Приезжай.
прекрасная идея.
уже знаешь, как теперь... как они живут, да?
боксерские перчатки. Две пары. Побоксируем. Увидишь, как будет здорово!
четыре дурацкие перчатки. Соорудим небольшой ринг и будем драться. Мы оба
можем, Олаф! Надеюсь, ты уже слышал о бетризапии, а?
Еще обидится кто-нибудь.
не стану морочить тебе голову своими прихотями.
никакие не планы, это... просто ничего другого я не мог придумать.
это не меняет дела. Я всегда могу вернуться, если вдруг окажется, что...
манатки и приезжай. Когда тебя ждать?
Большой моток. Ринговый шнур. Теперь еще четыре столбика, резину или
пружину, и ринг выйдет на славу. Без судьи. Он нам не нужен.
случалось. Я тогда вгрызался Р. текст, словно жук-точильщик в железное
дерево. Но так тяжело у меня не шло, пожалуй, никогда. За два часа я
просмотрел десятка полтора книг и ни на одной не мог сосредоточиться больше,
чем на пять минут. Даже сказки отбросил. Решил не щадить себя. Взял то, что
показалось самым трудным - монографию Ферре по анализу метагенов, - и
накинулся на первые уравнения, словно желал пробить головой стенку.
меня, потому через час я вдруг понял, о чем идет речь, и меня восхитил
Ферре. Как он мог это сделать? Ведь даже сейчас, идя по проторенному им
пути, я порой не мог постичь, как это происходит, и, только следуя за ним
шаг за шагом, еще кое-как мог уразуметь что-то, а он должен был преодолеть
все это одним рывком.
похожее на то, что имел он!
напоминая, что я тут уже не один. Мелькнула мысль: не поужинать ли наверху?
Но мне стало стыдно. Я бросил под кровать свое ужасное трико, в котором
выглядел как резиновая надувная обезьяна, надел свой бесценный старенький
просторный свитер и спустился в столовую. Они уже сидели за столом. Кроме
нескольких банальных любезностей, мы не произнесли ни слова. Между собой они
тоже не разговаривали. Им не нужны были слова. Они переговаривались
взглядами, она обращалась к нему движением головы, ресниц, мимолетной
улыбкой. И постепенно во мне начала нарастать холодная тяжесть, я
чувствовал, как тоскуют мои руки и им хочется что-то схватить, стиснуть,
раздавить. "Почему я такой дикий? - думал я в отчаянии. - Почему, вместо
того чтобы размышлять о книге Ферре, о проблемах, затронутых Старком, вместо
того чтобы заниматься своими делами, я вынужден надевать шоры, чтобы не
пялить на девушку голодные волчьи глаза?"
закрыл за собой дверь своей комнаты. В Адапте после медицинского
обследования сказали, что я совершенно нормален. Доктор Жуффон сказал мне то
же самое. Но разве мог нормальный человек чувствовать то, что в этот момент
чувствовал я? Откуда это во мне взялось? Я не был активным участником, был
наблюдателем. Происходило что-то неотвратимое, как движение планеты, почти
незаметное, что-то медленно, смутно, бесформенно пробуждалось во мне. Я
подошел к окну, посмотрел на темный сад и понял, что это было во мне еще с
обеда, с первой минуты, только требовалось время, чтобы это осознать.
Поэтому-то я поехал в город, а вернувшись, сумел забыть о голосах в темноте.
случилось. Не знал, любовь это или безумце. Мне было безразлично. Я не знал
ничего, кроме того, что все остальное потеряло для меня значение. И, стоя у
открытого окна, я боролся с этим, как еще никогда ни с чем не боролся,
прижимал лоб к холодной раме и страшно боялся себя.
предпринять. Со мной творится что-то неладное. Это пройдет. Мне нет до нее
дела. Я не знаю ее. Она даже не очень красива. Ведь я же пе сделаю ничего.
Ничего, - умолял я себя, - не совершу никакой... о небеса, черные и
голубые!"
меня. Поедем куда-нибудь. Я сделаю все, что оп велит, все. Он один поймет
меня. Завтра он уже приодет. Как хорошо!
