Что за учение? - спросил он любопытствующе. - Опять строить коммунизм?

- С коммунизмом ничего не получилось, - сообщил я на тот случай, если он думает, что у нас все еще Советская власть. - Слишком высокая цель для простого человечка - счастье человечества!... А вот с иммортизмом, так я назвал свое учение, может пройти. Все-таки во главу угла ставим шкурные интересы... А прикрыть их высокими словами сможет всякий. Строители коммунизма уже во втором поколении растеряли энтузиазм, хоть и видели еще цель, а вот третье поколение потеряло из виду и цель... Здесь же будет все наоборот: чем дальше будет уходить общество от сегодняшнего дня, тем ближе будет осуществление самой сокровенной мечты человечества - быть бессмертным!...

- Ого, - сказал он не то с уважением, не то с насмешкой. - На бессмертие замахнулся... Да, это приманка для простого человека, лакомая приманка. Душу дьяволу продаст... тебе, Бравлин, тебе!... только бы добраться до этого бессмертия... И как ты это мыслишь?

Я сказал устало:

- Человек обязан освободиться от презренной плоти и стать существом из чистой энергии. Те, кто воспевает прелести существования человека в смертном теле - слуги Тьмы, Хаоса, Небытия. Те, кто доказывает, что человек должен оставаться смертным, - служит дьяволу. Вот вкратце. Ну как?

Он пожал плечами.

- Никак. Что-то меня это не задело. Совершенно!

- Что делать, - ответил я тихо. - Что делать...

- Как что делать? - сказал он сердито. - Отказаться о всех ненаучных глупостей... подчеркиваю - ненаучных!... и взяться за науку. За ту самую науку, в которой ты блистал.

Я развел руками.

- Что делать, - повторил я снова. - Я взялся за нечто общее, где наука и религия - лишь камешки в мозаике.

- Мозаике чего?

- Не знаю, - ответил я. - Еще не знаю. Наверное, души.

Он поморщился, но руки все так же безостановочно отрывали ягоды, челюсти работали хорошо, мерно, не мешали ровному течению слов:

- Души... Сейчас о ней модно вспоминать, когда разговор заходит об этих грязных талибах, ваххабитах, аддашидах... Но что можно ожидать от этих грязных невежественных фанатиков? Проще стереть их с лица земли, чем пытаться найти общую тему для разговоров!

Я взглянул на его мерно работающие челюсти, на крупное волевое лицо, ощутил тоску, что трачу время хрен знает на какой бесполезный разговор, а мне надо бы сейчас сидеть и выгранивать строки, добиваться их бронзовости, чеканности.

- Абсолютно все так называемое цивилизованное человечество, - пробормотал я, - дружно, плечом к плечу, в едином порыве, чувствуя солидарность... кричит: "Распни его! Распни его!" Распни этого грязного, нечесаного, неграмотного и не имеющего диплома об университетском образовании талиба. Ишь, посмел выдвигать свои идеи, выгонять из наших священных храмов менял и торговцев, опрокидывать наши столики с деньгами, ломать башни Торгового Центра и вервиями изгонять этих самых торговцев из нашего же храма!... Распни его крылатыми ракетами!... Не позволим этому талибу Иисусу распространить свои сумасшедшие идеи на весь мир!... Точечными бомбовыми ударами, чтобы не осталось ни одного аэродрома, ни одной школы, ни одной больницы, ни одной дороги!... Если надо, то и ядерных бомб не пожалеем, хоть они и деньги стоют. Правда, деньги качаем из тех же стран, кого намечаем для следующей бомбардировки, так что ладно, будем бомбить. Выжжем все так,, чтоб и тараканы там передохли. Чтобы никто не мешал нам снова поставить в храмах столики менял и ростовщиков, торговать, трахаться, пусть даже с животными, ибо это и есть завоевание свободы и достижение демократии. Но на этот раз никто не сожжет наши Содом и Гоморру, ибо все громы небесные - ха-ха! - отныне в наших руках. Теперь мы - Бог, теперь мы определяем, что считать грехом, а что - общечеловеческими ценностями "всего цивилизованного человечества"...

Он поморщился.

- Бравлин, не ерничай. Хотя, признаю, часть правды в твоих постулатах есть. Но только часть. А на такой малой части ничего нельзя основывать. Все рухнет, Бравлин!

- Так вы познакомились с моими постулатами?

Он отмахнулся.

- Так, пробежал взглядом наискосок.

- Ну и как вы оценили?

- Я же говорю, ничего не получится. А что ты с литературой намудрил? Насчет потакания низменным слабостям? Да литература всегда проповедовала только высокое!

