Михаила.
их в огонь. Они извивались.
что-то о саде, - любопытство заставило Михаила пройти по помещению. Он
встал между Ренатой и Никитой и стал разглядывать труп Андрея.
С его языка натекла лужица крови. Правая нога у него была человеческой,
узловатые предплечья оканчивались человеческими кистями, пальцами
вцепившиеся в каменные плиты пола, как будто пытаясь вырвать их. Вместо
страха Михаил ощутил в своем сердце щемящую боль. Пальцы были бледные и
сморщенные, и это были те же самые пальцы, которые всего лишь немного
времени назад цеплялись за его руку. Неотвратимая сила смерти ударила его
в полную мощь, куда-то между подбородком и макушкой. Но этот удар очистил
его внутреннее зрение, и в это мгновение он отчетливо увидел, что его
мать, отец и сестра, а также те дни, когда он мог грезить с кончиком нити
от змея, ушли навсегда.
червях.
понесли прочь, в ту часть белого дворца, где царствовал мрак. Михаил сел
на корточки у огня, через его вены текла кровь, как вода по весенним
забитым льдом речкам. Он загляделся на темную кровь Андрея на камне,
задрожал и протянул ладони к огню.
на лице не отогрел его костей. В груди у него защекотало, и он зашелся в
кашле, звуки которого раздавались между сырыми каменными стенами как
револьверные выстрелы.
лунного света, только свет костра и искры, когда кто-нибудь - Рената,
Никита, Поля, Белый или Олеся - подпитывал костер сосновыми ветками.
Виктор никогда не занимался с огнем, как будто считалось, что такое
прислуживание было недостойно его. Михаил ощущал тяжесть и большую часть
времени спал, но когда он просыпался, его обычно ждал кусок едва
обжаренного мяса, ягоды и немного воды, налитой в полый камень. Он ел без
каких-либо колебаний, но камень был слишком тяжел, чтобы поднимать его,
поэтому ему приходилось наклоняться над ним и лакать воду. Он заметил еще
одно: тот, кто готовил мясо, постепенно оставлял его все более кровавым.
Хотя это и не было совсем сырое мясо. Оно все время было из чего-то
красного и розоватого, как будто вырвано из живых внутренностей. Михаил
сначала с недоверием относился к этим ужасным кускам, но кроме них ему
ничего не клали, пока он не съедал того, что там было, и вскоре он
научился не давать ничему - невзирая на то, каким бы сырым или ужасным оно
ни было - лежать подолгу, не то налетали мухи. Он также понял, что
выбрасывать тоже бесполезно - за ним никто ничего не убирал.
шкурой, от хора волков, вывших где-то в отдалении. Сначала они испугали
его. Несколько секунд он был в панике, ему хотелось вскочить и проложить
дорогу из помещения, бежать через лес назад, туда, где лежали его мертвые
родители, так, чтобы можно было найти наган и вышибить себе мозг, но
паника ушла как тень, и он сидел, слушая эти звуки, как музыку, мелодии,
воспаряющие в небо и сплетавшихся друг с другом, как лозы в летнем
дурмане. Ему даже показалось, что через некоторое время он смог понять
язык этого воя - странное ощущение, как будто он неожиданно научился
думать по-китайски со всеми нюансами. Это был язык радости, смешанной с
тоской, как вздох кого-то, стоящего на поляне с желтыми цветами под
бескрайним голубым небом, простиравшимся на все четыре стороны, и
держащего порвавшуюся нитку, на которой прежде летел змей. Это был язык
желания жить вечно и знания того, что жизнь - жестокая красавица. Вой
вызвал слезы на глазах Михаила и заставил его почувствовать себя
маленьким, пылинкой в потоке воздуха над землей, над скалами и безднами.
льдисто-голубые глаза которого были неподвижны и пронзительны, когда
смотрели на него. Он лежал очень тихо, сердце у него колотилось, когда
волк стал его обнюхивать. Он тоже принюхивался к волку; мускусный приятный
запах промытой дождем шерсти и дыхания, сохранившего воспоминание о
светлой крови. Он дрожал, лежа как будто связанный, пока светлый волк
медленно обнюхивал ему грудь и горло. Потом, тряхнув головой, волк открыл
пасть и выронил одиннадцать нераздавленных ягод на камень у головы
Михаила. Волк отступил к краю костра, сел по-собачьи и смотрел, как Михаил
ел ягоды и лакал воду из полого камня.