опустился перед кроватью, закусил зубами покрывало, и у меня вырвался крик,
не похожий на рыдание, сухой, отвратительный. Я не хотел, не хотел никому
зла, но знал, что мне нечего себя обманывать, что Олаф мне не поможет, никто
не поможет...
приходилось распоряжаться жизнью, своей и чужой, и я всегда делал это. Тогда
всего меня пронизывал озноб, мой мозг словно превращался в прибор, задача
которого подсчитать все "за" и "против", разделить и решить безоговорочно.
Даже Гимма, который меня не любил, признавал мою объективность. Теперь -
хотел я этого или нет - я не мог уже поступать иначе, чем тогда, в крайних
обстоятельствах, потому что и сейчас была крайность. Я поймал глазами - в
зеркале - собственное отражение, светлые, почти белые глазные яблоки,
суженные зрачки; я смотрел с ненавистью, отвернулся; я не мог даже подумать
о том, чтобы уснуть. Я перекинул ноги через подоконник. До земли было метра
четыре. Я спрыгнул почти бесшумно. Побежал в сторону бассейна. Миновал его.
Выскочил на дорогу. Тускло светящаяся белая полоса шла к взгорьям,
извивалась среди них фосфоресцирующей змеей, потом змейкой и, наконец,
тончайшей черточкой света исчезала во тьме. Я мчался все быстрее, чтобы
измучить свое так мерно стучащее, такое сильное сердце, бежал, наверное, с
час, пока не увидел прямо перед собой огни каких-то домов. Тогда я круто
повернул. Я уже устал, но именно поэтому не сбавлял темпа, беззвучно твердя
про себя: "Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе!" - и все бежал, бежал, пока не
наткнулся на двойной ряд живых изгородей - я снова был перед садом виллы.
голову и увидел отражение звезд. Я не хотел звезд. Мне не нужны были звезды.
Я был психопатом, сумасшедшим, когда дрался за участие в экспедиции, когда
разрешал в гравироторах превращать себя в мешок, источающий кровь; зачем мне
это понадобилось, для чего, почему я не понимал тогда, что надо быть
обыкновенным, обыкновеннейшим, что иначе нельзя, не стоит жить?
ногу. Он наклонился. Тени их голов слились.
ее рук на его шее. Стыд, еще не знакомый мне, страшный, физически ощутимый,
как лезвие, пронзил меня. Я, звездный пилот, друг Ардера, вернувшись, стоял
в саду и думал лишь о том, чтобы отнять у кого-то женщину, не зная ни его,
ни ее. "Скотина, последняя скотина со звезд... хуже, хуже...".
бросился вперед, вдруг увидел большой черный предмет и тут же ударился обо
что-то руками. Это был автомобиль. Я ощупью отыскал дверцу. Открыл ее -
загорелась лампочка.
ехать, словно я должен был это сделать.
немного дрожали, и я сильнее сжал их на баранке. Вдруг я вспомнил про черный
ящичек, резко затормозил, так что меня снесло на обочину шоссе, выскочил,
поднял капот и принялся лихорадочно искать его. Двигатель выглядел
совершенно необычно, и я никак не мог найти черный ящик. Может, спереди?
Кабели. Чугунный блок. Кассета. Что-то незнакомое, четырехугольное. Ага, он!
Инструменты. Я работал быстро, но внимательно, так что почти не поцарапался.
Наконец обеими руками я взял этот тяжелый, словно литой, черный куб и
швырнул его в придорожные кусты. Я был свободен. Захлопнул дверцу, тронулся.
Скорость росла. Мотор гудел, скаты издавали глухое пронзительное шипение.
Поворот. Я вошел в него, не снижая скорости, и срезал слева. Второй,
покруче. Визг колес был ужасен; я чувствовал, как огромная сила выбрасывает
меня вместе с машиной. Но этого все еще было мало. Следующий поворот. В
Аппрену были специальные автомашины для пилотов. Мы выделывали на них
головокружительные штучки; речь шла о выработке рефлекса. Прекрасная
тренировка. Для чувства равновесия тоже. Например, на вираже положить
Шилова Юлия
Роллинс Джеймс
Посняков Андрей
Сертаков Виталий
Сертаков Виталий
Лондон Джек