его комнате с ребенком на руках, с его сыном Йозефом; он взял мальчика,
неловко подержал его с минуту, а потом положил на кровать, и древний
инстинкт снова проснулся в нем, в его руках и губах. Эдит так и не
научилась заваривать чай, даже после того, как они поселились в
собственной квартире с кукольной мебелью; он приходил домой из
университета или приезжал в отпуск - унтер-офицер инженерных войск; его
обучили, и он стал подрывником, а потом он сам обучал команды подрывников;
сеял формулы, которые несли с собой как раз то, чего он желал, - прах и
развалины, месть за Ферди Прогульске, за кельнера по фамилии Гроль; за
мальчика, бросавшего в почтовый ящик его записки. Эдит ходила с сумкой для
провизии, получала продукты по продуктовым карточкам, Эдит читала
поваренную книгу, совала мальчику бутылочку с молоком, давала Рут грудь;
он был молодой отец, Эдит - молодая мать; она приходила за ним к воротам
казармы, толкая перед собой коляску; они вместе бродили по берегу реки,
гуляли на лужайках, где гимназисты играли в лапту и в футбол; они сидели
на бревнах в половодье, когда спадала вода; Йозеф играл на речном песочке,
а Рут делала первые шажки; два года они играли в эту игру под названием
"брак", но он так и не почувствовал себя мужем, хотя раз семьсот, если не
больше, вешал в гардероб фуражку и пальто, снимал китель, садился за стол
с Йозефом на коленях и слушал, как Эдит произносила застольную молитву:
"Господь... господь!" Только никаких привилегий, все должно быть, как у
других; он - доктор Роберт Фемель, одаренный математик, - служил
фельдфебелем в саперных частях; он ел гороховый суп, а соседи в это время
слушали радио, принимая "причастие буйвола"; его отпуск из части
продолжался до утра; с первым трамваем он ехал обратно в казарму; Эдит
целовала его у порога, и он испытывал странное чувство, словно он опять
обесчестил эту маленькую светловолосую женщину в красном халате; Йозефа
она держала за руку, а Рут лежала в коляске; ему была запрещена
политическая деятельность, но разве он когда-нибудь занимался политической
деятельностью? Его амнистировали, ему простили его юношеское
сумасбродство; он считался одним из самых способных кандидатов на
офицерское звание; он был заворожен тупостью начальства, не знавшего
ничего, кроме уставов, он сеял вокруг себя прах и развалины, вбивая в
мозги людям формулы взрывов.
тоже Шрелла. Время исчислялось теперь только по производствам в очередной
чин; полгода - ефрейтор, еще полгода - унтер-офицер, полгода -
фельдфебель, еще полгода - лейтенант; а потом апатичная, серая,
безрадостная масса солдат потянулась к вокзалу; не было ни цветов, ни
смеха провожающих, ни улыбки кайзера, ни той залихватской удали, которая
появляется у людей после длительного мира; серая масса была возбуждена и в
то же время тупо покорна; он оставил кукольную комнату, где они оба играли
в брак, и на вокзале снова повторил клятву никогда не принимать "причастие
буйвола".
сырых стен? Теперь он мог уйти наконец с чердака, куда она его отослала.
Паролем этого места были Эдит и Йозеф. Он загасил ногой на полу сигарету,
опять спустился по лестнице; помедлив секунду, нажал на ручку двери и
увидел свою мать; она говорила по телефону; улыбаясь, она знаком призвала
его к молчанию.
собрали все документы, гражданское бракосочетание состоится завтра.
показалось?
наконец-то будет улажено.
мальчик был у нее на руках в ту минуту, когда они оба сказали священнику
"да"; играл орган; он тоже не надел черного костюма, не к чему
переодеваться; пора идти, шампанского не будет, отец ненавидит шампанское,
а отец невесты, которого он видел всего раз в жизни, бесследно исчез, от
шурина все еще нет никаких известий, его разыскивают, он обвиняется в
покушении на убийство, хотя он возражал против пороха и хотел
предотвратить покушение.
сказав:
надо усыновить, я напишу завещание в его пользу. Выпей еще стакан чаю,
ведь в Голландии все пьют чай; не бойся: Эдит будет хорошей женой, ты
быстро сдашь экзамены на аттестат зрелости, я обставлю вам квартиру, а
если тебе придется пойти на военную службу, не забывай втайне улыбаться;
держись тихо и думай о том, что в мире, где одно движение руки может
стоить человеку жизни, благородные чувства - еще не все; я обставлю вам
квартиру, отец будет рад, он поехал в аббатство, как будто там можно найти
утешение. "Дрожат дряхлые кости", мой мальчик... они убили затаенный смех
отца, пружинка лопнула, она не могла выдержать такого гнета. Здесь не
поможет громкое слово "тираны"; отец не в силах больше торчать в своей
мастерской, Отто вселяет в него страх, вернее, оболочка Отто; попытайся
помириться с Отто, пожалуйста, попытайся, ну пожалуйста, иди же к нему.
