пока я сам о папке не вспомнил. Бог меня простит, учтя время, в котором мы
жили.
услышать исповедь грешника. Правда, не ведаю, что испытывает священник,
отпуская грехи, но что ощущает журналист, я теперь знал. Мне почему-то было
очень горько и больно за моего собеседника: его душевное одиночество
способно было любого потрясти. Нет нужды описывать процедуру и форму наших
разговоров, все это по сути видно и узнается по самой повести. О самом
первом разговоре я все же скажу читателю. В нем Молодый изложил мне некие
условия для будущих бесед. Прежде всего, сказал он, как и на Лубянке, ничего
не записывать - раз. Второе: желательно (он употребил мягкий вариант
запретительства) полностью доверять мне, независимо от того, правдиво ли
звучат мои слова, аргументы и логика, это важно не столько мне, сколько вам
и вашей публикации, если она будет. Поверьте, добавил после паузы, дав мне
переварить услышанное, я не буду лгать, но "наши порядки" специфичны, я знаю
их лучше вас. И последнее: вы узнаете разные имена и цифры - как быть с
этим? Отвечаю на незаданный вопрос: запоминайте и после расставания дуйте
домой и записывайте. Ошибетесь? - не беда, это не страшно, наша работа не
математические или физические формулы, наша наука бытовая, в ней важен
принцип, а не скрупулезность. Напутаете в цифрах? - на пользу. Назовете
Иванова Сидоровым? - они и так останутся живы и себя все равно узнают, зато
прицепиться к ним никто не сумеет. Вы все поняли? Понял, сказал я, например,
фамилию вашего миллионера я услышал с буквой "с", можно писать, как я слышу
или как на самом деле? Он сказал: повторите вопрос. Я ответил: "Лансдейл"
или "ЛонГсдейл"? Лишь бы в печь полез - полная вам свобода. Позвольте, тихо
воскликнул я (если уместно восклицать шепотом), я буду писать
"документальную" повесть, а придумать каждый лучше меня умеет! Вы очень
интересный человек, улыбнулся Молодый, у вас как раз и получится больше
документальности, чем у рисующих с натуры художников-реалистов, одно
примитивное вранье. Лично я предпочитаю Шагала и Пикассо, самых ярких докуме
и наши профессиональные мозги и психологию? Вот об этом и пишите. Если у вас
получится.
слепок, не маска, которые делают скульпторы, лепя живую натуру. В процессе
бесед я сделал самое существенное для литератора открытие: мой герой никогда
и никому не говорил и не скажет п р а в д ы о своей профессии, о себе и о
своем прошлом. Он - терра инкогнита, творческий человек, живописно рисующий
собственную судьбу. Отсюда я принял ответственное решение: если он видит
себя таким, я либо волен изобразить героя, как он мне представляется,
независимо от истины, то есть сыграть в его игру, либо оставить себе право и
свободу отказаться. Простор для фантазии и действий, приближенных к
реальности, пока мне пришелся по душе и по силам. Разве не так писали
классики (которым я в подметки не гожусь!) свои замечательные повести,
"переворачивая" прототипы по собственному представлению.
повествования. Позже я еще расскажу читателю, какие эпизоды придумал и
домыслил к рассказанному моим героем, буквально влезая в его психологию и в
состояние, как если бы сам был Кононом Молодым. Самое поразительное
заключается в том, что много времени спустя, когда уже была опубликована
повесть, на читателя хлынул поток воспоминаний о Молодом: бывшие его коллеги
или едва с ним знакомые люди стали лихо цитировать придуманные мною эпизоды
и истории, как рассказанные им самим Кононом Трофимовичем. Это были
публикации под видом откровений Молодого в минуты расслабленности, да еще
снабженные пошлыми "дамскими" подробностми о победах разведчика вовсе не на
том фронте. Обижаться? Качать права? Пустое это дело. Правда, одному из
"очевидцев", не удержавшись, позвонил домой: вы можете показать мне, если не
возражаете, записи рассказов Молодого, сделанные вами лично? Конечно, было в
ответ, я сейчас поищу в архивах (!) и тут же отзвоню вам. До сих пор жду
звонка, десять лет миновали. Бог им судья. И они лгали читателю, но и я не
безгрешен перед вами, домысливая и "обогащая" своего героя по моему подобию
и по здравому смыслу; разница была лишь в том, что я цитировал себя, а они -
пользовались вторичным сочинительством (как жевать уже пережеванное). Ложь,
сопутствующая жизни и судьбе профессионального разведчика. Суета сует.
жизнь проживали, а легенду, кем-то сочиненную или собственного производства.
Именно это важное отрытие я сделал для себя, садясь писать документальную
повесть о великом и несчастном своем герое. И это произошло, - когда, как вы
думаете, - через год после ухода Молодого из жизни? Нет: через пятнадцать.
Именно пятнадцать лет написанная повесть "Профессия: иностранец" терпеливо
выжидала своего часа, спрятанная не только от постороннего глаза, но даже от
самого своего автора, то есть - от меня.