- Высокое? - возразил я. - Литература проповедовала высокое?... Ну, простите... Я такие образцы пересчитаю по пальцам. Пальцам одной руки! С литературой вообще... можно сказать, надо начинать все сначала. Особенно с западной. Умом мы все понимаем, что общество возникло только потому, что пещерные дикари согласились урезать свои личные свободы, чтобы сосуществовать вместе. Или что совместное сосуществование несет в себе больше плюсов, чем минусов... Для того и возникли законы, ограничения. Чтобы общество жило, развивалось, защищало членов своего общества! Но у нас в крови слишком много от пещерных дикарей, что не приемлют правил, ограничений, законов... Даже не от дикарей - от неразумных животных!... Оттого у нас такая любовь ко всяким нарушителям, что идут против закона и прогресса, всяким там робингудам, трем мушкетерам, Пугачевым, стенькам разиным и Новодворским... Да что там прогресса: против всех законов и запретов, возьмите те же истории о нарушении супружеской верности: на чьей стороне наши симпатии? А преподлейшая литература, которой надо заработать со стола феодала сладкую косточку, да еще желательно с остатками мяса, всячески потакала такому неосознанному скотству в нас, создавая романтичные истории о великих бунтарях, начиная с дьявола, Каина, Спартака и кончая... Нет, дьявольский шабаш еще не кончился! Так называемые великие бунтари уже сражаются в межгалактических просторах, взрывают тысячи солнц, принадлежащих тиранам...

- Хрен им в задницу, - прервал он. - До звезд мы этих придурков не допустим. Всех еще здесь под ноготь!

- Это будет великая битва, - сказал я мрачно. - Самая жестокая из всех существующих. Человек инстинктивно сопротивляется порядку! Я сопротивляюсь, вы сопротивляетесь, все мы противимся, не будем скрывать. Просто взрослые люди понимают необходимость порядка, законности, строгих правил, мы сами же приняли законы, что наказывают нас же самих за нарушение, проявления скотскости... ну, скажем, насрал среди улицы или схватил незнакомую женщину и принялся насиловать. Однако в подсознании мы еще те скоты! И вот литература позволяет тешить этого скота в нас. Какая-то часть литераторов делает это открыто, не стану называть фамилии, сами этих орлов знаете, какая-то чуть-чуть маскирует красивыми словами о борьбе с тиранией, диктатурой, деспотизмом, говорит о свободе поведения, жизни и всяческом самовыражении... Самая востребованная сказка - о Емеле и щуке, где все на халяву, самая большая мечта придурка - чтобы на голову надели обруч и сразу закачали туда все знания и умения, дабы в школу вообще не ходить... Один психиатр хохотал: мол, встретил уже пятерых, кто в прошлой жизни был Александром Македонским, но не встретил еще ни одного конюха Македонского, хотя конюхов у него были сотни!... Вы не обратили внимание, что как только для придурков ваяется роман, то обязательно наш Емеля попадает в прошлое, где сразу - обратите внимание! - просыпается как минимум бароном, а то и сразу королем, у него кучи слуг...

Перевертенев хохотнул:

- А все знания и умения ему с этим обручем сразу вкладывают в голову! А также добавляется объем бицепсов и умение биться любым оружием на уровне суперчемпиона мира. Да, это наша страсть к халяве. Я даже не знаю, как вы намереваетесь справиться...

- Да вот, представьте себе.

- Не представляю, - признался он. - Это в каждом из нас, увы. Что делать, я - Емеля. Но я душу в себе этого гада, душу!... Да только он живуч. Как бы не переживучил меня самого.

Я отвел взгляд в сторону. Не надо вглядываться слишком пристально, чтобы увидеть, что Емеля в Перевертеневе переживучил навсегда и бесповоротно. Вряд ли он даже ощутил сопротивление. Так что не надо, дорогой Иван Семенович, о борьбе своей духовности с низменным началом. Не надо, я вас умоляю.

- Вообще-то, - сказал он с кривой усмешкой, - даже странно, что юсовцы тебя просмотрели... Ты же для них даже с такими хроменькими тезисами страшнее бомбы, сброшенной над всеми их городами! Хотя и понятно, почему просмотрели.

- Почему?

Он отмахнулся с пренебрежением.

- Они всерьез уверовали, что они самые-самые во всем. Даже умные!... Ты заметил, что если лет сорок назад в США переводили почти всю верхушку нашей литературы, все крупные научные работы, то сейчас нет ни одного перевода? Причем, перестали переводить не только наши работы, но и европейские! Уверены, что все лучшее рождается именно у них. Они так долго запускали эту утку по всему миру, что сами и поверили. Правда, некоторое основание есть, ведь все лучшие специалисты из России выехали именно в США. Они рассудили здраво: какой смысл наблюдать за вырождающейся Россией?... Кстати, ты не собираешься хотя бы съездить в США?

Я удивился:

- Зачем?

Он ухмыльнулся.

- На заработки, конечно. Раз уж ты предпочитаешь большие деньги большой науке! Выступил бы с лекциями в штатовских универах. Платят там, закачаешься! Здесь за год столько не насобираешь, сколько там в конвертике за неделю. И свои идеи бы развил. Штатовская молодежь - радикальная. Еще Гувер, шеф ФБР, сказал, что если человек в студенчестве не был коммунистом - у него нет сердца, но если он и в сорок лет все еще коммунист - у него нет головы. Университетская молодежь Америки первая твои мысли подхватит, понесет по всему миру... Не соблазняет?