лестнице, стучал в дверь, ведь этот приземистый юноша не был ему чужим, да
и Отто не смотрел на него, как на чужого; за широким бледным лбом Отто
жажда власти воплотилась в простейшую формулу: Отто хотел властвовать над
боязливыми школьными товарищами, над прохожими, которые не отдавали чести
нацистскому знамени; эта жажда главенствовать могла бы стать умилительной
причудой, если бы она распространялась только на спортивные стадионы, если
бы Отто хотел получить три марки за выигранный боксерский матч или же,
пользуясь правом победителя, сводить в кино какую-нибудь девицу в пестром
платье, с тем чтобы на обратном пути поцеловать ее в парадном. Но в Отто
не было ничего умилительного, даже Неттлингер и тот казался более
умилительным; Отто не интересовали победы в боксерском матче, его не
интересовали девицы в пестрых платьях; в мозгу Отто власть стала формулой,
лишенной смысла, освобожденной от всего человеческого; в ней почти
отсутствовала ненависть, власть приводилась в исполнение автоматически:
удар за ударом.
смерть не может заполнить его, даже смерть Отто; известие о его гибели не
заставило Роберта примириться с ним. "Пал под Киевом"! В этой фразе могли
быть выражены трагизм, величие, братские чувства, в особенности если бы в
ней был упомянут возраст погибшего, тогда она могла бы вызвать умиление,
как надписи на могильных плитах: "Пал под Киевом двадцати пяти лет от
роду", но ничего этого не случилось; напрасно Роберт старался примириться,
когда ему говорили: "Ведь вы же братья"; да, они были братья, согласно
книгам записей гражданского состояния и по свидетельству акушерки; он мог
бы скорее почувствовать умиление, если бы они с Отто действительно стали
чужими, но этого не произошло; Роберт знал, как Отто ест, как он пьет чай,
кофе, пиво; и все же Отто ел иной хлеб, чем он, пил иное молоко и кофе;
еще хуже дело обстояло со словами, которые они оба произносили: в устах
Отто слово "хлеб" звучало более чуждо, нежели слово "pain" [хлеб
(франц.)], когда он услышал его впервые и еще не имел понятия, что оно
означает. Они родились от одной матери и от одного отца, они выросли в
одном доме, вместе ели, пили, плакали, дышали одним и тем же воздухом,
ходили по одной и той же дороге в школу, они смеялись и играли, он называл
Отто "братиком", чувствовал, как рука брата обвивается вокруг его шеи, он
знал, что Отто боится математики, помогал ему, зубрил с ним целыми днями,
чтобы тот перестал бояться, и в самом деле ему удалось излечить брата от
этого страха, но вот за два года его отсутствия от Отто осталась одна
оболочка; нельзя сказать даже, что он стал ему чужим; думая об Отто, он не
ощущал пафоса слова "брат", оно казалось неправдоподобным, оно не
соответствовало истине, оно не звучало, и он в первый раз понял, что
значили слова Эдит - принять "причастие буйвола". Отто выдал бы свою мать
палачам, если бы она им вдруг понадобилась.
открыл дверь и вошел в комнату Отто, тот, повернувшись к нему, спросил: "В
чем дело?" Отто был прав: в чем дело? Ведь они не были друг другу чужими,
они знали друг друга как свои пять пальцев, знали, что один не любит
апельсинов, а другой предпочитает пить пиво вместо молока, знали, что один
охотно курит сигареты, а другой - маленькие сигарки, знали, как каждый из
них всовывает свою закладку в календарь Шотта.
не удивляло, что он встречал их в коридоре; но внезапно он испугался,
осознав, что Бен Уэкс и Неттлингер более понятны ему, чем собственный
брат; ведь даже убийцы не всегда убивают, не во всякое время дня и ночи, у
них тоже бывают свободные вечера, как, скажем, у железнодорожников; при
встречах с ним Бен Уэкс и Неттлингер фамильярно хлопали его по плечу, и
Неттлингер говорил: "Разве не я помог тебе убежать?" Они казнили Ферди, а
Гроля, отца Шреллы и мальчика, который передавал записки, отправили туда,
где люди бесследно исчезают. Но теперь они хотели, чтобы все поросло
быльем, зачем ворошить старое. Живи себе на здоровье. Роберт стал
фельдфебелем в саперных частях, подрывником, женился, нанял квартиру,
обзавелся сберегательной книжкой и двумя детьми.
случится.
Суворов Виктор
Контровский Владимир
Свержин Владимир
Никитин Юрий
Роллинс Джеймс
Посняков Андрей