происшедшей. Долго раздумывал, стоит ли ворошить прошлое, если семнадцать
лет я молчал, полагая самооправдательное повествование делом, лежащем на
уровне, которое ниже собственного достоинства. И решил - пора: детектор
правды! Тем более что моя личная история сыграла важную роль в рождении
повести. На всю эту ситуацию я дал предвиденную реакцию, заработав инфаркт,
называемый трансмуральным. В реанимацию мой старшенький передал записку:
"Валюшка! Держись, пожалуйста, Бога ради. Вспоминай одно хорошее, только
хорошее, как я сейчас вспоминаю. Все минует. Главное - держись, братишка.
Целую тебя, Толя".
образовалось окно из двухлетней невозможности публиковаться. Многие
литераторы переживали вынужденное молчание по разнообразным причинам: личным
(болезнь, интриги, семейные невзгоды), политическим, творческим и даже
криминальным. Выбираю последнее вкупе с интригой. Подробностей не ждите по
банальной причине: противно прежде всего мне, да и читателю тоже. Дотошному
из таковых не сложно докапаться до истоков, а уж затем разочароваться: не
будет там ни попытки "уйти" за кордон, ни убийства, ни конфликта с главным
редактором, ни цензурного прокола в газетном материале, ни уголовного суда.
Сплошная и "нормальная" для тех времен муть и глупость. А всем шептунам,
сплетникам, торжествующим (и логику утратившим) напомню Сенеку: "Смерть
иногда бывает карой, чаще - даром, а для многих - милостью".
связанном с тематикой: какая ж может быть повесть о разведчике без тайны,
даже на ровном месте? Итак, образовалось творческое окно, которое я обязан
был заполнить работой в стол. Так часто случалось с российскими
литераторами: ситуация, бывавшая и до революции, и много позже, и сегодня не
в диковинку. Можешь не писать - не пиши, а если не можешь не писать? -
регулярно "царапай" для тренировки пера и мозгов. Усохнешь на корню.
его гроба, а после него второй, тоже первым стоящий у гроба второго, за ним
третий, первым стоящий у гроба третьего. Алгебры не было, жили арифметикой:
раз, два, три, четыре. Для развития моего сюжета важно то, что исчез с
политического поля Семичастный, много лет назад тормознувший материал о
Кононе Молодом. Я тут же понял: можно рискнуть и написать повесть! Но:
материал был у нашего бывшего главного "Комсомолки", который давно
перебрался замом главного "Литгазеты". Тогда я собрал Багряков, во всем им
признался, и Ярослав взял на себя обязанность заполучить заветную папочку.
Задача осложнялась тем, что Лева Корнешов неожиданно стал писать в
соавторстве с кем-то шпионские рассказы (ничего себе - совпадение!), а -
вдруг?! Представьте себе, Слава Голованов без усилия добыл папку с бантиком,
девственно сохранившуюся в новом ящике другого кабинета и другого здания:
наш Лев спокойно вручил Ярославу клад, даже не развязав бантика: не в том
дело, что он не воспользовался чужим материалом, такого мы даже предположить
не могли, он уберегся от соблазна, что очень важно знать про себя
творческому и честному человеку. Кстати, много времени спустя, когда Лев уже
работал главным еженедельника "Неделя" (7 ноября 1988 г.), с его подачи
спецкор газеты взял у меня интервью, в котором удалось впервые и всего
однажды публично рассказать о моих тайных встречах с Молодым.
работал. Это место стало для меня убежищем, разумеется, не от
правоохранительных органов, а от безделия и во имя душевного самоохранения.
Там я и начал писать Багрякскую "Фирму приключений", за месяц ее
"прикончив". Без перерыва перешел на "Профессию: иностранец". Дело пошло
резво и ладно: через два с половиной месяца явилось на свет нечто, пока еще
не имеющее названия; имя повести родилось позже, когда рукопись была
отправлена редактором "Знамени" Григорием Баклановым в набор. Думаете, это
случилось сразу и просто? Не тут-то было! Так начинается новая эпопея,
связанная с публикацией вышеупомянутой работы.
было на свете. Я оказался единственным обладателем бесценных рассказов
легендарного человека, о чем забывать мы с вами не можем. Своеобразное
завещание Молодого, невольно (или вольно) меня избравшего на роль
исполнителя своего последнего желания, меня и смущало и обязывало: уже не
материал, а готовая повесть лежала передо мной, за которую я в ответе перед
нынешним обществом и перед будущим. Я отчетливо понимал, что в условиях
начавшейся перестройки никакое "ведомство", никакой издатель пока еще не
позволят мне обнародовать готовую рукопись. Прежде всего следовало ее
сохранить! Мог я, конечно, спрятать повесть, да так, чтобы самому было ее
трудно найти, и не позволять о ней думать. Но как?
ушла к нему, как в несгораемый сейф, а под моей черепушкой уже зашевелился
маленький гнусненький червячок тайной надежды: когда-нибудь Алексей,
прочитав повесть, захочет делать документально-художественный фильм. Какая
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Ларссон Стиг
Корнев Павел
Каргалов Вадим
Курылев Олег