Звучало, в самом деле, соблазнительно, я хотел было спросить о деталях такой поездки, кто оформляет, от кого взять приглашение... еще не для того, чтобы ехать, а просто интересно, как другие это проделывают, но наши взгляды случайно пересеклись, всего на миг, и я застыл, словно оказался на самом краешке над бездонной пропастью. Из его зрачков на меня смотрел черный мертвый космос. Не наш, где планеты, звезды и галактики, а тот, что за Краем, где ничто.

- Звучит соблазнительно, - ответил я, стараясь, чтобы голос не дрогнул, - я, пожалуй, подумаю...

Он смотрел пристально, не мог же я так легко заглотнуть наживку. Я старался выглядеть все тем же, только не показать бы, что увидел в нем, в его теле - его настоящего. Он не поверит, но я э т о в нем увидел.

- Если надумаешь, - сказал он оживленно, - дай знать. У меня есть кое-какие концы. Стоит дернуть всего разок... Организуем по высшему классу! Нет, лучше я сам тебе позвоню, а то ты когда еще раскачаешься!

- Да, - ответил я пересохшим ртом, - да... позвони. Он поднялся, рука его была сухая и крепкая, я ощутил настоящее мужское рукопожатие, открытое и сильное, отработанное на мячике эспандера, поставленное имиджейером, ибо для его типа людей гораздо важнее производить впечатление открытого и честного человека, чем им быть.

Я проводил его до лифта, он поинтересовался:

- Дом у вас с общей верандой? И как этот возврат к социализму, работает?

- В новых условиях, - ответил я, - да. Когда у всех квартиры изолированные, все тянутся к общению...

- Интересно, - сказал он. Нажал темную кнопку вызова лифта, она засветилась красным глазом. Вверху по узкой продольной полоске пошел сиротливый огонек, старательно переползая с клеточки на клеточку. Лифт поднимается с первого этажа. - Покажешь?

- Да ради бога, - сказал я. - Вон дальше по площадке, там за поворотом дверь...

На веранде уже чаевничали Майданов, Лютовой и Бабурин. Увидев входящего Перевертенева, обалдели, а я испытал гаденькое чувство гордости, вот, мол, какие люди ко мне ходють. Черт, как же мы, презирая дешевую популярность клоунов, сами же поддаемся ее влиянию!

По лицу обмершего от счастья Майданова я увидел, что после отбытия высокого гостя будет добиваться, чтобы вот прямо здесь повесили мемориальную доску, такой великий человек побывал, его ж кажный день по телевизору показывают!

Перевертенев с интересом осмотрел наш стол, Анна Павловна рассыпалась в любезностях. Он взглянул на часы.

- Пожалуй, на пять минут присяду, большое спасибо... Да, можно с вареньем. Благодарю вас!

Майданов суетливо придвигал вазу с сахарным печеньем:

- Отведайте... Детям буду рассказывать!

Перевертенев улыбнулся, взял печенье, с хрустом сжевал, показывая, что он такой же простой, как и мы здесь, отечески обратился к Майданову, признав в нем хозяина застолья:

- У вас здесь славно... Но вот моего лучшего ученика, Бравлина, не удержали, не удержали в рамках!... Какие же вы соседи? Он же мог такое в науке совершить! Да не только в науке - в политике, дипломатии, истории... Но вот потянуло на дешевую популярность, увы, это вечный соблазн молодости. Я уже ему сказал, что его идеи смехотворны, язык беден, построения не новы, логика не выдерживает никакой критики, но и вы здесь меня поддержите... Увы, великие перемены в обществе уже невозможны. Предстоит только плавное и неизменное развитие западного образа жизни, к которому, кстати, мы сами и принадлежим. Хотя, почему "увы"?... Это прекрасно. Общество должно развиваться по прямой линии.

Майданов улыбался и часто-часто кивал. Я заметил, что даже Лютовой и Бабурин, один в оппозиции по идейным соображениям, другому по барабану все академики, если не за "Спартак", смотрят на Перевертенева чуть ли не с отвисшими челюстями. Еще бы, Перевертенева часто показывают по жвачнику: на одном канале дает интервью, на другом комментирует, он приходит на все шоу, на которые приглашают, - тем самым создается имидж человека, который широко-широко известен. И даже если кто-то к нему в оппозиции, то все равно может дома сказать с тайной гордостью: а сегодня, мол, на улице Перевертенева встретил. Вообще-то он не последняя свинья, мне даже дорогу уступил и дверь передо мной открыл, так как я нес на плече мешок... А домашние бросятся к нему с расспросами: а какой он в жизни, а как одевается, а чем пахнет, а как держится... А человечек усядется и начет рассказывать про то, как он встретился с самим Перевертеневым.

Перевертенев наконец взглянул на часы, охнул, поднялся, развел руками. Улыбка у него была виноватая, мол, еще бы посидел с вами, да президент ждет, надо государственные дела решать, он же без меня никуда, да и Госдуме надо подсказать, какой ногой сморкаться.

Когда отбыл, Анна Павловна рассыпалась в восторгах, какой обаятельный мужчина, а сам Майданов сказал укоризненно:

- Вот видите, Бравлин...

- Что? - спросил я.

- Как что? Не одобряет он ваши идеи!

- Ну и что? - спросил я.