- даже дышать - стало болезненным ощущением. И боль продолжала расти, час
за часом, день за днем, и кто-то обмывал его, когда он опорожнялся, и
кто-то подтыкал ему под бока оленью шкуру, как ребенку. Он дрожал от
холода, и от дрожи боль воспламенялась, она проходила по каждому нерву,
заставляя его стонать и плакать. Сквозь неясный сумрак он слышал голоса.
Франко: "Слишком мал, говорю тебе. Малыши не выживают. Рената, неужели ты
так сильно хотела ребенка?" И Ренаты, разозленный: "Я не спрашиваю совета
у дураков. Держи их при себе и оставь нас в покое". Потом голос Виктора,
медленный и четкий: "У него плохой цвет лица. Думаешь, у него есть черви?
Дай ему что-нибудь поесть и посмотри, есть ли они?" Кусок окровавленного
мяса прижался к губам Михаила. Михаил, погруженный в море боли, подумал:
"Не ешь. Я приказываю тебе, не ешь", и почувствовал, как вопреки этому,
механизм его челюстей сработал на открывание. Его опалила новая боль,
вызывая слезы, потекшие по щекам, но он принял пищу, вцепился в нее
зубами, как бы не позволяя ей ускользнуть. До него дошел голос Никиты, в
котором был оттенок восхищения: "Он крепче, чем выглядит. Посматривай, как
бы он не откусил тебе пальцы!"
соков мяса, ему стало безразлично, что именно он ест, зайца, оленя, кабана
или белку, иногда даже мясистые пахучие кусочки крысы, и даже было ли это
только что убито или же пролежало несколько часов. Сознание его перестало
прислушиваться к мыслям о том, что поедает он истекающее кровью мясо; он
ел, потому что был голоден и потому что ничего другого не было. Иногда ему
доставались только ягоды или какая-то грубая трава, но все это поглощалось
без жалоб.
яблоках разливалась пульсирующая боль, даже слабый свет терзал их. Потом,
он не знал точно, когда, потому что время перепуталось, мрак сомкнулся, и
он совсем ослеп.
высокий уровень, и кости у него тянуло, и они трещали как доски дома,
готовые вот-вот лопнуть от внутреннего напряжения. Он не мог открыть рот
достаточно широко, чтобы есть мясо, и вскоре стал чувствовать, что мясо,
предварительно разжеванное, ему засовывают в рот пальцами. Ледяная рука
касалась иногда его лба, и даже от малейшего прикосновения к себе ему
приходилось кривиться от боли. "Я хочу, чтобы ты жил". Это был голос
Ренаты, шептавшей ему на ухо. "Я хочу, чтобы ты поборол смерть, ты меня
слышишь? Я хочу, чтобы ты боролся, чтобы ты выстоял. Если ты перенесешь
все это, малыш, то познаешь чудо".
ее голос смягчился. "Он выживет. Я знаю это. Он борец, Франко: погляди,
как он сжимает зубы. Да. Он выживет".
впереди".
перебирают его мокрые от пота волосы. "Сколько было здесь таких, которые
не могли выжить так долго, как он? Мне было понадобилось десять рук, чтобы
всех их пересчитать. А посмотри, Франко, на него! Посмотри, как он
переносит и борется!"
Вот когда все прекращается и внутри все вспухает, тогда, как тебе
известно, дело идет к смерти! Нет, у этого стальная душа, Франко, я точно
знаю".
права". Он сделал несколько шагов, потом заговорил опять. "Если он умрет,
то в этом твоей вины не будет. Это просто... природа. Тебе это понятно?"
когда она гладила его по волосам и нежно водила пальцами по лбу, Михаил
услышал, как она шепотом пела песню, русскую колыбельную, про синицу,
искавшую дом, нашедшую покой лишь тогда, когда весеннее солнце растопило
зимние льды. Она напевала мелодию приятным и плавным голосом, шепотом,
предназначенным только для него. Он вспомнил, что кто-то другой пел ему
такую же песню, но то казалось таким далеким. Его мама. Мама, которая
лежала спящей на поляне. Рената продолжала напевать, и на несколько